Я засмеялась.
– Ты напрасно смеешься, в одной из африканских стран люди занимаются любовью в среднем пять раз в день – вот такое здоровое общество. Еще Зигмунд Фрейд писал о том, что наше подавление инстинктов ни к чему хорошему не приводит, – сказал Пьер, целуя меня в волосы.
– Любимый, кто же в наше время подавляет инстинкты? Мы просто прячемся за изощренное и в то же время дешевое лицемерие, двойную мораль, это гадко.
– Милая, у меня нет двойной морали. Я никогда не встречался с теми, к кому ничего не чувствовал. Я искренен с тобой. Ты удивительная женщина, умная, раздражительная и нервная, и в то же время такая добрая, и непосредственная. Лариса, ты похожа на беспомощного бельчонка, тебя так хочется защитить.
– Защитить от мирового зла?
– Да, наверно, если бы это было возможно.
Некоторое время мы лежали молча, обнявшись.
– Знаешь, дорогая, мне часто снится один и тот же сон. Как я скачу на чистокровной арабской лошади, стоя в седле. Невероятное напряжение, я уже близко к финишу, огромный стадион, я так счастлив. Звучат одобрительные крики и аплодисменты.
– И вдруг неожиданно ты падаешь с лошади или она тебя сбрасывает.
– Нет, милая, просто все вдруг исчезает, я проваливаюсь в какую-то черную пустоту и остаюсь один, совсем один. Это очень страшно, я будто в вакууме, в открытом космосе. Я пытаюсь закричать, и не могу, и в глубине души я знаю, что никто меня не услышит и ничего больше нет, мира нет, остались только эта кромешная тьма, пустота. Я понимаю это очень отчетливо, и меня охватывают бесконечный ужас и страх, каких я никогда не испытывал наяву, и тогда я просыпаюсь в холодном поту, – голос Пьера слегка задрожал, он обнял меня, – Лариса, мне тоже бывает страшно жить. Как хорошо, что можно к кому-то прижаться. Давай вместе попробуем спастись.
– От чего?
– От всего, что мучает нас.
– Ты думаешь, это возможно?
– Да, конечно, все возможно, если любишь, – он включил плазменную панель. – Я сейчас поставлю какой-нибудь старый добрый фильм, «Крестный отец» или «Адвокат Дьявола», и мы с тобой успокоимся и почувствуем себя счастливыми.
Я засмеялась, мы нашли программу о природе и смотрели фильм про саванну, антилоп, косуль и львов, пока, наконец, не заснули. Сквозь сон я слышала, как Пьер сравнивал лошадей с антилопами. Он был рядом, и мне от этого было хорошо и спокойно.
На следующий день Пьеру нужно было ехать в Париж по делам, и я решила вернуться в свою квартирку, я не могла оставаться одна в этом замке. Когда я пришла домой, меня вновь охватила тревога. Я старалась не думать о результатах стимуляции, смотрела российский канал по кабельному телевидению, ходила на фитнес, в бассейн и на массаж и играла в компьютерные игры. Мне продолжали делать уколы, и в глубине души я надеялась, что препарат все-таки поможет, как сказал врач.
На третье УЗИ Пьер не смог со мной приехать. Мои яйцеклетки так и не достигли нужных размеров, доктор сказал, что препарат нужно отменять и пробовать заново уже в следующем цикле. Как во сне я добралась домой.
Ударные дозы гормонов почему-то не подействовали, что привело меня почти в отчаяние. «Может, у меня раннее угасание яичников, так подействовали стрессы? И мне уже ничего не поможет. Моя жизнь в Париже уже успела мне надоесть. Я хочу, чтобы был какой-то смысл, я не могу оставшиеся годы просидеть в салонах красоты. А может быть, бросить все и начать развлекаться на всю катушку? Ходить в клубы для взрослых, купить дорогой автомобиль. И погрузиться навсегда в сладкий алкогольный туман».
