Тем же порядком мы вновь вернулись в главный отряд. Мы очень удивились, что застали войска отряда в другом положении, чем в то время, когда мы его оставили. Оказалось, что накануне нашего прибытия турки атаковали своими главными силами наш отряд, сбили его и заставили несколько отступить. Это всех очень сердило, и все серьезно обижались на врагов, что «те осмелились нас атаковать».
В таком презрении мы держали тогда турок! Прибыв в Башкадыклярский лагерь, мы расположились на назначенные нам места и вошли в курс обыкновенной жизни в лагере. Каждый день один дивизион ходил в сторожевое охранение, а другой отдыхал. Иногда же мы делали экскурсии в сторону врага.
Так наши части и турки стояли друг против друга до конца сентября. За это время к нам подошло подкрепление: 1-я гренадерская дивизия, два Оренбургских казачьих полка и разные другие части, именования которых я не помню.
Наконец, мы перешли в наступление, причем одна часть ударила по противнику с фронта, а другая, сильнейшая, вышла ему в тыл. Таким образом, противник был разрезан пополам. Та часть, которая была отрезана нами, сдалась и положила оружие. Другая же часть бежала в крепость Карс, где и спряталась.
3 октября, когда это совершилось, со мной произошел такой случай. Наш полк выступил 2 октября вечером, совместно с целой колонной пехоты и артиллерии. Мы шли всю ночь и к рассвету подошли к горе Авлиар, которая была в центре неприятельской позиции. На нее пустили в атаку 1-й Кавказский стрелковый батальон, и он быстро овладел этой сильной позицией. В это же время турки начали продвигаться своим фронтом к Авлиару, и нашему полку было приказано пройти рысью к оврагу, который отделял Авлиар от остальной турецкой позиции, и спешиться у оврага.
Командир полка приказал мне поскакать вперед и выбрать место для этого. Я поскакал, но не успел приблизиться к нужному месту, ибо лошадь моя внезапно сделала неестественный скачок и упала убитой, но я остался цел. Чтобы выполнить назначенную мне задачу, я приказал трубачу, меня сопровождавшему, спешиться, а мне дать свою лошадь, и поскакал дальше вполне успешно.
Вскоре подошедший полк спешился в указанном мною месте и солдаты, побежав вперед, заняли цепь по краю оврага. Турки же, спускавшиеся было уже вниз, бросились обратно и заняли густою цепью другую сторону оврага. Цепи лежали друг от друга шагах в двухстах; огонь был развит очень сильный, пули перелетали через наших стрелков и попадали в наших несчастных лошадей, но, конечно, и часть людей сильно пострадала.
Случайно я спас своим советом одного из штаб-офицеров, майора Гриельского, который лег рядом со мной. На этом месте было много плоских камней. Один из них я поставил перед своей головой и посоветовал ему сделать то же самое. Только что он выполнил мой совет, как пуля ударила по этому камню и свалила его. Не будь этого, Гриельский был бы убит наповал.
Лошади в течение суток ничего не пили и изнемогали от жажды; поэтому полку было приказано отправиться к нашему лагерю, так как это было ближайшее место для водопоя. После водопоя мы сейчас же вернулись обратно. Но за время нашего отсутствия войска отступили от того места, где стояли раньше, и вели усиленный бой у возвышенности, именуемой Кабахтана. Нас поставили в резерве за ней. Затем весь боевой порядок двинулся вперед, и мы расположились на ночь на тех местах, которые занимали утром.
На рассвете другого дня мы продолжали атаку противника, опрокинули его и прогнали к Карсу. Артиллерийский огонь карских укреплений остановил наше наступление. Тут мы приступили ко второй осаде Карса, окружив его со всех сторон. Наш полк расположился с западной стороны Карса. Доставили опять дальнобойную артиллерию, которая и стала обстреливать вновь карские форты. Помнится мне, что 24 октября турками была произведена большая вылазка, в отражении которой участвовал и наш полк.
Впрочем, он ничего особенного в этот раз не сделал. Отличились же, насколько мне помнится, тифлисские гренадеры, которые взяли штурмом одно из главных укреплений Карса – Хофис-Паша. Впрочем, в эту же ночь они должны были этот форт очистить, так как он находился под обстрелом цитадели всех фортов Карса. Этот эпизод, однако, показал, что турки – уже не вояки, что прежде. По-видимому, поэтому и было решено попробовать взять крепость штурмом.
