Он много рассказывал ей о своей жизни, которая состояла из борьбы с нищетой, с неблагоприятным окружением, со своим собственным характером, потому что в юности он был угрюм, застенчив, порывист и несдержан. Напрямую он этого, конечно, не рассказывал, но Амалия и так догадалась – по описанию реакций людей, которые в то время сталкивались с Фредериком. Художники одного возраста обычно легко становятся друзьями, особенно когда речь идет о единомышленниках; Фредерик же рассорился со всеми, с кем только мог, а с некоторыми – из-за сущих пустяков. Даже когда он безуспешно пытался выучиться на врача, он все равно продолжал лелеять мечту об искусстве, которое представлялось ему единственной деятельностью, достойной человека; и оттого, когда он увидел настоящих художников вблизи и понял, какую жизнь они ведут, они жестоко его разочаровали.
– Я думал, люди искусства не такие, как все. Я думал, они лучше, выше… Вы понимаете меня? А оказалось, что на самом деле они еще хуже… Как они интригуют, чтобы получить заказ от государства или медаль на выставке, как толкаются локтями, как обливают грязью конкурентов, как втираются в доверие к тем, кто может быть им полезен… А ведь некоторые из них – просто болваны! Мне встречался один именитый художник, который даже не знал, кто такой Веласкес…
В общем, Фредерик пережил крушение надежд, потом в пух и прах разругался с Бревалем и уехал из Парижа, чтобы начать новую жизнь. Но если он разочаровался в людях искусства, то само искусство манило его по-прежнему. Он продолжал рисовать каждый день и мечтал, что когда-нибудь свершится чудо и его талант признают. Но Амалия, кое-что понимавшая в искусстве, видела его рисунки и понимала, что они просто очень хороши, но не более того. Миллионы людей умеют рисовать, и тысячи из них рисуют очень хорошо, но мало кто добивается успеха на этом поприще, а в веках остаются и вовсе единицы. Фредерик родился в Руане, и Амалии казалось, что в его манере есть нечто от Жерико[14], который тоже там жил. Но такая живопись, с ее точки зрения, с приходом импрессионистов уже потеряла интерес. «Возможно, его картины будут иметь успех из-за скандальной славы, которой оказалось окружено его имя… Но максимум, что после него останется, – пара картин в каком-нибудь провинциальном музее, да хотя бы в том же Руане». Однако ей вовсе не хотелось обижать Фредерика. Она видела: он жаждет ее похвалы, и хвалила его работы за точность рисунка и смелость колорита – то, в чем он действительно был силен. Но Фредерик во всем, что касалось Амалии, был чувствителен до чрезвычайности, и от него не укрылось, что ее отзывы продиктованы скорее вежливостью, чем искренним восхищением.
Однажды он проснулся в половине шестого утра и задумался об Амалии, о ее портрете, о картинах, о Бревале, о живописи вообще. Мысли текли нескончаемым потоком, вовлекая в него все новые и новые темы для размышлений, и, засыпая, Фредерик в полудреме думал уже об острове, о маяке, о таинственном Мэтре, который, по словам Амалии, приплыл на яхте. И внезапно он вспомнил.
– Конечно, вы очаровательно нарисовали мою яхту, мэтр… Но море, мне кажется, должно быть тут другого оттенка… Вы знаете, что вода во всех морях кажется разной, не так ли?
Это был тот же самый голос, который Фредерик слышал на маяке, – один в один; и обладатель его когда-то разговаривал с Бревалем в мастерской художника. Старик, который среди прочего был известен тем, что люто ненавидел слово «очаровательно» («Очаровательно! Чертовы идиоты критики, и публика вслед за ними, повторяют это слово чуть ли не в каждой второй фразе, а ведь это вранье! В настоящем искусстве нет и не может быть ничего очаровательного!»), ответил что-то вроде:
– Ну, Мэтр, вам не угодишь!
Фредерик подпрыгнул и сел на кровати, лихорадочно соображая. Весь его сон как рукой сняло. Точно, Бреваль рисовал чью-то яхту; хозяин пришел смотреть на картину, и было это, когда Фредерик только-только начал учиться у старика. Он даже не мог вспомнить, как собеседник Бреваля выглядел: молодой или старый, блондин или брюнет? Все напрочь стерлось из памяти, кроме слов о том, что оттенки воды в разных местах смотрятся по-разному; Фредерику тогда показалось, что это глупость, но теперь он был склонен думать, что незнакомец был прав.
