– Превосходно. Я был просто изумлен. Маркиз посмотрел на него, не скрывая любопытства.
– Она красива?
Хайме Астарлоа с притворным равнодушием пожал плечами.
– Очень.
– Да вы сам дьявол, маэстро! – Луис де Аяла погрозил ему пальцем и подмигнул с заговорщицким видом. – Где же вы отыскали такое сокровище?
Дон Хайме горячо запротестовал: как мог маркиз подумать, что в его годы… От негодования он с трудом подбирал слова. Эта дама – его ученица, только и всего. Его светлость должен понимать разницу.
И Луис де Аяла понял незамедлительно.
– Раз так, я должен с ней познакомиться, маэстро.
Дон Хайме пробормотал нечто невразумительное. Знакомство маркиза де Аялы с Аделой де Отеро отнюдь не приводило его в восторг, однако отказ прозвучал бы весьма странно.
– Разумеется, ваша светлость. Когда вам будет угодно, – ответил он покорно.
Луис де Аяла взял его под руку. Они не спеша прогуливались по саду под зеленой сенью ракит. Жара чувствовалась даже здесь, в тени; на маркизе были только легкие кашемировые брюки и рубашка английского шелка, застегнутая на манжетах тяжелыми золотыми запонками.
– Она замужем?
– Понятия не имею.
– А с кем она живет?
– Я был у нее всего один раз. По-моему, в квартире живут только она и ее служанка.
– Ага, значит, мужа у нее нет!
– Во всяком случае, мне так показалось, но утверждать этого я не могу. – Неожиданный допрос начинал раздражать дона Хайме; он старался перевести разговор на другую тему, не обидев своего ученика и покровителя. – По правде говоря, донья Адела не слишком распространяется о своей личной жизни. Я ведь говорил вам, ваша светлость, что наши отношения исключительно деловые: я – учитель, она – ученица.
Они остановились около каменного фонтана – щекастого ангелочка с кувшином, из горлышка которого вытекала струйка воды. Почувствовав приближение людей, стая воробьев поднялась в воздух. Луис де Аяла рассеянно проследил за их полетом, пока они не скрылись из виду, и вновь повернулся к собеседнику. Богатырская стать маркиза забавно контрастировала с тонкой, сухой фигурой дона Хайме. На первый взгляд можно было подумать, что из них двоих учитель фехтования именно маркиз.
– Никогда не поздно пересмотреть свои взгляды, даже если они кажутся незыблемыми… – заявил маркиз с коварной улыбкой.
Холод пробежал по спине дона Хайме.
– Прошу вас, не продолжайте, ваша светлость. – Его голос дрогнул. – Поверьте, я никогда не стал бы обучать даму, если бы не обнаружил в ней большого природного дарования и блестящего мастерства.
Луис де Аяла вздохнул с притворным сочувствием.
– Прогресс, дон Хайме. Магическое слово! Новые нравы, новые обычаи коснулись нас всех и даже вас, маэстро.
– Заранее прошу прощения за дерзость, но позвольте возразить вам, ваша светлость. – Было заметно, что маэстро не по душе оборот, который внезапно принял их разговор. – Поверьте, эти уроки – не более чем профессиональный каприз старого учителя фехтования. Знакомство с Аделой де Отеро меня волнует лишь… с эстетической стороны, если хотите. И неверно утверждать, что моя маленькая прихоть продиктована модой. Я слишком стар, чтобы менять свое мировоззрение. Далек я и от безумств юности: я не собираюсь придавать большого значения тому, что считаю пустой тратой времени.
Терпеливо выслушав серьезную речь дона Хайме, маркиз улыбнулся.
– Вы правы, маэстро. Это я должен извиниться перед вами. С другой стороны, вы всегда недолюбливали прогресс…
– Да, ваша светлость. Всю свою жизнь я старался быть верным себе, только и всего. Нельзя забывать, что есть вещи, ценность которых не уменьшается с течением времени. Все остальное – сиюминутные веяния, изменчивая, капризная мода. Одним словом, вздор.
Маркиз пристально посмотрел на дона Хайме. От его небрежного тона не осталось и следа.
– Вы, дон Хайме, человек не от мира сего, – говорю вам это в лицо, несмотря на мое огромное к вам уважение… Я горжусь общением с вами, однако же не перестаю удивляться упрямству, с которым вы защищаете ваши понятия о чувстве долга. Ведь это даже не общепринятое представление о долге, религиозном или моральном… Удивительно, что в нынешние времена, когда все продается и покупается за деньги, этот долг – всего лишь обязательство перед самим собой, взятое вами на себя добровольно. Вы понимаете, как это звучит в наше время?
Дон Хайме помрачнел. Разговор становился все более напряженным.
