На веки вечные. И воздастся вам… - Звягинцев Александр Григорьевич 9 стр.

— Ну что ж, советы грамотные. Посмотрим, как Джексон сумеет воспользоваться ими, — сказал Руденко. — Со своей стороны, я думаю, нам надо подготовить для Геринга и других несколько сюрпризов. Таких сюрпризов, к которым они будут не готовы — ни умственно, ни морально. И такие сюрпризы у нас для них есть.

Руденко довольно потер руки.

«Еще 15–18 декабря 1943 года в Харькове, только освобожденном от оккупации, открылся судебный процесс над немецко-фашистскими преступниками. Невелики были чины этих рядовых палачей Третьего рейха, и совершенные ими злодеяния были лишь частью той чудовищной цепи преступлений, о которых впоследствии узнало человечество. Но это был первый суд над фашизмом, ставший историческим прецедентом, — впервые в мировой практике судили за преступления против человечности…

Процесс освещали советские и зарубежные СМИ, в том числе лондонская "Таймс" и "Нью-Йорк таймс", "Санди экспресс" и "Дейли экспресс", радиовещательная компания "Колумбия". Советскую прессу на процессе представляли Алексей Толстой, Константин Симонов, Илья Эренбург, Елена Кононенко и Леонид Леонов.

Еще далека была Победа, еще долгих 705 дней оставалось до открытия Нюрнбергского процесса, когда в Харькове, пережившем 22 месяца оккупации, прозвучали суровые слова о неотвратимости расплаты за чудовищные преступления. Слова, которые с нетерпением и надеждой ждал весь мир: "Встать, суд идет!"»

Глава XVI Без глупостей, полковник!

Чернявый и смуглый сержант Гросман, один из охранников Руденко, был совсем молод, расторопен и, судя по ухваткам, большой хитрован. Он сидел рядом с водителем Руденко и постоянно вертел головой, морщил нос, хмыкал, и явно хотел поговорить с Ребровым, который по-начальственному устроился на заднем сиденье, но не решался.

— Тебе сколько лет, сержант? — спросил Ребров.

— Двадцать два, товарищ… Простите, не знаю вашего звания…

— Денис Григорьевич меня зовут. И откуда ты?

— С под Одессы.

— С под Одессы, — улыбнулся Ребров. — Давно воюешь?

— С сорок второго года.

— Ого! Да ты ветеран.

— Я с 1943-го в полковой разведке, командовал взводом. До Берлина дошел, даже на Рейхстаге расписался.

— А как сюда, в Нюрнберг попал?

— Да очень просто. Вызывает меня как-то начальник политотдела дивизии и говорит: от нашей дивизии на Нюрнбергский процесс, где будут судить главных гитлеровских преступников, решили направить для охраны советской делегации тебя, товарищ Гросман. Я и растерялся… Говорю, а почему я? Может, кого другого? А мне полковник в ответ: я бы на твоем месте туда рядовым поехал. И вообще, это приказ. Так что иди к портному, сошьют тебе новую форму, чтобы ты соответствующим образом выглядел.

— Видать, лихим ты разведчиком был, сержант, раз тебя одного из целой дивизии выбрали.

— Командиры не жаловались.

— А стреляешь ты как?

— Подходяще. Если в мишень, то девятка, редко восьмерка…

— И пистолет у тебя всегда с собой?

— А как же? Я же товарища генерала охраняю.

— Ну, это все знают… А пистолет ты, сержант, не доставай, потому что стрелять нам ни в коем случае нельзя… Там все свои будут. Ну, вот вроде и приехали…

Они вошли в большой четырехэтажный дом, поднялись на второй этаж, остановились перед дверью нужной квартиры.

— Значит так, сержант, объясняю задачу, — проинструктировал Ребров буквально бившего копытами от нетерпения Гросмана. — Нам надо забрать больную девушку и отвезти ее сразу на аэродром, чтобы отправить в Берлин… Дело простое, но рядом с ней наш офицер, которому поручено никого к ней не пускать. Еще раз повторяю — наш с тобой товарищ. Так что действовать надо спокойно и деликатно.

— А если он?

— Постараемся убедить его.

— А если не получится?

— Тогда аккуратно нейтрализуем. Только очень нежно, по-семейному… Это я беру на себя. Ты страхуешь, понял? Главное не дать ему сдуру стрелять…

Ребров позвонил. Через какое-то время из-за двери раздается суровый голос.

— Кто там?

— Свои, командир, — спокойно Ребров. — Мы прибыли по приказу генерала Руденко. Знаешь такого?

— А чем подтвердите?

— Со мной его охранник сержант Гросман.

