Четверо сопровождавших остановились, заорали что-то друг другу на бенгали и взбежали обратно по лестнице. На несколько секунд я остался один у открытой двери. Я безучастно смотрел в темноту и дождь. Я онемел, не веря происходящему, боясь действовать, почти утратив способность думать. Потом по ступенькам слетел коренастый в хаки, схватил меня за рубашку на груди и поволок наверх. Рядом бежали другие люди.
От лампы по-прежнему исходил холодный белый свет. Лучи фонарей прыгали и сходились в одну точку. Меня выпихнули вперед, заставив протолкнуться меж чьих-то плечей через кольцо шума в центр тишины.
Дас, казалось, положил голову на стол. Маленький хромированный пистолет, крепко зажатый в левой руке, был непристойно всунут в разбухший рот. Один глаз был почти закрыт, а второй, на месте которого виднелся только белок, вздувался, словно в разнесенном черепе продолжало накапливаться огромное давление. Темная кровь, непрекращающимся потоком вытекающая изо рта, ушей, ноздрей, уже образовала целую лужу. В воздухе витал запах ладана и пороховой гари.
Слышались резкие возгласы. В комнате было человек восемь-девять, еще больше собралось в темном коридоре. Кто-то орал. Один из присутствовавших, разведя руками, случайно ткнул меня в грудь. Человек в хаки протянул руку и вырвал пистолет из сомкнутых челюстей Даса, сломав поэту передний зуб. Он помахал окровавленным пистолетом и испустил высокий, тонкий вопль, который в равной степени мог быть и молитвой, и проклятием. В комнату набилось еще больше народу.
Это не могло происходить наяву. Я почти ничего не ощущал. В ушах у меня стоял громкий гул. Толкотня вокруг казалась чем-то далеким, не имеющим ко мне отношения.
Вошел еще один человек – пожилой, лысый, в простом крестьянском дхотти. Однако непритязательность его обличья не соответствовала той почтительности, с которой расступилась перед ним толпа. Он бросил беглый взгляд на тело Даса, потом коснулся головы прокаженного – мягко, почти благоговейно, так же, как поэт касался подаренных мною книг, затем обратил свои черные глаза в мою сторону и что-то негромко сказал толпе.
Чужие пальцы вцепились в мою рубашку и руки, и меня поволокли в темноту.
Не знаю, сколько я просидел в пустой комнате. Из-за двери доносились какие-то звуки. Небольшая масляная лампа давала неяркий свет. Сидя на полу, я пытался думать об Амрите и ребенке, но не мог. Я вообще ни на чем не мог сосредоточиться. Голова болела. Через некоторое время я взял оставленную мне книгу и прочитал несколько стихов Тагора на английском.
Чуть позже вошли трое мужчин. Один из них протянул мне маленькую чашку и блюдце. Я увидел поднимающийся от темной поверхности чая пар.
– Нет, спасибо,– отказался я и вернулся к чтению.
– Пей,– произнес коренастый.
– Нет.
Человек в хаки взял меня за левую руку и одним движением кисти вверх сломал мне мизинец. Я закричал. Книга упала на пол. Я схватил покалеченную руку и принялся раскачиваться от боли. Мне снова протянули чай.
– Пей.
Я взял чашку и отпил. Горький напиток обжег язык. Я закашлялся, выплеснув часть жидкости обратно, но все трое продолжали смотреть, пока я не допил. Мой отогнутый назад мизинец выглядел почти комично, но по кисти и руке к основанию шеи катилась огненная волна.
Кто-то забрал у меня чашку, и двое вышли. Коренастый ухмыльнулся и потрепал меня по плечу, как ребенка. Затем ушел и он, оставив меня одного, с горьким привкусом чая и малодушия во рту.
