К счастью, со второго перехода был изменен порядок движения, и батарея пошла отдельно; полк же старался развить шаг лошадей и достиг того, что, подходя к Александрополю, мы легко делали около 7 верст в час, причем было обращено строгое внимание на то, чтобы хвост каждого эскадрона не рысил и не смел оттягивать. Шли мы без мундштуков, на трензелях.
В Александрополе нас встретил и пригласил к себе на обед, как офицеров, так и нижних чинов, 154-й пехотный Дербентский полк, у которого мы и пировали почти целую ночь. Нечего говорить, что как большинство тостов, так и все разговоры были на тему «война», которую мы надеялись предпринять осенью же. Обычай встречи и угощения прибывающей воинской части какой-либо другой частью твердо укрепился тогда в кавказских войсках; такие две части называли себя кунаками, т. е. друзьями.
Обычай этот имеет великий смысл в боевом отношении, так как такие части-кунаки не только не покинут друг друга в бою, но и приложат все силы помочь друг другу и выручить как на поле брани, так и в походе и в лагере.
В начале октября был отдан приказ о сформировании действующего корпуса на кавказско-турецкой границе[11] и о назначении командующим корпусом генерал-адъютанта Лорис-Меликова. В день своего прибытия он произвел войскам лагеря тревогу, а после церемониального марша собрал вокруг себя всех офицеров и сказал соответствующую случаю речь. Мы ей очень обрадовались, так как, во-первых, могли из нее заключить, что дело положительно клонится к войне, которой мы очень желали, а во-вторых, нам объявлено было о выдаче полугодового оклада жалованья сверх нормы и о переходе на довольствие по военному положению.
Вскоре после того кавалерия действующего корпуса получила новую организацию: Кавказская кавалерийская дивизия, состоявшая из четырех драгунских полков, была расформирована, и были составлены три сводных кавалерийских дивизии, 1-я и 3-я дивизии состояли из одного драгунского и четырех казачьих полков, а 2-я – из двух драгунских и трех казачьих. Начальником кавалерии был назначен генерал-майор кн. Чавчавадзе, а начальниками дивизий: 1-й – свиты его величества генерал-майор Шереметьев, 2-й – генерал-майор Лорис-Меликов[12] и 3-й – генерал-майор Амилахвари (3-я дивизия была в Эриванском отряде).
Одновременно с этим было приказано усиленно готовиться к зимней кампании. Началась усиленная покупка полушубков для нижних чинов, насколько мне помнится, по высокой цене и с большими затруднениями. Интендантство же доставило в наш полк всего лишь около ста полушубков довольно плохого качества. Началась также покупка обозных лошадей для укомплектования их по военному времени; на каждую обозную лошадь отпущено было казной 100 рублей, и покупка этих лошадей не составила никакого затруднения.
26 октября объявлена была дислокация войск действующего корпуса для расположения на зимних квартирах.
1-й кавалерийской дивизии выпало на долю зимовать в духоборских селениях и армянских аулах пограничного Ахалкалакского уезда. Тверской драгунский полк, вошедший в состав этой дивизии, выступил из Александрополя 29 октября и прибыл на свои зимние квартиры 1 ноября.
На зиму полк разместился в трех духоборских деревнях. Стоянка была сносная в отношении расположения людей и лошадей, но по причине сильных холодов и метелей, а главное, по привычке добиваться тучных тел у лошадей в ущерб их выносливости и силе, проездки не делались. Рассуждали так: будет война или нет – бабушка надвое сказала, а, во всяком случае, на военном смотру лошадей нужно показать наподобие бочек, а то, пожалуй, влетит порядком. Такой взгляд совершенно не разделял наш новый начальник дивизии, но его требования были нам еще малоизвестны.
Эскадронные командиры не могли так быстро переменить привычек, усвоенных в мирное время, и хотя на словах вполне соглашались с мнением, что лошадь, хорошо кормленная, требует и хорошей езды, но на деле как-то так выходило, что друг перед другом они не могли не хвастаться телами лошадей и старались перещеголять других в этом именно направлении.
Тут еще раз наглядно подтвердилась истина, о которой так много говорят и пишут и которая все-таки забывается по миновании необходимости: в мирное время от войск нужно требовать непременно и исключительно только того, что необходимо им в военное время. Эта забывающаяся истина впоследствии очень часто напоминала о себе, и много раз мы проклинали наши мирные методы обучения.
