Однако более серьезных сведений из их беседы я не почерпнул: все остальное сводилось к предположениям и вздохам, мол, вот в наши времена работали совсем иначе и уже давно раскрыли бы все эти преступления, кто бы их ни творил. Из этого я понял, что оба собеседника — отставные офицеры ВО и, скорее всего, сослуживцы Ясниной матери.
— У меня нормальное, это у тебя перекошенное!
Я «отпустил» тему «Галеона», расконцентрировался — и тут же услышал писклявые голоса двух детей. Они вертелись перед зеркалом и дразнили друг друга.
— Нет, у тебя! У тебя глаз прищурен, волосы набекрень и рот кривой! — спорил с девчонкой лет семи ее, судя по внешнему сходству, братец. — И у дяди — тоже! — понизив голос и думая, что я его не слышу, мальчишка показал на мое отражение.
Мне стало смешно. Но и меня в их возрасте очень увлекал эффект зеркала, когда твое лицо в отражении кажется тебе обычным, а лицо твоего соседа — перековерканным асимметрией.
Я знаю только одного человека, над которым этот закон не властен. Мой отец. И это не первая и далеко не последняя странность Фреда Лоутона-Калиостро.
Сколько себя помню, меня воспитывал отец. Даже при общении с мамой меня частенько посещала нелепая фантазия, что у нее за спиной находится папа и управляет ею, как марионеткой. Облик мамы плавился, тёк в моем воображении, а на ее месте проступала сильная, уверенная в себе женщина-воительница — как раз этого в чересчур мягкой Маргарет и не хватало. С тетей Софи ситуация была обратная: если Фред присутствовал при наших с нею встречах, то тетка становилась мягкой, любящей женщиной, которую я в детстве однажды нарисовал златовласой принцессой и подписал: «тетя Софи». Никто не поверил этому образу, в том числе и она сама, лишь отец снисходительно усмехнулся и похлопал меня по плечу.
Я вспомнил бы еще многое, ибо мысли в моей воспаленной голове путались и толкались, но в зал наконец-то вошли священник Агриппа и его фикшен-голограмма. Тут мне почудилось примерно то же, что я описал несколькими строчками выше. Черный голографический волк, если не смотреть на него в упор, «плыл» и менялся. Может быть, вследствие травмы двухлетней давности я и рехнулся, но, стоило мне чуть-чуть отвести взгляд, пойманный боковым зрением зверь начинал распрямляться и вырастал, становясь выше самого Агриппы.
Но остальные ничего не замечали, и потому я списал свои иллюзии на игру больного воображения. В конце концов, моя мама тоже никак не походила на воинственную амазонку, а тетя Софи — на нежную принцессу с рыжими локонами…
По широкой лестнице в зал спускался молодой мужчина и женщина преклонных лет с пылающим яростью лицом. На руках у женщины лежало что-то ярко-розовое. Следом за этой недовольной друг другом четой плелась киборг-челядь.
— Это Пенелопа Энгельгардт, — беря меня за руку, шепнула Фанни. — Майор ВО в отставке. Была очень недовольна, что Яська пошла с нами в спецотдел… А это — Витька, Яськин муж, художник… Ну, что я тебе говорю, сам знаешь…
Она права: я знал все о семье Энгельгардт через Фанни, побывав ею и заполучив многое из ее мыслей. Эх, жаль, что сейчас, после восстановления памяти, мне уже не удастся преобразиться в мою жену и «подглядеть» еще разок!
«Синты» подвесили посреди зала большую посудину из тех, какие попадались мне в детройтском Инкубаторе. Кажется, педиатр называла те штуковины колыбелями. Правда, энгельгардтовская колыбель была позатейливее казенной инкубаторской, да еще раскрашена в небесно-синий цвет с белыми облачками на бортах. Кроватки репроцентра представляли собой стандартно прозрачные вместилища из того же материала, из какого делались «аквариумы-пробирки».
— Вот наш ангелочек! — просюсюкала Пенелопа Энгельгардт, демонстрируя всем захныкавшую внучку в розовом комбинезончике.
Друзья и подруги Энгельгардт-старшей подступили к ним и принялись изъявлять восхищение, причем половина откровенно фальшивила, созерцая непривычно маленькое и пугающе хрупкое существо.
Тем временем художник Виктор Хан пожал руки нам с Валентином Буш-Яновским, а фаустянин Агриппа приблизился к небесно-облачной колыбели и показал, что пора бы уложить в нее девочку.
— Слышал, на Фаусте женщин нет, — с подкупающей прямотой пробубнил Валентин, наклоняясь к нам с Виктором. — А как же они живут-то без этого самого?..
Полина почти незаметно пнула его под щиколотку и заулыбалась поглядевшему на них святому отцу.