Я попробовал вправить палец, но от одного только прикосновения к нему невольно закричал и чуть не потерял сознание. Мгновенно покрывшаяся потом кожа стала холодной и липкой. Правой рукой я поднял книгу, открыл ее на той странице, где читал, и попытался сосредоточиться на стихотворении о случайной встрече в поезде. Я все еще слегка раскачивался, постанывая от боли.
Горло горело от чего-то намешанного в чай. Через несколько минут слова на странице странным образом уехали влево и исчезли полностью.
Я попытался подняться, но именно в эту секунду масляная лампа ослепительно вспыхнула и погасла. Комната погрузилась в темноту.
Темнота. Боль и темнота.
Боль перенесла меня из моей собственной уютной тьмы во мрак не столь милосердный, но не менее полный. Я лежал, судя по ощущениям, на холодном каменном полу. Не было ни малейшего проблеска света. Я сел и тут же громко вскрикнул от боли, пронзившей левую руку. С каждым ударом сердца тупая боль все нарастала.
Я пошарил вокруг правой рукой. Ничего. Холодный камень и горячий сырой воздух. Мои глаза еще не привыкли к темноте. В таком полном мраке я оказался лишь однажды, когда лазил с приятелями по пещерам в Миссури – в тот раз мы одновременно погасили наши карбидные лампы. Эта темнота вызывала клаустрофобию, раздавливала. Я застонал при внезапной мысли: «Вдруг меня ослепили?»
Но веки на ощупь были в порядке. Нигде на лице не ощущалось боли; оставалось лишь тошнотворное головокружение, вызванное чаем. «Нет, спасибо»,– сказал я тогда и хихикнул, но тут же подавил эти дурацкие звуки.
Я пополз, бережно прижимая к груди левую руку. Пальцами я нащупал стену – гладкая кладка или камень. Я в подземелье?
Едва я поднялся на ноги, головокружение усилилось. Я припал к стене, приложившись щекой к ее холодной поверхности. Одного прикосновения было достаточно, чтобы убедиться, что они оставили на мне мою собственную одежду. Я решил обшарить карманы. В карманах рубашки была квитанция авиакомпании, одна из двух записных книжек – та, что поменьше, фломастер и комочки глины от камня, который я клал сюда. В карманах брюк нашлись ключ от номера, бумажник, мелочь, клочок бумаги и спички, которые мне дала Амрита.
Спички!
Я заставил себя удерживать книжечку спичек дрожащей левой рукой, пока зажигал, прикрывал и поднимал спичку.
Комната оказалась нишей: три капитальные стены и черная штора. Во мне нарастало ощущение уже виденного. Я успел приподнять край шторы и почувствовать за ней еще более обширную темноту, прежде чем спичка погасла, опалив мои пальцы.
Я ждал, прислушивался. Потоки воздуха обдували лицо. Я не решился зажечь еще одну спичку – а вдруг кто-то поджидал меня в большем помещении снаружи? На фоне собственного неровного дыхания я слышал тихий, шелестящий звук. Вздохи великана. Или реки.
Проверяя пол впереди себя ногой, я проскользнул через тяжелую ткань и выбрался в огромное открытое пространство. Я ничего не видел, но чувствовал, что оно именно огромное. Воздух здесь казался более прохладным и перемещался беспорядочными потоками, донося до меня аромат ладана и чего-то более крепкого, насыщенного и густого, как запах пролежавших неделю отбросов.
Я передвигался маленькими шажками, осторожно водя перед собой правой рукой, и старался не вспоминать образы, которые все равно лезли в голову. Пройдя двадцать пять шагов, я ни на что не наткнулся. Капалики могли вернуться в любую секунду. Они и сейчас могли находиться здесь. Я побежал. Я несся в темноте без оглядки, широко открыв рот, прижимая к груди левую руку.
Что-то ударило меня по голове. Перед глазами расплылись разноцветные круги, и я упал, ударился о камень, снова упал. Приземлился я на левую руку и завопил от боли и сотрясения. Книжечка со спичками выскользнула из пальцев. Я встал на колени и начал отчаянно шарить по полу, не обращая внимания на боль, ожидая в любой момент второго удара.