Штурм был назначен с 5 на 6 ноября. Было распределено, какие части какие форты штурмуют, а вся кавалерия была расположена на Эрзерумской дороге, так как это был единственный путь отступления для карского гарнизона. Штурм начался вечером, как только стемнело, и, по получавшимся сведениям, форты Карса один за другим попадали в наши руки. Наконец, к рассвету выяснилось, что все форты взяты, а громадная колонна турок, выбитая из крепости, направлялась по Эрзерумской дороге. Тут-то кавалерия и начала действовать, атакуя турок на ходу.
Наш полк попал в такое положение. Увидев перед собой турецкую колонну, он готовился ее атаковать и уже выстроил фронт, когда из этой колонны начали махать руками, шапками, чтоб мы подошли к ней. В это же время другая колонна вышла нам в тыл, и мы опасались, что попали между двух огней, как вдруг и оттуда стали кричать и звать нас, чтобы мы подошли и забрали их. Командир полка отправил по два эскадрона к каждой из этих колонн, и они обе нам сдались.
По расспросам пленных выяснилось, что все вылезавшие из крепости турки потому только и выходили, что войска, штурмовавшие Карс, брали в плен неохотно и предпочитали уничтожать пленных. Поэтому выбитые из крепости турки предпочитали выйти и сдаваться кавалерии. Действительно, рассматривая положение турок, нужно сознаться, что им другого выхода не было: до Эрзерума было не менее трех-четырех переходов, вышли они в одних своих куртках, без всякого обоза, и в таком одеянии, без пищи, по колено в снегу, пройти им до Эрзерума было бы невозможно.
К утру окончательно выяснилось, что Карс со всеми своими укреплениями и цитаделью, со всей многочисленной крепостной артиллерией и всеми запасами, был нами взят. Вскоре после этого было получено известие, что часть войск Александропольского отряда и весь Эриванский отряд под общим начальством генерал-лейтенанта Геймана разбил турецкую армию у Деве-Бойну. Таким образом, противника больше в Малой Азии не оказывалось, и оставались только незначительные силы, спрятавшиеся в крепости Эрзерум, который штурмовался войсками Геймана, но неудачно.
Эрзерумский отряд после неудачного штурма отошел от него и, тесно блокируя, стал его осаждать. Что касается нашего Александропольского отряда, бравшего Карс, то мы были распущены на зимние квартиры, причем наш полк попал на наши старые места в Джалол-Оглы, Воронцовку и Покровку. Я сдал должность полкового адъютанта и был назначен начальником полковой учебной команды, которую на зиму вновь собрали.
Офицеры по очереди ездили в отпуск в Тифлис, и полк вообще расположился по мирному времени. У нас было затишье, тогда как в Дунайской армии война продолжалась. Читали мы в газетах о взятии Плевны, о выигранном сражении под Шипкой, о быстром приближении наших войск к Адрианополю, который и был взят без боя, о приближении нашего авангарда к Сан-Стефано.
Вообще было ясно, что война кончается. 19 февраля мир был подписан, а в марте нашему полку со всей 1-й кавалерийской дивизией было приказано идти в Эрзерум, который по мирным условиям был нам сдан. Прибыли мы к Эрзеруму к апрелю и были поставлены перед ним по дороге на Трапезунд, который был занят турецкими войсками.
После заключения мира мы стояли на оккупации довольно свободно. В начале сентября 1878 года было получено известие, что турецкий отряд из трех родов войск прибудет в Эрзерум для принятия его от нас. В назначенный день навстречу ему был послан как бы почетный караул, состоявший из эскадрона драгун от нашего полка, батальона пехоты и одной батареи. Мы выстроились развернутым фронтом вдоль дороги и ждали их приближения.
Сколько помню, турецкий отряд состоял из пяти-шести батальонов пехоты, трех-четырех эскадронов кавалерии и двух-трех батарей артиллерии. Увидев нас, турки остановились в нерешительности, не отдавая себе отчета, для чего мы вышли к ним навстречу. Тогда генерал Шереметьев послал своего переводчика доложить начальнику турецкого отряда, какому-то паше, что часть русской армии вышла им навстречу для отдания им чести, и что он просит их двигаться смело вперед.
Наши музыканты начали играть какой-то марш, а офицеры салютовали шашками. Турецкие войска прошли мимо нас, имея довольно хороший вид. Очевидно, это были лучшие турецкие части. Но что нам показалось странным, это то, что в конце турецкой колонны впереди войскового обоза ехало несколько карет, в которых сидели турецкие дамы, очевидно жены начальствующих лиц. Они нами очень заинтересовались, высовывались из окон экипажей и жадно на нас смотрели.