«Яхта! Бреваль наверняка должен помнить, кто это, ведь мало кто просит нарисовать свою яхту… Старик тоже называл посетителя «Мэтр». Сказать Амалии? Да, конечно; но имя… Если бы я знал имя, она бы посмотрела на меня совсем иначе! Там, на маяке, я слышал только голос, и как же она была недовольна, когда поняла, что я не разглядел лица…»
Его распирало от двух противоположных желаний – немедленно, уже за завтраком поделиться своим открытием с Амалией или промолчать о нем и преподнести ей сюрприз позже. Потом, когда он навестит Бреваля и узнает у него имя человека, который просил нарисовать свою яхту.
«В конце концов, старик не выдал газетчикам, что видел меня в Париже… Я только узнаю имя и сразу же вернусь».
Ему повезло, потому что днем Амалию вызвали в посольство, и ей пришлось отлучиться. Оставшись один, Фредерик переоделся рассыльным, с помощью парика преобразился в блондина, взял для виду пакет с бутылкой вина и отправился в мастерскую Бреваля.
Дверь открыл слуга, которого Фредерик не знал. Он хотел, чтобы рассыльный оставил пакет ему, но юноша заявил, что к вину приложено письмо, на которое должен ответить хозяин.
– Какого дьявола! – взревел Бреваль из мастерской. – Я же человеческим языком просил не шуметь!
Вслед за тем он выскочил в коридор с кистью в руке, в рубашке, заляпанной краской, весь багровый от раздражения.
– Мне нужен ответ, – сказал Фредерик, глядя ему прямо в глаза.
Бреваль попятился, выронил кисть (чего за ним прежде никогда не водилось, даже когда он был порядочно выпивши), потом схватил бутылку вина, чуть не разбив ее, и объявил, что это самый лучший подарок в его жизни. Вслед за тем он услал слугу с поручением к приятелю, который жил на другом конце Парижа, и втащил Фредерика в мастерскую.
– Вино! Вот это здорово! В самом деле, надо выпить, а картину я все равно закончу потом…
Он забросал Фредерика вопросами, перебивая юношу, когда тот пытался отвечать или навести разговор на нужную ему тему. Они опустошили бутылку, затем еще одну, которую Бреваль достал из неприкосновенных запасов. Витиевато выругавшись, старик объяснил, что это превосходное вино ему поднесли от (далее следовала фамилия видного политика) за то, что Бреваль хорошо «намалевал» портрет его любовницы.
– А рожа-то, рожа! Видел бы ты ее… – Он остановился и вгляделся в лицо ученика. – Господи, как ты исхудал! Может, тебе деньги нужны? У меня полно, бери…
Он засуетился, начал доставать деньги, и Фредерику стало не по себе. Почему-то он мог принять помощь от Амалии, но брать деньги Бреваля, которого он, в сущности, презирал, ему претило.
– Мэтр, – поспешно сказал юноша, – у меня есть деньги, не надо…
– Может, ты хочешь уехать из страны? – спросил художник. – В Бельгию хотя бы… Иначе эти сволочи посадят тебя в тюрьму.
– Да, я уеду, наверное, – сказал Фредерик, думая об Амалии. – Но я вообще-то не за этим к вам пришел. Когда-то вы рисовали яхту одного господина… Когда я только поступил к вам… Помните, он еще приходил к вам сюда и говорил, что вода не того оттенка…
– А-а, вот ты о ком! – протянул Бреваль. – Эта сволочь заплатила мне за работу только через полгода, и то лишь половину цены, о которой мы условились… Все эти богачи – проклятые свиньи!
– Кто он такой? – спросил Фредерик, нервничая. – Мне помнится, вы называли его Мэтр… Он художник?
– Какой он художник? Я же тебе внятно объяснил: он свинья! – прогрохотал Бреваль. – Чем ты слушаешь? А Мэтр – это типа как прозвище, с детства. Потому что его фамилия Ренар, понял? Пьер Ренар, вот как его зовут! Ну, давай еще выпьем за твое здоровье!
Возвращаясь из посольства, Амалия на улице столкнулась с инспектором Молине.
– Я подумал, может быть, вы захотите взглянуть… Я не могу ручаться, что тут имена владельцев всех яхт, которые тогда находились вблизи бретонского берега, но я продолжаю искать. А в этом списке те, которые я уже нашел.
– Благодарю вас, инспектор, – сказала Амалия, беря протянутый ей конверт. – Это очень любезно с вашей стороны.
Антуан смутился, хотя вообще-то он был не из тех, кого легко смутить. Ему не давала покоя мысль, что если Мэтр действительно существует и баронесса Корф его найдет, последствия для главы преступного синдиката могут быть самые неутешительные. С другой стороны, если префект прав и все разговоры о каком-то Мэтре – вздор…
– Вам что-нибудь известно об этих людях? – спросила Амалия, пряча конверт.
Возвращаясь из посольства, Амалия на улице столкнулась с инспектором Молине.