— Мне придется капнуть на нее водой, — тихо произнес священник, поглаживая ручку малышки. — Поэтому нужно расстегнуть на ней одежду… Вы не возражаете?
Волк выпустил язык и растянулся на полу под висящей в воздухе колыбелькой. Стараясь не отвлекаться на него, я, напротив, сам того не желая, все время замечал краем глаза его призрачные метаморфозы. Вот некто на его месте уселся на пол в позу лотоса и замер в спокойном ожидании. Это никак нельзя было списать на тот же эликсир Палладаса (если допустить, что им мог воспользоваться кто-то еще): преображенный при помощи этого вещества не вызывает своим видом подобных галлюцинаций. Но ведь и нормальная голограмма их не вызывает! Что-то здесь нечисто!
Агриппа начал что-то говорить, негромко и чарующе. Почти все произнесенные им слова походили на кванторлингву, но ритмика речи отличалась от нее. По напевности этот язык был сродни итальянскому. Так я впервые в обиходе услышал умолкнувшую более двух тысяч лет назад латынь…
Да, именно латынь была первоосновой общеупотребительного языка Содружества. Кванторлингва — это синтетический язык заимствований, облеченных в псевдо-латинское звучание. Если считать термины и жаргонизмы, ее словарь насчитывает около девятисот тысяч лексем.
— «Отворотишься от презлого и потянешься ты к свету»… — приблизительно так перевел я одну из фраз Агриппы.
И тут мне показалось, что за окном промелькнула какая-то тень. Да-да, и при ярком солнечном свете я не успел разглядеть того, кто скользнул мимо окон снаружи! И встревожило увиденное не только меня. Подняв морду с пола, в ту же сторону уставился и Агриппов пес.
— Amen! — наконец произнес святой отец.
В воздухе закачалась сонливая тишина.
Агриппа извлек из складок в своем одеянии ярко блеснувший серебряный медальон на цепочке.
— Дочь моя, Поллинария! — продолжил священник на кванторлингве, держа медальон над обрызганным водой ребенком в подрагивающей колыбельке. — Ты пришла на эту землю с определенной для тебя миссией. Так выполни же свой долг, как пристало истинному господнему созданию! Аминь!
— Это макрос… — хрипло проговорил я на ухо жене, следя за раскачивающимся медальоном и досконально припоминая одно из своих видений, где «макрос» был золотым, а я вот так же лежал в пеленках и мне хотелось кричать и плакать от слепящих бликов и холодной воды, которой меня облил Агриппа…
— Какой макрос?
— Эта штучка, медальон. Это серебряный макрос. Мальчиков крестят золотым…
Мой голос срывался. Я чувствовал опасность. Она не была связана с этим фаустянином, его волком или шнырявшей под окнами тенью в одежде средневекового монаха-бенедиктинца. Все гораздо хуже: ощущения были сродни тем, что пришли ко мне перед штурмом «подсолнуховцами» нашего гидрокатера на Колумбе.
То, что случилось спустя несколько секунд, больше напоминало кошмарное наваждение, но оно оправдало мои предощущения…
…С оглушительным грохотом стекла в окнах разлетаются на куски. Священник подхватывает колыбель и закрывает собой завопившую девчонку.
Часть зала заполняется густым белым дымом, и я вижу, как люди валятся, едва вдохнув его. Волк с ревом выпрыгивает в расколотое окно. Дом оглашается тревожной сиреной.
Я натягиваю на нижнюю часть лица маску, выхватываю плазменник, Фанни с Ясной почти одновременно бросаются к Агриппе, на подоконнике возникает темная фигура монаха-бенедиктинца. Он легко отталкивается, прыгает в комнату, поверху облетая расползающееся облако дыма. Пенелопа Энгельгардт и ее сослуживцы падают, усыпленные.
— Дик, вытяжку! — слышу я знакомый голос: это кричит приземлившийся на обе ноги «бенедиктинец».
С его головы спадает капюшон. Я вижу лишь, как взметываются длинные волосы Элинора и, еще не осознав, что его самого здесь просто не должно быть, бросаюсь в прихожую, чтобы активировать вентиляционную систему. Последовательность моих мыслительных и физических перемещений настолько ускоренна, что не успевают пряди волос юного фаустянина упасть ему на плечи, как я уже срываю защитную панель с резервного пульта управления…
Все, кто не уснул от газа, бросаются в коридор под лестницей, вслед за Элинором, Фанни, Ясной и бегущим с колыбелькой в руках Агриппой.
Я включаю вытяжку, и дым широким плотным столбом подпрыгивает вверх, к раскрывшемуся в потолке люку. А в это время дом наполняется топотом. В окна запрыгивают какие-то вооруженные люди в защитных масках.