Дверь приоткрылась. За ней стоял старлей с круглым мальчишеским лицом сурово нахмуренным. Руку он держал на расстегнутой кобуре. Что Реброву совсем не понравилось. Парень выглядел усталым, явно нервничал и на взводе мог натворить дел.

— В чем дело?

— Ты нас узнал старлей? Вот сержант Гросман из охраны генерала Руденко, — Ребров кивнул в сторону Гросмана, который грамотно занял позицию не за спиной Реброва, а на шаг в стороне, что давало ему возможность быстро действовать самому, если дело дойдет до столкновения. — Узнал?

— Узнал, — кивнул сбитый с толку несчастный старлей.

— У нас приказ генерала Руденко немедленно отвезти больную Лидию Корзун в больницу. Как она?

— Бредит. Жалко девчонку. Но у меня приказ полковника Косачева: никого к Корзун не пускать… Никого.

— Даже от генерала Руденко?

— Про товарища генерала мне ничего не говорили, — насупился старлей.

— Ну и что делать будем, командир?

— Без личного приказа товарища полковника не имею права никого к ней допускать.

— А у нас приказ генерала, — развел руки Ребров.

Старлей яростно мотнул головой.

— Ищите товарища полковника. Без него не могу. У меня приказ — стрелять на поражение, если кто…

Ребров вдруг ткнул пальцем в спину старлея.

— Она встала!

Офицер обернулся. Ребров стремительно одной рукой закрыл ему рот, а большим пальцем другой нажал на шею чуть пониже уха. Старлей все-таки попытался выхватить пистолет из кобуры, но Гросман, одним кошачьим движением бросившись вперед, перехватил его руку. Вдвоем они внесли обмякшего офицера в коридор, аккуратно посадили на стул.

— Ловко вы его, — сказал Гросман с горящими глазами. — Надолго он вырубился?

— Минут через десять придет в себя, поднимет шум… Времени у нас в обрез.

Они вошли в небольшую комнату, где на кровати лежала худенькая девушка с запекшимися губами. Глаза ее были закрыты. Ребров легко поднял ее на руки и быстро направился к выходу. Гросман схватил висящее на деревянной вешалке пальто и помчался следом.

Самолет уже взмыл в воздух, когда прямо на взлетную полосу вылетели два автомобиля. На ходу из них выскочили полковник Косачев и три офицера Смерша. Косачев бросил взгляд на пропадающий уже в небе самолет, потом в бешенстве повернулся к стоящим чуть в стороне Филину и Реброву. Некоторое время они стояли друг против друга молча, а потом рука Косачева потянулась к кобуре…

— Держите себя в руках, полковник, — спокойно сказал Филин. — Давайте без глупостей. Какой пример вы подаете своим офицерам?

В этот момент из машины Руденко, стоявшей тут же, выскочили Гросман и водитель и рванули в их сторону. Подбежав, встали рядом с Филиным и Ребровым.

Косачев, не сказав ни слова, развернулся и сел в машину. За ним отправились его офицеры. Проводив взглядом отъехавших, Филин спокойно сказал:

— Ну, вот и все.

С улыбкой посмотрев на разгоряченного Гросмана, одобрительно сказал:

— А вы, сержант, молодец! В самый нужный момент появились.

— Мы же фронтовики, товарищ генерал, нас не проведешь, — довольно шмыгнул носом Гросман. — Свое дело знаем.

— Вижу. Скажу генералу Руденко, что охрана у него подходящая.

Филин повернулся к Реброву.

— Да, а мы с тобой завтра летим в Берлин, оттуда в Москву.

Начальник 2-го отдела ГУКР «Смерш» С. П. Карташов после возвращения в Москву из Нюрнберга доложил, что он установил контакты с американской оккупационной администрацией, ознакомился с порядком содержания военных преступников в городских тюрьмах. Им были высказаны замечания о слабом наблюдении за арестованными во время нахождения их в камерах. Американцы заверили, что режим будет усилен. Однако последующие события показали, что заверения не были полностью выполнены.

Глава XVII Вы очень переменились…

В доме Ольги Чеховой за время, что Ребров тут не был, ничего не изменилось.

И сама она была все та же — элегантная, невозмутимая, знающая себе цену.

— Мне кажется, что мы не виделись очень давно, — вдруг вырвалось у Реброва. — Хотя с последней нашей встречи прошло не так много времени.

— Это потому, что вы очень переменились за этот срок, — внимательно глядя на него, сказала Чехова. — Я это чувствую. Вы пережили какое-то очень серьезное потрясение. Не знаю, личное это или служебное, но вам хорошо досталось… Я права?