К январю 1877 года полк был приведен в материальном отношении в блестящее положение. Оставшаяся часть полкового обоза и необходимые тяжести прибыли к полку из Царских Колодцев в декабре, так что мы могли тронуться в поход по данному приказанию тотчас же.
1 апреля, по телеграмме командующего, полк выступил в г. Александрополь усиленным маршем в два перехода. Погода была ненастная; громадные сугробы таявшего снега препятствовали движению обоза. Поэтому полк, прибывший своевременно к месту назначения, два дня оставался без обоза. К этому же времени все войска главных сил были стянуты к Александрополю.
11 апреля, хотя нам никто ничего не объявлял, разнесся между нами слух, что 12-го будет объявлена война, и что мы в ночь с 11-го на 12-е перейдем границу. В 7 часов вечера весь лагерь, по распоряжению корпусного командира, был оцеплен густой цепью с приказанием никого в город из лагеря не выпускать, а затем в 11 часов вечера все полковые адъютанты были потребованы в штаб корпуса, и там нам продиктовали манифест об объявлении войны и приказ командующего корпусом, в котором значилось, что кавалерия должна перейти границу в 12 часов ночи.
Так как оставалось всего полчаса до 12 часов, то я поскакал в свой лагерь для объявления этой новости. Я застал лагерь уже собранным и всех готовившимися к выступлению. Кто, когда и как успел это объявить – оказалось невозможным узнать; сам командир полка полковник Наврузов удивлялся, почему полк собирается.
Выступили мы в 12 ½часов ночи и быстро подошли к турецкой казарме, стоявшей на правом берегу Арпачая. Ночь была очень темная. Река была в полном разливе. Мы переправились частью вброд и частью вплавь. Турки крепко спали, и нам стоило больших усилий разбудить их и потребовать сдачи их в плен. После некоторых переговоров турки, видя себя окруженными, исполнили наше требование и сдались без единого выстрела вместе со своим бригадным командиром. Другая наша колонна так же успешно выполнила возложенное на нее поручение. Мы взяли тогда в плен больше сорока сувари (турецкие драгуны) и сотню турецкой конной милиции со значком.
Сделав около 60 верст в первый день перехода границы, полк имел первым ночлегом село Кизил-Чах-Чах. После этого 1-я Кавказская кавалерийская дивизия, в состав которой мы входили, начала снимать неприятельские посты по Арпачаю, не удаляясь внутрь страны. К вечеру стало известно, что турецкий отряд из трех родов войск стоит верстах в двадцати от нас.
Начальник дивизии послал разведку в сторону противника, а дивизию расположил биваком около какого-то турецкого селения, название которого я не помню. К пяти часам утра, когда приказано нам было выступить, разведка точно выяснила, что турецкий отряд со своего бивака снялся и спешно отступил к Карсу. Мы двинулись за ним, но догнать его не могли.
Подойдя к Карсу, мы узнали, что значительный отряд турецких войск выступил из Карса в Эрзерум и что с этим отрядом ушел главнокомандующий Анатолийской армией Мухтар-паша. Обойдя вокруг крепости Карса, на что потребовалось много времени, мы погнались за Мухтар-пашой. Взяли много отставших турецких солдат, часть их обоза, но догнать самый отряд не могли и заночевали у подножия Саганлукского хребта с тем, чтобы на другой день вернуться обратно к Карсу. В окрестных селениях турки встречали наши войска угрюмо и молча, армяне же с восторгом.
Когда мы выступили из Александрополя, у нас было взято на двое суток сухарей и больше ничего. А так как шли уже третьи сутки после нашего выступления, то приказание «растянуть» не могло быть выполнено, ибо уже все сухари были съедены. Лазаретный фургон и обоз сбились с дороги и попали в руки шайки башибузуков, которые убили и изуродовали несколько солдат. Все эти жертвы были не к чему, так как Мухтар-паша успел удрать в горы и скрылся в лесу. Ночью был сильный холод, огней разводить не позволяли, и мы были очень злы. Вместо Мухтар-паши взяли нескольких отсталых пленных с оружием, часть обоза и патронных ящиков.