– Это всегда меня удивляло в вас, маэстро. И знаете, каково мое мнение? Иногда я спрашиваю себя: а что, если в нашей многострадальной Испании роли поменялись и благородство и аристократизм стали по праву привилегией таких людей, как вы, а не большинства моих знакомых, а может быть, и меня самого?
– Прошу вас, дон Луис…
– Позвольте мне закончить, дружище. Позвольте мне все сказать… Мой дедушка, царство ему небесное, купил себе титул, разбогатев: он занимался торговлей с Англией в период войны с Наполеоном. И это всем известно. Но прежде, в добрые старые времена, настоящими родовитыми аристократами становились не контрабандисты, торгующие английским сукном, а люди, доказавшие свою доблесть со шпагой в руке. Разве я не прав?.. А вы, дорогой маэстро, стоите в этом деле не меньше, чем любой из них. И не меньше, чем я.
Серые глаза дона Хайме пристально смотрели на дона Луиса.
– Вы правы, ваша светлость. Со шпагой в руке со мной может сравниться не всякий.
Легкий порыв горячего ветра пробежал по вершинам деревьев. Маркиз отвел глаза, рассеянно уставившись на каменного ангелочка, и пощелкал языком, словно жалея, что они забрели слишком далеко в глубь сада.
– Одним словом, не стоит так замыкаться в себе, дон Хайме, это совет друга… Добродетель – дело неприбыльное, уверяю вас. И малозанятное. Только не подумайте, друг мой, что я читаю вам наставления, да хранит меня Вельзевул! Я хочу сказать одно: выглянуть иногда на улицу и посмотреть, что творится вокруг, – чертовски интересно. Особенно в такое любопытное время, в какое нам всем довелось жить… Вы слыхали последнюю новость?
– Какую новость?
– О заговоре.
– Я не слишком разбираюсь в политике. Вы имеете в виду арестованных генералов?
– Что вы, маэстро! Это уже вчерашний день. Я говорю о договоре между прогрессистами и Либеральным союзом, который заключили несколько дней назад. Отказавшись от явной оппозиции, они решили устроить военную революцию. Обсудили программу: свергнуть королеву и посадить на трон герцога Монпансье, вложившего в это дело скромную сумму в три миллиона реалов. Опечаленная и встревоженная Изабелла решила отправить в ссылку свою сестру и ее мужа; поговаривают, что в Португалию. А Серрано, Дульсе, Сабала и прочие депортированы на Канарские острова. Сторонники Монпансье работают на Прима, надеются получить от него куш на поддержку трона, но наш доблестный молодчик не собирается расставаться со своими денежками. Такие вот дела.
– Просто голова кругом идет!
– Еще бы! Вот я и говорю: интересно наблюдать за всем этим со стороны, как это делаю я. Видите ли, маэстро… Чтобы понять жизнь, в ней надо хорошенько повариться, особенно в том, что касается политики и женщин. Но главное – не терять голову: ни то ни другое не должно затягивать. Такова, если хотите, моя философия; я наслаждаюсь жизнью и ее прелестями. А потом – хоть трава не расти. В книжных лавочках на Сан-Исидро я чувствую такое же научное любопытство, как в те злосчастные три месяца, пока я занимал должность в правительстве, которой меня наградил покойный дядюшка Хоакин… Надо просто жить, вот что я вам скажу, дон Хайме. Уж поверьте пройдохе, выбросившему вчера на ломберный стол в казино три тысячи дуро с презрительной гримасой, которую невежды приняли за растерянную улыбку… Вы меня понимаете?
Дон Хайме снисходительно улыбнулся.
– Возможно.
– По-моему, я недостаточно вас убедил.
– Вы неплохо меня знаете, ваша светлость, и догадываетесь, что я думаю по этому поводу.
– Да, я знаю, что вы думаете. Вы из тех, кто повсюду чувствует себя чужаком. Если бы Христос сказал вам: «Оставь все и следуй за мной», – вы, я полагаю, сделали бы это безо всякого труда. Нет ничего на свете, что бы вы боялись потерять.
– Есть, ваша светлость: мои любимые рапиры. Их я не уступлю никому.
– Думаю, даже рапиры вас не удержат. Вы все равно последовали бы за Христом или за кем-нибудь еще. Хотя, может быть, я и преувеличиваю. – Эта мысль, казалось, развеселила маркиза. – Я никогда вас не спрашивал, дон Хайме: сами-то вы на чьей стороне? Вы монархист? Я имею в виду абстрактную монархию, а не этот жалкий фарс.
– Вы же сами сказали, дон Луис я человек не от мира сего.
– Да, возможно, маэстро; однако вы и не от мира иного, я в этом убежден. Не перестаю удивляться вашей поразительной способности оставаться на границе этих двух миров.