— Это потому, что вы очень переменились за этот срок, — внимательно глядя на него, сказала Чехова. — Я это чувствую. Вы пережили какое-то очень серьезное потрясение. Не знаю, личное это или служебное, но вам хорошо досталось… Я права?

— Пожалуй, — не стал скрывать Ребров. — А как вы тут?

— Благодарю. Что касается моей нынешней жизни в Берлине… Русские со мной очень добры. Солдаты просят у меня фотографии с автографом и дают взамен водку, сахар, крупу. Многие об этом могут только мечтать.

— А немцы?

— О, эти немцы!.. По-прежнему шлют мне письма с проклятиями. Причем в огромных количествах.

— Но до эксцессов больше не доходит?

— Вы имеете в виду ту девушку, что плюнула в меня как в предательницу? Нет, такого больше не было. Кстати, я тут прочла в газете, что большинство немцев, которым Гитлер принес столько страданий, и сегодня не одобряют полковника фон Штауфенберга, организовавшего на него покушение. Они считают, что фон Штауфенберг нарушил присягу. А для немца присяга — это святое. Не важно, кому она принесена.

— Марлен Дитрих многие немцы тоже считают предательницей. Но ей наплевать на это. Я, кстати, встретил ее в Нюрнберге на процессе. Она считает себя врагом Гитлера и фашизма и гордится этим.

— Ну, Марлен никто в Германии уже не считает немкой. Она для немцев — американка.

— Понятно.

Чехова вдруг насмешливо спросила:

— Вы не влюбились в нее случаем?

— Нет. Но она внушает уважение.

— Я так понимаю, в отличие от меня.

— Я этого не говорил.

— Мы просто разные с Марлен. Как она выражается, из разных конюшен. К тому же я не люблю наряжаться мужчиной. Впрочем, бог с ней! Не Марлен же привела вас ко мне? Вас интересует что-то другое… Или кто-то другой. Кто?

— Мне надо спросить вас о Геринге. Скажите, как он будет вести себя во время суда? Как лучше вести себя с ним — давить на него, унижать, оскорблять?

— Многое зависит от того, в каком состоянии он сейчас пребывает, — задумчиво сказала Чехова.

— Знаете, тюрьма пошла ему на пользу. Он похудел, его потихоньку отучают от наркотиков… В общем, он поздоровел, порой выглядит даже чрезмерно бодрым и активным. Хотя время от времени мрачнеет и погружается в депрессию.

— Я уже говорила вам — Геринг большой актер. Он может разыграть из себя кого угодно — простака, весельчака, скромнягу… Но любимая его роль — герой, вождь, рыцарь. Геринг — летчик, а в Германии летчики были особой кастой. Их все любили, им поклонялись…

— Особенно женщины.

— Вы намекаете на Эрнста Удета? — спокойно уточнила Чехова. — Да, я любила его. Знаете, в детстве про него говорили, что у него «солнечный темперамент»… А потом он стал знаменитым асом, заместителем Геринга в Люфтваффе…

— Ольга Константиновна, но ведь Удет, как я слышал, на самом деле был пьяницей и наркоманом, — грубовато перебил ее Ребров.

— Довольно жестоко напоминать мне об этом. Ведь он застрелился.

— Хотя объявили, что он погиб, испытывая новый самолет?

— На самом деле он застрелился будучи совершенно подавлен происходящим с ним. Он был замечательным летчиком и никаким начальником. Но германскому народу предъявили героическую версию. Геринг пролил на его похоронах реки слез. Правда, потом говорил, что это Удет развалил Люфтваффе, а он, Геринг, тут ни при чем… Вот таков он, Геринг. Если он впадает в пафос, удержу ему нет. А в неформальных разговорах с ним лучше всего проявлять некоторую общительность и даже видимость откровенности. В разумных дозах, естественно. Он может посчитать, что на самом деле это он своим неотразимым обаянием расположил вас к себе и распетушится еще больше.

— Понятно.

Ребров помолчал, понимая, что Чеховой надо справиться с нахлынувшими воспоминаниями о страстном и долгом романе с Удетом.

— Еще я хотел поговорить с вами о фельдмаршале Паулюсе, — выдержав паузу сказал он.

— Вот уже герой не моего романа! Типичный пруссак. Этому, в отличие от бедняги Штауфенберга, никогда не пришло бы в голову попытаться убрать Гитлера, пусть Германия и валилась с ним в преисподнюю.

— У него есть слабые места?

— Жена. Елена-Констанция фон Паулюс, урожденная румынская графиня Розетти-Золеску. Это женщина совсем иного духа. Такой, знаете, средиземноморский темперамент!

— Когда он оказался в плену, она отказалась сменить фамилию и отречься от мужа.