Правая рука нащупала картонный квадратик. Меня так трясло, что первую спичку я зажег только с третьей попытки. Я посмотрел вверх.
Я стоял на коленях у основания статуи Кали. Оказалось, что я ударился головой о ее нижнюю, опущенную, руку. Я моргнул, потому что в глаз с правой брови стекла струйка крови.
Я поднялся, несмотря на страшное головокружение, ибо не мог стоять на коленях перед этим созданием.
– Ты меня слышишь, сука? – громко обратился я к темному каменному лицу в четырех футах надо мной.– Я не стою перед тобой на коленях. Ты слышишь меня?
Пустые глаза даже не смотрели в мою сторону. Зубы и язык словно сошли с ужасных картинок из детских комиксов.
– Сука,– сказал я, и спичка догорела.
Я побрел с невысокого помоста – подальше от идола, в черную пустоту. Через десять шагов я остановился. Теперь нет смысла обшаривать темноту. Времени было в обрез. Я зажег спичку и держал ее, пока не вытащил квитанцию. Мой маленький факел высветил круг радиусом метров в пять, когда я поднял его над собой, чтобы поискать дверь или окно. И тут я застыл…
Очнулся я, лишь когда горящая бумага обожгла пальцы.
Статуя исчезла.
Пьедестал и помост, где она стояла, были пустыми. Что-то скреблось и царапалось за пределами угасающего света. Слева наблюдалось какое-то движение… Я уронил горящую бумагу, и темнота вернулась.
Я зажег следующую спичку. Ее хилый огонек еле освещал меня. Я вытащил записную книжку из кармана рубашки, вырвал несколько листков зубами и поменял руки. Спичка догорела. Не далее чем метрах в трех от меня послышался какой-то звук.
Я зажег следующую спичку. Ее хилый огонек еле освещал меня. Я вытащил записную книжку из кармана рубашки, вырвал несколько листков зубами и поменял руки. Спичка догорела. Не далее чем метрах в трех от меня послышался какой-то звук.
Еще одна спичка. Я выплюнул смятые листочки, опустился на колени и поднес к ним язычок пламени, прежде чем угас голубоватый огонек. От маленького костра распространился свет.
Существо застыло на середине движения, скрючившись на шести конечностях, словно громадный безволосый паук, но пальцы на этих конечностях шевелились и извивались. Лицо на изогнутой шее было обращено в мою сторону. Груди свисали, будто яичники на брюхе у насекомого.
Ты не настоящая!
Кали разомкнула губы и зашипела на меня. Рот у нее широко открылся. Алый язык выполз наружу на пять дюймов, на десять… он раскатывался, как красный тающий воск, пока не коснулся пола, где кончик его завернулся, будто змея в охотничьей стойке, и стремительно заскользил по каменному полу ко мне.
Тогда я закричал и бросил в огонь остатки записной книжки Потом поднял горящую картонку и шагнул навстречу шипящему кошмару.
Язык метнулся наискось, чуть не зацепив мою ногу, и чудовище попятилось назад на шести согнутых конечностях, пока не исчезло в темноте за пределами неверного света. Записная книжка уже жгла мне пальцы. Я отшвырнул догорающий факел в направлении скребущих звуков, повернулся и побежал в другую сторону.
Я бежал во всю мочь, ничего не видя, ничего не ощущая, прижав руки к туловищу, и если бы не зажег еще одну спичку на бегу, я врезался бы головой прямо в стену. Но я все равно налетел на нее и вскрикнул, когда спичка погасла. Я развернулся, одновременно чиркая другой спичкой. Справа от меня холодно светились глаза. Слышался звук, напоминавший кошачье рыгание.