Маэстро поднял голову; его серые глаза смотрели на облака, плывшие вдалеке, словно в них было что-то очень родное.
Маэстро поднял голову; его серые глаза смотрели на облака, плывшие вдалеке, словно в них было что-то очень родное.
– Наверное, я самый обыкновенный эгоист, – произнес он задумчиво. – Старый эгоист.
Граф усмехнулся.
– Представьте, друг мой, я ценю в людях это качество. Очень ценю.
Дон Хайме покорно развел руками.
– Человек ко всему приспосабливается, особенно когда у него нет другого выхода. Если надо платить – он платит: это вопрос выбора. Рано или поздно мы этот выбор делаем; правилен он или нет, но все мы выбираем. Мы решаем, кто мы – те, кем мы хотим себя считать, или нечто совсем другое. Иногда мы сжигаем за собой корабли, и вскоре нам остается лишь одно – держаться на плаву любой ценой, борясь с волнами и ветром.
– Значит, человек делает свой выбор, даже если ему очевидно, что он ошибается?
– Да, и в этом случае выбор особенно важен. Тогда в игру вступает эстетика.
Физиономия маркиза расплылась в улыбке.
– Вслушайтесь только: эстетика ошибки. Отличная тема для научного исследования!.. Тут есть о чем порассуждать.
– Я не согласен с вами, ваша светлость. На самом деле в мире нет ничего, о чем стоило бы говорить долго.
– Кроме фехтования.
– Да, кроме фехтования. – Дон Хайме умолк, словно считая разговор оконченным, но через мгновение покачал головой и сжал губы. – Удовольствия таятся не только во внешнем мире, как вы, ваша светлость, изволили утверждать. Их можно получить и иным способом – сохраняя верность своим привычкам, своему внутреннему миру, и особенно в тот миг, когда все вокруг рассыпается в прах. Маркиз ответил с иронией:
– По-моему, как раз что-то в этом духе писал Сервантес. Разница лишь в том, что вы идальго оседлый, ваши ветряные мельницы внутри вас самого.
– Верно, только я не просто идальго, а идальго замкнутый и эгоистичный, не забывайте об этом, ваша светлость. Дон-Кихот боролся со злом и несовершенством, я же мечтаю об одном: чтобы меня оставили в покое. – Он задумался, прислушиваясь к своим чувствам. – Я не знаю, совместимо ли это с благородством и честностью, я хочу быть только честным, уверяю вас. Честным, благочестивым – это значит порядочным… Я хочу воплотить в себе все, что связано с понятием «честь», – добавил он просто; в его тоне не было и намека на самолюбование.
– Какая необычная цель, маэстро! – произнес маркиз с нескрываемым восхищением. – Особенно в нынешние времена. Почему же именно честь? Мне пришло в голову множество иных вариантов: деньги, власть, ненависть, страсть, тщеславие…
– Наверное, потому, что в один прекрасный день я сделал ставку именно на честь, а не что-либо другое. Может быть, по чистой случайности или потому, что мне просто нравится звучание этого слова. По правде говоря, оно связано для меня с образом моего отца, я всегда гордился тем, как он погиб. Достойная смерть – оправдание чему угодно. Даже недостойной жизни.
– Ого! – Аяла улыбался; он был в восторге от их разговора. – Такое отношение к смерти попахивает католицизмом. Так, значит, достойная смерть – путь к вечному спасению?
– Если вы ожидаете спасения или чего-либо в этом роде, не стоит и стараться… На самом деле важна последняя битва на пороге вечной темноты, когда единственный свидетель – ты сам.
– Вы забываете о Боге, маэстро.
– Он меня мало интересует, ваша светлость. Бог прощает то, чего нельзя прощать, он безответствен и непоследователен. Он не кабальеро.
Маркиз посмотрел на дона Хайме с восхищением.
– Я всегда говорил, маэстро, – произнес он, помолчав, – природа столь мудра, что запросто превращает святых в циников, чтобы позволить им выжить… Вы единственный случай, опровергающий мою теорию. Быть может, именно это и нравится мне в вас больше всего; пожалуй, даже больше, чем наши поединки. Вы доказательство того, что кое-что существует не только в книгах, как я думал раньше. Вы пробуждаете мою дремлющую совесть.
Они помолчали, слушая шум фонтана; листья зашелестели от порыва теплого ветра. В этот миг дон Хайме снова вспомнил об Аделе де Отеро, посмотрел краем глаза на Луиса де Аялу и внезапно почувствовал, как его охватывает смутное раскаяние.