— Да-да, предпочла тюрьму. Не знаю, заслуживал ли Паулюс такого героизма. Но ради нее он пойдет на многое.

— Ясно. Да, и помните вас шантажировал некий господин Фрейзер? Да-да, тот самый, что чуть не проломил мне голову… Он больше не возникал здесь? Не беспокоил вас?

— Нет, к счастью.

— Ну что ж, мне пора.

Ребров встал. Чехова протянула ему руку и довольно сильно сжала пальцы.

— Все-таки вы чем-то сильно потрясены.

— Неужели так заметно?

— Да.

— Ничего. Все уже позади. Все закончилось.

Чехова недоверчиво покачала головой.

На первой странице штуттгартской газеты «Вохенпост» появилась фотография из старого фильма с участием Ольги Чеховой. Вместо статуэтки в ее руке советский орден. Подпись гласила: «Ольга Чехова с орденом Ленина. За верную шпионскую службу». Газета обещала также раскрыть «пикантные подробности о знаменитой актрисе».

А пока там можно было прочесть следующее: «Гитлер так и не сумел раскусить прекрасную Олли и, как видную представительницу немецкой культуры, приглашал на все балы, во время войны на дипломатические приемы, потчуя ею иностранцев. Лишь Геббельс с его юридическим чутьем всегда высказывал предостережения. Но Гитлер полагал, что маленький доктор потерпел с ней фиаско и желает отомстить. Фрау Чехова оспаривает получение ордена Ленина. Что же, ей лучше знать!

К сожалению, мы не просматривали наградные бумаги в кремлевской канцелярии! Фрау Чехова также оспаривает, что она занималась шпионажем среди окружения Гитлера. И это мы не можем опровергнуть, так как не вращались в среде Гитлера в отличие от выдающихся деятелей культуры тысячелетнего рейха…»

Глава XVIII Как он мог сдаться?

Машина катила по подмосковным дорогам, заваленным большими, настоящими русскими снегами. Крещенские морозы взяли свое, в застывшем воздухе словно треск стоял. Все вокруг казалось застывшим и занемевшим, будто на картине. Ребров, сидевший на переднем сиденье рядом с шофером, смотрел на белое безмолвие, столь отличное от теплой и мокрой нюрнбергской зимы, и ни о чем не думал. Просто повторял про себя одно и то же: «Мороз и солнце… Мороз и солнце…»

Расположившиеся на заднем сиденье генералы Гресь и Филин тоже молчали.

Проехав дорожный указатель с надписью «Лунево» шофер привычно свернул и через несколько минут они подъехали к воротам обнесенного забором дачного поселка. У ворот топтались часовые в белых тулупах и валенках с автоматами за спиной. Въехали во двор по аккуратно расчищенной дорожке и сразу наткнулись на группу немецких офицеров в шинелях без погон, которые торопливо шли по каким-то делам без всякой охраны.

Возле штабного корпуса их встретил предупрежденный часовыми командир этой необычной войсковой части в звании полковника. Он дождался пока генералы с удовольствием, покряхтывая, разомнут затекшие после дальней дороги ноги, и почтительно спросил:

— Доставить его прямо сейчас, товарищ генерал?

— Чуть позже, — распорядился Гресь. — А пока пусть сделают нам чаю.

В кабинете командира части генералы устроились на просторном кожаном диване, а Ребров скромно отошел к окну и принялся рассматривать заваленный ослепительным снегом двор.

Между высоченных, с человеческий рост, сугробов по дорожке шли два немецких офицера. Один был в пенсне. Они о чем-то оживленно говорили.

— Ну, я думаю, вы уже сообразили, где находитесь? — усмехнулся за его спиной Гресь. — Этакий лагерь с удобствами для высших военнопленных, которые согласились сотрудничать с нами. Кстати, с их помощью удалось подготовить немало документов для наших обвинителей в Нюрнберге.

— И Паулюс, я так понимаю, тут? — уточнил Филин.

— Здесь.

Гресь встал и с видимым удовольствием поводя плечами, прошелся по просторному кабинету.

— Итак, что мы имеем… Господин фельдмаршал после долгой работы с ним написал свои показания, которые будут оглашены на процессе в Нюрнберге.

— И что в них? — поинтересовался Филин.

— Все, что нам нужно. Это показания человека, который лично принимал участие в разработке плана нападения на Советский Союз в качестве заместителя начальника германского Генштаба. Это уже, сам понимаешь, серьезно. После этих показаний разговоры о превентивном ударе, угрозе с нашей стороны, о которых кукуют обвиняемые и их адвокаты, становятся просто болтовней…