Я прижался спиной к деревянной стене. Если бы там была какая-нибудь занавеска, хоть что-нибудь легковоспламеняющееся, я бы устроил поджог. Лучше сгинуть в ослепительном пламени горящего здания, чем дрожать в темноте наедине с этим.
Я скользил по стене влево, зажигая спичку за спичкой, пока не осталось лишь несколько штук. Глаза больше не показывались. Покалеченной рукой я нащупывал доски, щепки, гвозди, но только не дверь и не окно. Скребущие звуки слышались отовсюду, хрящи царапали по камню и дереву. Головокружение усилилось, я еле держался на ногах.
Должен же здесь быть выход!
Я остановился, поднял вверх согнувшуюся спичку, сделал вдох и зажег все оставшиеся. Короткая, яркая вспышка высветила в трех футах у меня над головой очертания окна. Стекла уцелели, но были замазаны черным. Умирающее пламя опалило мои пальцы. Свет погас.
Бросив догорающую картонку, я присел и прыгнул. Оконная рама была утоплена, и пальцами я нащупал ручку. Ногами я засучил по гладкой стене, пытаясь найти опору. Каким-то образом мне удалось опереться локтем об узкий подоконник, коснувшись щекой затемненного квадратика стекла. Я старался удержать равновесие, руки мои неодолимо тряслись, и я готовился разбить предплечьем закрашенное стекло.
Что-то схватило меня за ноги. Невольно перенеся вес на сломанный палец, я непроизвольно дернулся, откинулся назад, потеряв ненадежное равновесие, соскользнул по стене и растянулся на твердом полу.
Темнота была абсолютной.
Я поднялся на колени и тут ощутил рядом чье-то присутствие.
Четыре руки сомкнулись на мне.
Четыре руки грубо подняли меня и понесли.
«Душа не отлетает сразу же после смерти, но, скорее, следит за развитием событий примерно так же, как мог бы смотреть посторонний наблюдатель».
Слышались отдаленные голоса. По векам ударил свет и пропал. Холодные дождевые капли падали мне на лицо и руки.
Дождь?
Снова голоса, на этот раз спорившие на повышенных тонах. Где-то затарахтел двигатель машины, забарабанили выхлопные газы. Под колесами захрустела щебенка. Я ощущал боль во лбу, нестерпимо ныла левая рука, а нос страшно чесался.
Смерть не может быть такой.
Четырехцилиндровый двигатель очень сильно шумел. Я попытался осмотреться, но обнаружил, что правый глаз не открывается. Он был наглухо запечатан запекшейся кровью из рассеченной брови.
Рука идола.
Слегка приоткрыв левый глаз, я увидел, что меня поддерживают – почти тащат – коренастый в хаки и еще один капалика. Несколько других, в том числе и лысый, оживленно переговаривались под дождем.
Можешь снова заснуть.
Нет!
Дождь, боль в руке и невыносимый зуд не дали мне снова скатиться по темному склону в беспамятство. Один из поддерживавших повернулся ко мне, и я быстро закрыл глаз, но перед этим успел заметить зеленый фургон с помятой дверцей со стороны водителя и выбитым задним стеклом Меня охватило болезненное чувство узнавания.
Мужчины продолжали спорить, срываясь на визг. Я слушал, словно вдруг стал понимать бенгали. Я не сомневался, что они обсуждают, куда деть мое тело после того, как будут выполнены распоряжения лысого относительно меня.
В конце концов человек в хаки что-то пробурчал и вместе с другим капаликой потащил меня к фургону. Мои ноги волочились по гравию. Они бросили меня в практически лишенное воздуха пространство кузова. Головой я стукнулся сначала о борт грузовика, а затем – о металлический пол. Я осмелился на мгновение приоткрыть глаз, и этого было достаточно, чтобы увидеть, как коренастый и другой капалика забираются в машину сзади, а еще один запрыгивает слева, на место пассажира. Водитель повернулся и о чем-то спросил. Коренастый резко ткнул меня в бок. У меня перехватило дыхание, но я не шелохнулся. Капалика рассмеялся и сказал что-то, начинавшееся со слова «нэй».