На рассвете следующего дня выступили обратно, но, проходя мимо карских укреплений, наткнулись на засаду, желавшую преградить нам путь к нашим главным силам. При стычке, насколько мне помнится, мы потеряли одного или двух воинов, засаду опрокинули и вернулись обратно к востоку от Карса, где встретились с нашей пехотой. Помнится мне, 26 апреля было донесено главному командованию, что большие стада быков пасутся за северным фронтом Карса. Туда была отправлена бригада кавалерии, состоящая из Тверского полка и, кажется, казачьего Горско-Моздокского.
На рассвете следующего дня выступили обратно, но, проходя мимо карских укреплений, наткнулись на засаду, желавшую преградить нам путь к нашим главным силам. При стычке, насколько мне помнится, мы потеряли одного или двух воинов, засаду опрокинули и вернулись обратно к востоку от Карса, где встретились с нашей пехотой. Помнится мне, 26 апреля было донесено главному командованию, что большие стада быков пасутся за северным фронтом Карса. Туда была отправлена бригада кавалерии, состоящая из Тверского полка и, кажется, казачьего Горско-Моздокского.
Скота мы не встретили, но зато встретились с производившим вылазку из Карса турецким отрядом, состоявшим из пехоты, артиллерии и кавалерии. Турецкая пехота цепями начала наступать на нас. Наш полк спешился и открыл по ним ружейный огонь. Тогда турки открыли и орудийный огонь. У нас появились убитые и раненые офицеры и солдаты. Ввиду наличия перед нами значительных турецких сил приказано было отступать, посадив спешенные части опять на лошадей.
Я ехал за своим полковым командиром, шагах в десяти от него, как вдруг со страшным воем неприятельский снаряд упал между командиром полка и мною и разорвался. Лошадь полковника Наврузова сделала большой скачок, оборвав все четыре повода, и понесла его, врезавшись в третий эскадрон, где ее и словили. Моя лошадь от испуга опрокинулась навзничь, и я вместе с нею упал на землю. Затем она вскочила и ускакала, я же остался пеший.
В это время весь наш отряд тронулся рысью, и я, чтобы не попасть в плен, побежал по пахотному полю. Когда я увидел моего трубача, изловчившегося поймать мою лошадь, я несказанно обрадовался, быстро вскочил на нее и понесся догонять свое начальство. На этом, собственно, и кончился наш бой с турками, вернувшимися обратно в Карс.
Постепенно Карс охватывался нашими войсками, и скоро мы его обложили со всех сторон. Вскоре подвезли осадную артиллерию, и началась первая осада крепости.
Время это для нас было очень беспокойное. Ежедневно турки делали вылазки; тогда кавалерию вызывали вперед, и мы должны были на рысях в разомкнутом порядке доходить, под сильным артиллерийским огнем, до ближайших фортов, никогда не сталкиваясь с неприятелем, теряя людей, и возвращались домой.
Помнится мне следующий случай. Некий майор Артадуков, увидев неприятельскую батарею, стоявшую на открытом поле, развернул свой дивизион и, бросившись на нее в бешеную атаку, прогнал ее. Но доскакать до нее вплотную не смог, так как перед батареей оказалась громаднейшая балка с очень крутыми берегами, по которым он спуститься не мог. Увидев, что батарея удирает и, таким образом, цель достигнута, он скомандовал: «Повзводно налево кругом!»
Во время этого поворота крепостная граната из Карса попала во взвод эскадрона, причем убило лошадей всего взвода, но ни одного человека не ранило. Граната, ударив по голове правофланговой лошади и спускаясь ниже, последней лошади во взводе оторвала копыто. Я никогда более такого случая в жизни не видал.
Этим 2-м взводом 2-го эскадрона командовал семнадцатилетний вольноопределяющийся Р. Н. Яхонтов[13], брат моей второй жены, который получил за это дело Георгиевский крест. Мне пришлось молодым офицером начинать воевать рядом с ним и закончить свои боевые подвиги старым генералом в Германскую войну 1914–1917 гг., имея его у себя в штабе уже старым полковником. Он провел всю свою жизнь в Тверском полку и последние два года перед германской войной был в отставке. Когда же Германия нам объявила войну, он примчался ко мне с Кавказа, одушевленный старой дружбой и желанием послужить еще родине под моим начальством, что я и имел возможность ему устроить, тем более что я его горячо любил и считал его благородным, верным мне другом.
Продолжаю дальше. Мы называли эти вызовы кавалерии к Карсу «выходами на бульвар», и этот «бульвар», признаться, нам порядочно надоел.