– Я подумал, может быть, вы захотите взглянуть… Я не могу ручаться, что тут имена владельцев всех яхт, которые тогда находились вблизи бретонского берега, но я продолжаю искать. А в этом списке те, которые я уже нашел.
– Благодарю вас, инспектор, – сказала Амалия, беря протянутый ей конверт. – Это очень любезно с вашей стороны.
Антуан смутился, хотя вообще-то он был не из тех, кого легко смутить. Ему не давала покоя мысль, что если Мэтр действительно существует и баронесса Корф его найдет, последствия для главы преступного синдиката могут быть самые неутешительные. С другой стороны, если префект прав и все разговоры о каком-то Мэтре – вздор…
– Вам что-нибудь известно об этих людях? – спросила Амалия, пряча конверт.
– Вы имеете в виду, нет ли у кого-нибудь из них криминального прошлого?
– Это в том числе.
– Нет, все они – люди состоятельные, связей с преступностью не имеющие. По крайней мере, по нашим данным, – поторопился добавить он, заметив, как сверкнули глаза Амалии.
Они подошли к дому на Анжуйской улице. Инспектор сознавал, что ему пора прощаться, но отчего-то ему не хотелось уходить.
– Вы скажете мне, если вам удастся его найти? – наконец спросил он.
– Полагаю, вы и сами догадаетесь, если я сумею вычислить Мэтра, – отозвалась его собеседница. – До свидания, Антуан. Была очень рада увидеть вас снова.
Она вошла в дом, не дав ему сказать заготовленную фразу о том, что во Франции не приветствуются убийства, и если с Мэтром что-то случится, он, Антуан, вынужден будет принять меры.
По тому, что Фредерик не вышел ее встречать, Амалия сразу же поняла, что он куда-то отлучился, и рассердилась.
«Надеюсь, у него хватит ума не попасться на глаза полицейским… – Она недовольно покачала головой. – Сколько раз я просила его не выходить… Неужели так было сложно послушаться?»
Она устроилась в небольшом кабинете рядом со своей спальней и достала конверт, который ей вручил Антуан. Внутри оказался лист, исписанный с одной стороны, и в нем было около десятка фамилий, снабженных краткими характеристиками.
«Эдмон Ашар, яхта «Марианна». Сын банкира, двадцать шесть лет.
Анри де Борнье, виконт. Яхта «Попутный ветер». Считает себя литератором, изредка пишет статьи, сорок два года.
Люсьен д’Эннери. Яхта «Красавица». Наследник нескольких состояний. Тридцать пять лет, не занимается ничем особенным.
Александр Леруа. Яхта «Метеор». Сын владельца крупной парижской газеты, девятнадцать лет.
Жозеф Монваль. Яхта «Удача». Зять миллионера, тридцать один год.
Пьер Ренар. Яхта «Лафонтен». Сделал состояние на бирже, тридцать восемь лет.
Констан Савуази. Яхта «Турмалин». Владелец нескольких крупных магазинов, шестьдесят девять лет.
Гастон де Вейран. Яхта «Женевьева». Завсегдатай светских раутов, из богатой семьи, двадцать три года».
Амалия внимательно прочитала список и, вспомнив слова Фредерика о том, что голос, который он слышал, принадлежал человеку средних лет, взяла карандаш и вычеркнула Ашара, Леруа и де Вейрана, как слишком молодых, а Савуази – как слишком старого. В результате у нее остался краткий список всего лишь из четырех фамилий.
«Кто же из них? Виконт де Борнье, считающий себя литератором? Богач Люсьен д’Эннери? Жозеф Монваль, давший своей яхте имя «Удача», или владелец яхты «Лафонтен» Пьер Ренар? И ведь нет никакой гарантии, что имя Мэтра здесь названо, потому что Антуан продолжает поиски… Наверное, Ренар тоже пробует перо в каком-нибудь жанре, раз назвал свою яхту именем баснописца…»
Лафонтен. Ренар.
Тут перед ней забрезжила догадка. Лафонтен, Лафонтен… Как зовут героев одной из самых его известных басен, русскую версию которых создал Иван Крылов? У Крылова это ворона и лисица, а у Лафонтена…
А у Лафонтена это maître Corbeau, то есть Мэтр Ворон, и maître Renard – Мэтр Лис. Лис, он же Ренар.
Как же все оказалось просто! Он Мэтр не потому, что адвокат или художник, а потому, что его фамилия совпадает с героем известной басни. Амалия рассмеялась и тряхнула головой. «Ну что ж, Пьер Ренар, теперь-то уж точно я сумею закрыть счет за Гамбург…» В это самое мгновение она поняла, что в комнате есть кто-то еще, и этот кто-то – вовсе не Фредерик, отлучившийся неведомо куда.