Я включаю вытяжку, и дым широким плотным столбом подпрыгивает вверх, к раскрывшемуся в потолке люку. А в это время дом наполняется топотом. В окна запрыгивают какие-то вооруженные люди в защитных масках.
Мы с Полиной, не сговариваясь, отступаем в коридор. Слишком опасно стрелять здесь.
— Священник уходит! — орут сверху.
— Охренеть! — огрызается Полина, включая мини-купол оптико-энергетической защиты и оставляя его позади, как преграду для преследователей. — Так им Агриппа нужен?
Я вталкиваю бывшую напарницу в нишу, спрятанную в самом темном углу поворачивающего налево коридора, ныряю туда сам, блокирую дверь изнутри — и мы оказываемся в коридоре-ответвлении, довольно круто спускающемся под землю…
…Судя по голосам и детскому плачу, наши убежали еще недалеко. Я едва не споткнулся о брошенную колыбель. Агриппа догадался вытащить оттуда маленькую Полинку, и бежать им стало много легче.
Ч-черт, значит, этим, в «черном», был нужен священник? Но зачем устраивать штурм целого дома, когда Агриппу проще было бы подловить где-нибудь в тихом и уединенном месте?
Мы с Полиной включили фонари на трансформировавшемся оружии. Сейчас нам важнее свет. И, пожалуй, карта этого подземелья.
— Здесь целая сеть ходов! — прижимая к себе дочь, объяснила Ясна, когда мы приостановились, выбирая направление. — Это еще от прошлой эпохи. Куда идти — не спрашивайте, не знаю.
Я помахал фонарем, выискивая фигуру «монаха-бенедиктинца»:
— Где Элинор?
Услышав мой вопрос, Агриппа сильно вздрогнул и обернулся.
Выяснилось, что в темноте да в общей суматохе никто не обратил внимания, как Элинор исчез.
— Это был Элинор? — спросила Фанни, жестами изображая капюшон и длинные волосы.
— Да. Где он? Видел кто-нибудь?
— Меня больше интересует, где мы! — громко шлепая по слякоти, отозвался гигант Валентин. — И какого черта происходит — меня тоже беспокоит!
Как назло, снова раскричалась дочка Ясны. Отойдя в сторонку, Буш-Яновская дополнительно вызвала подкрепление на случай, если сигнал тревоги, который я отправил из дома, включая вытяжку, был нейтрализован противником.
Тем временем я догнал бредущего впереди процессии Агриппу и тихонько спросил:
— Падре, быть может, вы мне разъясните, что произошло и куда подевался Зил Элинор? Ведь это один из ваших послушников, не так ли?
Спрятав руки в обшлагах рукавов, священник кротко кивнул, а затем пробубнил:
— Я не знаю, кто напал, и не заметил, как исчез Зил…
— Вы прилетели за ним?
— О, да.
Я почувствовал руку Фанни в своей ладони. Энгельгардты и Буш-Яновские под вопли маленькой Полины плелись позади нас.
— Зил у вас? — с надеждой спросил священник.
— Предлагаю остановиться и сориентироваться, — не ответив на его вопрос, я обернулся и приподнял фонарь. — Иначе мы здесь запросто заблудимся.
Беда в том, что каменная труба, по которой мы шли, постоянно разветвлялась. Круглые проходы кое-где были закрыты полуразрушенными металлическими решетками, а кое-где зияли пустой чернотой. И хотя мы выбирали основной рукав коридора, вероятность заплутать была немалая. Хуже того: ход расширялся и спускался все ниже под землю, постепенно превращаясь в пещеру. Где-то спуск был ступенчатым, выложенным из каменных кирпичей, где-то просто вел под уклон, а мы рисковали поскользнуться на влажной глине. Мечущиеся то здесь, то там серые тени оказывались крысами.
Выбрав более или менее сухое помещение, где было чуть светлее благодаря известняковым плитам, покрывавшим стены, я вытащил ретранслятор и, отойдя в сторону, связался с Нью-Йорком.
Миссис Сендз была встревожена:
— Риккардо, арестованный Элинор исчез из изолятора. Вылетайте немедленно!
— Разумеется, мэм! Но нам не помешает…
— Подождите, капитан!
Изображение померкло, стало темно: майор переключилась на другой канал. Минутная пауза — и голограмма засветилась вновь:
— Капитан, тревога с Зилом Элинором была ложной. Скорее всего, «контры» что-то напутали.
— Так он на месте?! — я не поверил своим ушам, а потом отмахнулся: вот уж в данном случае Элинор, которого мы видели в доме Ясны, вполне мог оказаться голограммой. Другое дело — кто ее прислал?
— Да. Только что сообщили.