Кареты их были запряжены быками, что нас тоже очень поразило. Когда шествие это кончилось, мы вернулись в свой лагерь, а на другой день выступили обратно через Карс в свои пределы. Эту зиму мы провели опять в Джалол-Оглы и его окрестностях, но на совершенно мирном положении.
Служба в ПетербургеВ сентябре 1879 года мы вернулись через Тифлис в Царские Колодцы, где и заняли свои прежние казармы. Мне надоело все одно и то же, и после войны начинать опять старую полковую жизнь я находил чрезмерно скучным. Поэтому следующим летом я постарался уехать на воды в Ессентуки и Кисловодск, так как чувствовал себя не совсем здоровым. В то время готовилась экспедиция в Теке. Я был назначен в состав этой экспедиции и хотел оправиться настолько, чтобы мне здоровье не помешало принять в ней участие.
К сожалению, это не удалось, я заболел, и наш начальник дивизии, ген. Шереметьев, бывший также в Ессентуках, потребовал меня к себе и заявил, что не находит возможным разрешить мне ехать в экспедицию. Я донес командиру полка решение начальника дивизии и взял свое первоначальное заявление обратно. Экспедиция должна была отправиться в июле месяце.
Я же оставался на водах до осени, после чего вернулся в полк, который в то время был в двухэскадронном составе, ибо первый дивизион ушел в Ахал-Теке. Мое здоровье плохо поправлялось, я все еще болел, но, тем не менее, нес службу, заведуя полковой учебной командой, за что был представлен в производство в чин ротмистра. Провел я очень скучную зиму и первый раз заинтересовался медиумизмом.
При мне случалось много очень интересных явлений, которые убедили меня, что эта отрасль, неизведанная наукой, действительно существует. Между прочим, мне помнится, на одном из сеансов дано было сообщение, что майор Булыгин убит накануне, о чем полку решительно ничего не могло быть известно. Этот штаб-офицер командовал 1-м эскадроном. Он был самостоятельный, умный и распорядительный человек, которого в полку очень любили и уважали.
Наш кружок не поверил сообщению, но на следующий день утром была получена телеграмма от начальника дивизиона из Ахал-Теке, в которой тот доносил командиру полка, что Булыгин действительно был убит в день, указанный на сеансе. Это нас всех очень опечалило, но еще более привлекло к спиритическим опытам.
На одном из сеансов у нас появились несколько фраз, написанных на неизвестном нам языке. Мы отложили в сторону этот лист бумаги, так как ничего не поняли, но когда в комнату вошел один из наших товарищей, персидский принц[16], и взглянул на эти строки, он сильно побледнел. Оказалось, что это было написано по-персидски и относилось к нему. Его бабушка, давно умершая, будто бы упрекала его в том, что он отходит от заветов предков, пьет вино и т. д.
Эти поразительные факты мне сильно засели в голову, и я с тех пор стал стремиться читать как можно более книг по этим отвлеченным вопросам. Но достать их в то время в глуши Кавказских гор в военной среде было весьма затруднительно. Гораздо позднее, в Петербурге и за границей, я начитался вдоволь всевозможных журналов и книг по этим вопросам.
До 1881 года я продолжал тянуть лямку в полку, жизнь которого в мирное время, с ее повседневными сплетнями и дрязгами, конечно, была мало интересна. Разве только охота на зверя и птицу – великолепная, обильная, в чудесной горной лесистой местности – несколько развлекала.
Я решил поступить в Кутаисский иррегулярный конный полк, состоящий из туземцев Кутаисской же губернии. Но в это время командир Тверского полка предложил мне поступить в переменный состав Офицерской кавалерийской школы, находившейся в Петербурге. Я это предложение принял, предполагая, что после этого я вернусь обратно в свой полк. Но вышло так, что я остался в Петербурге, так как в 1883 году мне было предложено зачислиться в конно-гренадерский полк и оставаться в постоянном составе Офицерской кавалерийской школы.
Вследствие этого, силою судеб, я остался в Петербурге и на много лет поселился на Шпалерной улице близ Смольного монастыря в Аракчеевских казармах, низких и приземистых, представлявших громадный контраст чудной природе Кавказа, который с тех пор я окончательно покинул. Петербург был мне все же близок, так как я в нем воспитывался, и я считал его родным.