* * *
Мало интересуясь событиями, происходившими в то лето во дворце, дон Хайме как ни в чем не бывало занимался со своими учениками. С Аделой де Отеро он встречался трижды в неделю. Их занятия проходили как заведено, ничем не отличаясь от обычных уроков фехтования. Донья Адела по-прежнему поражала его своим удивительным мастерством и выдержкой, но они почти не разговаривали, лишь изредка обмениваясь малозначительными репликами. Задушевная беседа, которая завязалась между ними в тот вечер, когда она пришла к нему во второй раз, больше не повторялась. Теперь их единственной темой было фехтование, и дон Хайме с удовольствием отвечал на ее вопросы, испытывая при этом несказанное облегчение. Его все больше интересовала жизнь ученицы, но стоило заговорить о чем-то, выходящем за рамки фехтования, как она делала вид, что не поняла его деликатного вопроса, и ловко уходила в сторону. Ему удалось узнать только то, что она жила одна, не имела близких родственников и по какой-то неведомой причине старалась держаться в стороне от мадридской светской жизни, участвовать в которой было бы для нее столь естественно. Он знал о ней ничтожно мало: она была очень состоятельна, даже, по-видимому, богата, хотя ее квартира в доме на улице Рианьо находилась на третьем этаже, а не на первом; неизвестные причины вынудили ее несколько лет прожить за границей, вероятнее всего в Италии, что подтверждали некоторые ее обмолвки и необычные обороты речи, замеченные им во время разговора. Он так и не сумел узнать, девица она или вдова; образ ее жизни склонял его скорее ко второй гипотезе. Непринужденные манеры доньи Аделы, ее небрежные, полные скепсиса замечания по поводу сильного пола были не свойственны незамужним дамам. Конечно же, она познала и любовь, и страдание; а присущая ей уверенность в себе была свидетельством суровых испытаний – он понимал это, будучи зрелым и опытным человеком. Он не осмелился бы утверждать, что она представляла собой тип женщины, так сказать, авантюрного склада. А может быть, именно таковой она и была? В ней, безусловно, чувствовалась удивительная независимость, свойственная лишь определенной категории женщин. Однако что-то ему подсказывало, что принять эту догадку значило бы прибегнуть к вульгарному упрощению.
Несмотря на упрямое нежелание доньи Аделы хоть немного рассказать о своей жизни, их общение приносило ему ни с чем не сравнимое наслаждение. Молодость и своеобразие его ученицы, ее редкая красота давали дону Хайме ощущение здоровой бодрости, которое увеличивалось день ото дня. Она держалась с ним почтительно, хотя в ее поведении часто проглядывало умело рассчитанное кокетство. Все это радовало старого маэстро, и в один прекрасный день он вдруг осознал, с каким нетерпением ждет наступления той минуты, когда она, держа в руках свою неизменную дорожную сумку, появится на пороге. Он уже привык к полуоткрытой двери гардеробной, и стоило ей удалиться, немедленно входил туда, чтобы с упоением вдохнуть аромат розовой воды, витавший в воздухе, словно незримый след. Были мгновения, когда их взгляды подолгу задерживались друг на друге, когда в разгаре поединка их тела почти соприкасались, и только самообладание помогало ему скрыть под маской отеческой заботы то смятение, которое вызывала в нем близость этой женщины.
Как-то раз во время занятия она, начав атаку, так яростно кинулась вперед, что налетела на дона Хайме. Он почувствовал прикосновение женского тела, теплого и гибкого, и неожиданно для себя обхватил ее за талию, словно помогая удержать равновесие. Она на мгновение прильнула к нему, и ее лицо, скрытое металлической решеткой маски, несколько секунд было так близко, что он уловил ее дыхание и блеск глаз, пристально смотревших на него. Он продолжил поединок, но был настолько потрясен, что ослабил защиту, и она без труда дважды уколола его в грудь. Радуясь, что ей целых два раза удалось застать его врасплох, Адела де Отеро вошла в раж и наносила быстрые, как молнии, уколы, изобретаемые ею на ходу, и иногда, вне себя от восторга, даже подпрыгивала, точно девчонка, с головой ушедшая в любимую игру. Дон Хайме, уже вполне оправившийся от потрясения, внимательно смотрел на нее, сохраняя дистанцию; стоило ей ослабить напор, как он, вытянув руку, легко касался наконечником ее тихо звеневшей рапиры… Наблюдая за ее действиями, он готовился совершить быструю и точную атаку. Никогда прежде дон Хайме не любил ее так сильно, как теперь.
Позже, когда она вернулась из гардеробной уже переодетая в будничное платье, он вдруг уловил в ней какую-то перемену. Она была бледна, ступала неуверенно; внезапно провела рукой по лбу, уронила шляпу и, нагнувшись за ней, покачнулась и прислонилась к стене. Встревоженный маэстро поспешно шагнул к ней.