— Мэм, нам тут не помешает подкрепление. Мы сейчас в катакомбах под Москвой…
— Где?!
— В подземных катакомбах Москвы, — (съездили, называется, на крестины!). — На дом Энгельгардтов напали неизвестные. Предполагаю, что это очередная акция людей Эммы Даун. Оповестите генерала Калиостро, пусть примет решение. Возможно, здесь потребуется вмешательство «Черных эльфов».
— Я выйду на связь через десять минут, Рикки. Старайтесь не применять ОЭЗ, иначе не пробьюсь через экран…
ОЭЗ… Да если бы она еще была у нас! При отступлении Буш-Яновская оставила пульт в коридоре, а свой на столь безобидное мероприятие я не брал.
В общем, я переменил свое мнение относительно излишней помпезности дома Энгельгардтов. Не знаю, какую функцию он выполнял в прошлом тысячелетии, но сегодня он послужил нам исправно…
У кого-то из-под ноги выскочил камешек и с громким цоканьем покатился в канаву.
— Падре, — сказал я, снова подступая к священнику. — Изложите ваши соображения на тему того, почему мы все здесь, а за вами гоняются незнакомцы в черном!
— О том, что я ищу Элинора, знает только Максимилиан Антарес, — шепнул Агриппа. — Думаю, он замешан в этом деле…
— Вы понадобились Антаресу из-за Элинора?
— Боюсь, не только я, капитан. Боюсь, вы тоже. И, боюсь, не только Антаресу. Оттого нападение было таким дерзким…
— Это не первое дерзкое нападение за последний месяц, падре… — угрюмо проворчал я, памятуя перестрелку на даниилоградском катере посреди океана.
2. «Серые» люди
Неизвестно где, неизвестно когда.
Ника Зарецкая помнила только то, как она ехала в громадном транспортере и беззаботно болтала с водителем-«синтом» по имени Тибальт, Ти. Потом… потом вспышка молнии, помутнение рассудка, краткий сон, в котором она видела себя висящей в мрачной пещере. Пещеру освещало маленькое озерцо и сверкающие нити, коими были оплетены другие люди. Да и сама Ника была замотана такими же путами.
— Домини-и-ик! — закричала она, вспоминая своего парня, с которым они расстались всего несколько часов назад. Или не часов — дней? Лет?
Осознание того, что она даже не представляет, сколько минуло времени, шокировало Зарецкую куда сильнее, нежели пленение, пещера и светящиеся путы.
— Доминик! — выкрикнула девушка и этим разбудила себя.
Пещера канула в мистический мир сновидений. Ника не была связана и лежала, а вовсе не висела. Лежала на странной высокой кровати, а под коленями ее торчали металлические подпорки наподобие тех, что встраиваются в гинекологические кресла. Соответственно, ее ноги были разведены в стороны. Девушка почувствовала себя невыносимо униженной, словно во всем происшедшем присутствовала ее личная вина. Вот только в чем — «происшедшем»? Ника не знала. Она была уверена, что во время сна с нею сделали что-то очень мерзкое. В книгах Наследия она читала об изнасилованиях и никогда не могла представить себе, что чувствовали испытавшие это. Сейчас студентка Академии ВПРУ понимала их. Ее состояние усугублялось тем, что она пребывала в полном неведении.
Проведя рукой по телу, Зарецкая обнаружила, что белья на ней нет. Никакой одежды, кроме широкой тонкой сорочки пуританского покроя: наглухо застегнутый ворот, длинные подол и рукава…
В воздухе витал запах вековой сырости.
Неуклюже выпростав затекшие ноги, Ника соскочила на ледяной каменный пол. Помещение было просторным и донельзя мрачным. Каменный мешок. По углам ютилась скудная, грубо сколоченная мебель — стол, два табурета, шкафчик без дверец и всего с двумя полочками, а также кровать (не считая той, с «подпорками», посреди комнаты, рядом с которой деревянная выглядела доисторической рухлядью). Тусклый свет лился из-под потолка сквозь незастекленное малюсенькое окошечко. Дотянуться до него рукой Ника не смогла, даже забравшись на табурет, который перед этим взгромоздила на кровать. Затворница отчего-то поняла, что покинуть это место через дверь ей не дадут.
Покуда она балансировала на неустойчивом табурете, низкая деревянная дверь, снаружи окованная металлическими пластинами, отворилась. В комнату молча и деловито вошел человек в бесформенной серой одежде. Он свернул простыни, спрятал их в непрозрачный мешок, затем бросил этот мешок в отсек под лежаком и, ухватив кровать за «подпорки», покатил ее в коридор.
— Эй! — озадаченная манипуляциями неведомого посетителя, Ника не сразу нашлась, что ей делать. — Эй, откройте!