Вскоре наш полк переместился с восточной на западную сторону Карской долины. В это же время двинули и отряд, состоявший, насколько мне помнится, из Кавказской гренадерской дивизии, 2-й Сводной казачьей дивизии с соответствующей артиллерией, на Саганлукский хребет по дороге в Эрзерум против турецкого отряда, шедшего для выручки Карса. Наша атака при Зевине оказалась неудачной, и наши войска стали отступать.
Когда я думаю об этом времени, я всегда вспоминаю забавный и вместе с тем печальный эпизод с талантливейшим корреспондентом петербургской газеты (кажется, «Нового времени») Симборским. Он приехал в Кавказскую армию одушевленный лучшими намерениями. Завоевал все симпатии своими горячими прекрасными корреспонденциями, своим веселым нравом и остроумием. Но после неудач у Зевина нелегкая его дернула написать экспромтом стихи по этому поводу. Они стали ходить по рукам и всех нас несказанно веселили. Вот эти стихи, насколько я их помню:
Чертова дюжинаГромы и молнии понеслись на бедного Симборского от высшего начальства. Особенно был обижен генерал Гейман[14], отличившийся под Ардаганом и сплоховавший под Зевином. Симборский во время одной пирушки опять обмолвился по его адресу:
После этого судьба нашего веселого, талантливого журналиста-корреспондента была решена окончательно, его выслали из пределов Кавказской армии, и русская публика была лишена возможности читать правдивые и талантливые статьи о войне.
Вслед за тем выяснилось, что наш отряд, обкладывавший Карс, должен снять осаду и уходить, что и было сделано очень искусно и спокойно. Турки заметили наше отступление лишь тогда, когда мы окончательно ушли. Мы отошли перехода на два назад и стали на месте, где в прошлую войну 1854 года было сражение при Кюрюк-Дара[15].
Нам было указано, где войска должны были остановиться в случае наступления турок, и обозначены позиции, которые каждая часть войск должна была занимать. Но мы эти позиции не укрепляли, относясь к туркам слишком свысока, чтобы в их честь рыть землю. Турки наступали по горам очень осторожно. Мы же беспечно шли внизу по долине, нисколько о них не беспокоясь. Когда мы остановились, они тотчас же остановились над нами и закрепились. В таком положении мы простояли довольно долго друг против друга.
В это время Эриванский отряд генерала Тергукасова также потерпел неудачу и отошел в деревню Игдырь, где и остановился. Там совершенно так же русские стояли внизу, а на горных высотах над ними стояли турки. Решено было начать наступление Эриванским отрядом, а потому к нему в подкрепление послали бригаду конницы (в которую входил наш полк и, кажется, Кизляро-Гребенской казачий) под начальством генерал-майора князя Щербатова.
Этот князь был в своем роде «оригинал». Он всегда говорил: «Я люблю, чтобы вверенная мне часть была всегда сыта и довольна, и я ей эту сытость устрою на счет жителей». К счастью для этих последних, их по дороге в Эриванский отряд не попадалось, ибо мы шли по совершенно обнаженной равнине, где решительно ничего не было.
В три перехода мы перешли до Игдыря, где и расположились. Тут мы простояли довольно долго (месяца полтора), ничего не предпринимая. Раз только турки сами перешли в наступление и, вероятно не особенно охотно, стали медленно спускаться с гор. Все войска по тревоге выступили и заняли назначенные им позиции. В нашей бригаде артиллерии не было, но была ракетная батарея, которая и открыла огонь по спускавшимся туркам вместе с артиллерией нашей пехоты. Турки остановились, а затем спешно удрали обратно в горы, чем это дело и кончилось.
К концу лета наша бригада была отозвана обратно в главный отряд, чему мы очень обрадовались, так как в Игдыре мы находились без нашего обоза, и большинство из нас имели на себе только одну рубашку. При той страшной жаре, которая летом обычна в этом крае, это обстоятельство было мучительно. Обыкновенно мы делали так: раздевались догола и садились под бурку, а белье, снятое с нас, кипятили в котелке, а затем вывешивали его на солнце.
Что касается до пищи, то в то время походных кухонь не существовало. Когда войска стояли на месте, то они варили себе пищу в котлах. В тех же случаях, когда войска находились в движении или без обоза, как мы, то продукты раздавались по рукам, и каждый варил себе что мог. В этом отношении солдаты и офицеры одинаково страдали.