Я был зачислен адъютантом школы, начальником которой в то время был генерал И. Ф. Тутолмин. Но вскоре он был назначен начальником Кавказской кавалерийской дивизии, а начальником школы был назначен В. А. Сухомлинов, в то время еще полковник. Я был в то же время назначен начальником офицерского отдела Офицерской кавалерийской школы.
В это время я часто производил различные набеги и кавалерийские испытания, и жизнь моя наполнилась весьма интересовавшими меня опытами кавалерийского дела. В этот период в течение нескольких лет я также ведал ездою пажей, для чего приезжал в Пажеский корпус, где в манеже давал уроки езды. Отношения с молодыми людьми у меня были самые товарищеские.
В 1884 году я женился на племяннице Карла Максимовича Гагемейстера, моего названного дяди, Анне Николаевне фон Гагемейстер. Этот брак был устроен, согласно желанию моего дяди, ввиду общих семейных интересов. Но, несмотря на это, я был очень счастлив, любил свою жену горячо, и единственным минусом моей семейной жизни были постоянные болезни и недомогания моей бедной, слабой здоровьем жены. У нее было несколько мертворожденных детей, и только в 1887 году родился сын Алексей, единственный оставшийся в живых.
Во время пребывания моего в постоянном составе школы у меня было много мимолетных приятелей, товарищей по кутежам и всевозможным эскападам, в особенности – до моей женитьбы. Но серьезной и глубокой привязанности в то время не помню. Более других я любил Евгения Алексеевича Панчулидзева, с которым впоследствии пришлось вместе переживать Галицийскую эпопею во время Германской войны. Он умер в Киеве от болезни сердца в 1915 году. Помню также Константина Федоровича Брюмера, с которым связывала меня более серьезная дружба, чем с остальными приятелями.
Все эти годы моей петербургской жизни протекали в кавалерийских занятиях Офицерской школы, скачках, всевозможных конкурсах, парфорсных охотах[17], которые позднее были мною заведены сначала в Валдайке, а затем в Поставах Виленской губернии. Считаю, что это дело было поставлено мною хорошо, на широкую ногу, и принесло значительную пользу русской кавалерии.
Охоты эти производились с большими сворами собак, со строевыми лошадьми, прекрасно выдержанными, проходившими громадные расстояния безо всякой задержки. Время это – одно из лучших в воспоминаниях многих и многих кавалеристов, и сам я вспоминаю эти охоты – создание моих рук – с большой любовью и гордостью, ибо много мне пришлось превозмочь препятствий, много мне вставляли палок в колеса, но я упорно работал, наметив себе определенную цель, и достиг прекрасных результатов.
В школе я тогда читал офицерам лекции о теории езды и выездки лошадей. Но все эти кавалерийские интересы не поглотили меня всецело. Я читал военные журналы, множество книг военных специалистов, русских и иностранных, и всю жизнь готовился к боевому делу, чувствуя, что могу и должен быть полезен русской армии не только в теории, но и на практике.
Я говорил об этом давно близким людям, и многие это помнили. В то же время меня интересовали и оккультные науки, которыми я усердно занимался вместе с писателем Всеволодом Соловьевым, С. А. Бессоновым, М. Н. Гедеоновым и другими.
Много лет спустя, изучая оккультизм и читая теософические книги и книги других авторов по этим отвлеченным вопросам, я убедился, насколько русское общество было скверно осведомлено, насколько оно не имело в то время никакого понятия о силе ума, образования, высоких дарований и таланта своей соотечественницы Е. П. Блаватской, которую в Европе и Америке давно оценили. Ее «психологические» фокусы – такой, в сущности, вздор.
Они в природе вполне возможны, это нам доказала Индия, но если бы этих явлений даже и не было, если бы Блаватская на потеху людей их и подтасовала, то, оставляя их в стороне, стоит почитать ее сочинения[18], подумать о том пути, духовном, который она открывала людям, о тех оккультных истинах, с которыми она нас знакомила и благодаря которым жизнь человеческая становится намного легче и светлее.
В последнее время (т. е. в 1924 г.) я часто стал бывать на кладбище Новодевичьего монастыря, так как там похоронили друга моего и племянника Блаватской Р. Н. Яхонтова. Совсем близко от его могилы нашел я и могилу Всеволода Сергеевича. Это заставило меня много раз переживать мысленно то старое время, о котором в последующей моей жизни я почти забыл.