Твой долг растет, жирная свинья.
Злость помогла. Ее обжигающее пламя очистило рассудок и разогнало наполнявший меня туман страха. И все же, когда фургон тронулся и сквозь металл до моего слуха донесся хруст щебенки, я совершенно не знал, что делать. Подобные эпизоды я видел в бесчисленных фильмах – там герой после жестокой схватки одолевал своих похитителей.
Я не мог драться с ними.
Я сомневался, смогу ли сесть без посторонней помощи. И причиной моей слабости было не только то зелье, что они подмешали в чай. Меня уже покалечили. Я не хотел, чтобы они нанесли мне еще какие-нибудь увечья. Мое единственное оружие – продолжать симулировать бессознательное состояние и молиться, чтобы это позволило выиграть еще несколько минут, прежде чем они возобновят свои издевательства.
Он сломал мне палец! Я еще ни разу ничего не ломал. Даже в детстве. И даже испытывал некоторую гордость по этому поводу, как и за отличную посещаемость в школе. И вот этот потный мерзавец сломал мне палец, приложив не больше усилий, чем требуется для того, чтобы повернуть ручку телевизора. Именно полное равнодушие, с каким это было сделано, убедило меня, что бандиты не собираются просто высадить меня где-либо и позволить самостоятельно добраться до гостиницы.
«Любое насилие – это попытка осуществить власть».
Я не стал умолять их отпустить меня, ибо меня удерживал сильнейший страх. Меня сковывала туманная неопределенность их дальнейших действий. Но где-то в сумятице путаных мыслей таилось осознание того, что, пока их гнев сосредоточен на мне, Амриту и Викторию оставят в покое. Поэтому я молчал и ничего не предпринимал – просто валялся в горячей темноте, вдыхал запах сухого дерьма и старой блевотины, слушал оживленную болтовню и сморкания четырех капаликов и благословлял каждую драгоценную секунду, проходившую без дополнительной боли.
Фургон разогнался и уже на приличной скорости выскочил на мощеный участок улицы. Несколько раз грохот выхлопных газов отдавался эхом, словно мы проезжали между зданиями. Иногда я слышал рев грузовиков, а один раз даже удалось украдкой увидеть пробегающие по внутренним стенкам фургона прямоугольники света от фар встречной машины. Секунду спустя капалика в хаки тихо, насмешливо сказал мне что-то по-бенгальски. Сердце у меня начало колотиться.
Потом мы остановились. Тормоза взвизгнули, и другой капалика в кузове, которого швырнуло вперед, сердито закричал. Наш водитель проорал в ответ какое-то ругательство и несколько раз резко хлопнул по кнопке сигнала. Снаружи в ответ донесся крик. Послышался удар кнута, за которым последовал сердитый рев быка. Ругаясь на чем свет стоит, водитель налег на клаксон.
Через минуту я услышал, как открываются передние двери фургона, и водитель вместе с сидевшим впереди капаликой выскочили из машины, костеря некое препятствие на дороге. Третий капалика протиснулся вперед, тоже выбрался наружу и присоединился к невидимой перебранке. Теперь в фургоне со мной оставался лишь коренастый в хаки. Это мой шанс!
Я понимал, что должен действовать, но этого было недостаточно, чтобы заставить меня даже пошевелиться. Я знал, что мне нужно метнуться к открытой двери и наброситься на сидевшего на корточках рядом со мной человека. Нужно хоть что-нибудь делать. Но, хотя я ни на миг не сомневался, что это мой последний шанс добиться внезапности, последняя возможность бежать, я никак не мог воплотить свои мысли в поступки. Мне казалось, что, только лежа здесь, я гарантирую себе еще несколько минут без побоев. Без новой боли. Без смерти.