Амалия успела вытащить револьвер и выстрелить несколько раз, но врагов оказалось гораздо больше, и они набросились на нее со всех сторон. Ее схватили, вырвали оружие, потом крепко прижали к лицу пахнущий хлороформом платок – и мир перестал для нее существовать.
Глава 13 Лицом к лицу
– Где я, что со мной? Что случи…
Амалия попыталась подняться, но больно ударилась лбом обо что-то, охнула и откинулась назад. Сознание мало-помалу возвращалось к ней, и, ощутив резкий запах хлороформа, она нащупала повязку, покрывавшую ее лицо, и содрала ее.
Когда Амалия инстинктивным движением отбросила повязку подальше, та стукнулась обо что-то и упала баронессе на грудь. Баронесса Корф попыталась пошевелиться – и поняла, что не может этого сделать. Ее локти натыкались на какую-то деревянную (судя по звуку) преграду. Ворочаясь в разные стороны, молодая женщина поняла, что сесть не сумеет – здесь можно было только лежать. Разглядеть что-либо подробнее Амалия не могла – вокруг царила абсолютная, непроницаемая мгла.
«По крайней мере, руки у меня не связаны, и хлороформ больше не действует. Но где я?»
Она жадно вдохнула воздух – и внезапно уловила какой-то странный запах, который озадачил ее еще больше, чем ловушка, в которую она угодила. Это был смешанный аромат недавно обструганных досок и мокрой земли, в который вплетались вкрадчивые ноты чего-то, похожего на гниющие цветы.
«Боже мой… Боже мой!»
Трепеща, она ощупала вокруг себя все, до чего могла дотянуться руками, но ее пальцы натыкались только на дерево, а ноздри щекотал все тот же невыносимый запах досок и сырой земли с привкусом тления.
«Это гроб, – сказала себе Амалия. – Я в гробу на кладбище, похороненная заживо… Еще несколько минут, и я задохнусь».
От одной мысли об этом можно было сойти с ума, и Амалия, чтобы хоть чем-то занять себя, стала поспешно ощупывать карманы. Но у нее больше не было ни оружия, ни спичек, – ничего.
«Но что же мне делать? Что – мне – делать?»
Конечно, секретных агентов учат выживать в самых разнообразных условиях, но Амалии еще не попадался инструктаж на тему: «Как выжить, будучи похороненным заживо», и она сильно сомневалась, что он будет иметь хоть какую-то практическую ценность.
В самом деле, что она могла сделать? Кричать? Звать на помощь? Рыдать от бессилия, бить кулаками по крышке? Но когда вы лежите под землей в деревянном ящике, все это становится одинаково бесполезным.
«Значит, я умру здесь, – мелькнуло в голове у Амалии. – Это конец».
Она закрыла глаза, думая о своих близких, о том, что они делают сейчас. Но тут до ее слуха донесся какой-то глухой повторяющийся звук, отдаленно напоминающий чавканье.
Он становился все ближе, все громче, и Амалия поняла, что кто-то снаружи пытается добраться до ее гроба. В ее сердце шевельнулась надежда.
«Сергей Васильевич или кто-то другой? Неужели…»
На глазах у нее выступили слезы, но то были самые искренние слезы радости, которыми она плакала в своей жизни. Но тут ей в голову пришла совсем другая мысль.
«А если это вовсе не Ломов? Что, если это Мэтр, который решил таким образом проучить меня, насладиться моим страхом и заодно заставить рассказать, что мне известно? Нет, плакать еще нельзя. Не сейчас…»
Она быстро смахнула слезы со щек, поправила волосы и собрала все свое мужество, которое, как она предчувствовала, может ей скоро понадобиться.
Гроб выволокли из ямы и стали сбивать с него крышку, которую до того предусмотрительно заколотили гвоздями. Наконец ее сняли и откинули в сторону, и в то же самое мгновение Амалия открыла глаза.
Был хмурый, пасмурный день, но свет, разлитый в воздухе, показался ей самым лучшим светом на свете – даже несмотря на то что она не знала ни одного из тех людей, которые обступили сейчас ее могилу. Тут собралось шесть или семь человек, включая тех, кому выпала роль могильщиков.
– Кажись, живая, – пробормотал кто-то несмело.
Амалия скользнула взглядом по лицам и остановилась на лице человека, который стоял чуть впереди и в то же время в стороне от прочих. В руках он держал черный цилиндр, а его пальто и вообще одежда явно были скроены у лучших парижских – а может быть, и лондонских – портных.
– Добрый день, Мэтр, – сказала Амалия, вложив в голос всю язвительность, на которую она была способна. – Чертовски неудобный гроб вы мне выбрали, и дешевый к тому же, – прибавила она, косясь на кое-как сколоченную крышку. – Уверяю, что, если бы мне пришлось хоронить вас, я бы выбрала вам гроб по первому разряду.