Такая перспектива на мгновение показалась мне заманчивой. Я подошла к барной стойке, налила себе коньяка и уселась на кожаный диван рядом с плазменной панелью. За окном мерцала золотыми огнями Эйфелева башня. Пьер сегодня вечером был занят на переговорах, и я решительно не знала, что мне делать. Все достопримечательности столицы Франции я уже осмотрела: Версаль, печальный собор Парижской Богоматери с так и недостроенными четырьмя квадратными башнями, Мулен Руж, улочки Монмартра, Булонский лес. Что же мне делать? Клубы для молодежи и «для тех, кому за…», я уже посетила. Я выпила еще одну рюмку коньяка, затем третью и четвертую. Потом я попробовала сделать себе коктейль «Кровавая Мэри». Я смешала компоненты: водку (вместо нее у меня была японская саке) и томатный сок. После коктейля голова у меня закружилась. Мне стало плохо, и я начала рыдать о своей погибшей жизни, о том, что у меня нет детей. Я лежала на диване в дорогом шелковом халате от Армани, а вокруг проносились тени: Слава, Виталик, Куропатов, Пьер, мне даже показалось, что я вижу безвременно скончавшуюся Мадлен. Она, в одной комбинации, улыбаясь, размахивала над головой дорогим платьем, и говорила: «Пьер, иди ко мне».
После того вечера я пила около месяца. Мой возлюбленный продолжал приходить ко мне. Но наши ночи стали менее выразительными, они проходили в дурмане опьянения, как фильм, на который выигравший миллион в лотерею человек обращает мало внимания. Он сидит, погруженный в сладкие грезы, а по экрану бегают для кого-то гангстеры с пистолетами, и главная героиня целуется с хорошим парнем, суровым защитником общественного порядка с полицейским значком.
У меня была депрессия, богатство перестало радовать и приводить в восторг.
Глава 16 Миссия спасения
Пьер пытался вытащить меня из этого состояния. Он привез ко мне на квартиру врача из клиники. И спокойный, уравновешенный, полный доктор медицинских наук Луи, с удовольствием согласившийся на пару-тройку рюмочек коньяка, которые предложил ему Пьер, долго объяснял мне, что лекарство, которые мы пробовали, гонал-ф, это просто фолликулостимулирующий гормон и нельзя отчаиваться после первой неудачной попытки. Существуют еще комбинированные препараты.
– Это у меня не первая попытка, а сто первая.
– Ну и что, мадам, в нашей клинике первая. А наше лечебное учреждение по праву считается одним из лучших в мире. Забудьте все, что у вас было в этой кошмарной, дикой России. И алкоголь, конечно, существенно уменьшает вероятность успеха. Соберитесь и продолжайте бороться, – сказал он, с удовольствием допивая остатки горячительного напитка.
И я стала бороться, я поняла, что опьянение приносит мне одни слезы и сожаления, и решила избавиться от этого сладкого дурмана со слишком терпким привкусом печали. И что мне оставалось делать? Пьер часто был занят, и днем я стала посещать Лувр. Я приходила туда, как на работу, и бродила по огромным, светлым залам, наполненным туристами со всего мира. Мне нравилось смотреть на произведения искусства, где люди попытались запечатлеть в бронзе и на холстах прекрасные мгновения жизни или свое видение этих неповторимых моментов в абстрактной живописи. Мне нравилось искусство эпохи Возрождения, преклонения перед прекрасным человеческим телом и разумом. Я часами стояла перед картинами Леонардо да Винчи, Микеланджело. Еще я изучала искусство Ислама, древнего Востока, древнего Египта, здесь можно было познавать историю и культуру всего мира.
Один раз я стояла около портрета Моны Лизы и увидела рядом с ней молодого человека лет двадцати восьми с короткими светлыми волосами. Он был очень худым, и по его впалым щекам катились слезы. Мне стало жаль его.
– Почему вы плачете? Вас растрогала картина? – осторожно спросила я.
– В какой-то степени. А вы знаете, что ученые проанализировали улыбку Моны Лизы и точно определили, какой в ней процент радости, какой – насмешки, какой – презрения?
– Да неужели?
– Именно так. Я еле стою на ногах, проводите меня, пожалуйста. Вы похожи на мадам, которая никуда не спешит, – он посмотрел на меня с тоской.
– Да, я никуда не спешу. Давайте выпьем кофе в ресторане напротив Лувра.
– Простите, милая прекрасная незнакомка, у меня совсем нет денег и на моих кредитных картах только долги.
Я поправила болеро, надетое поверх платья с открытой спиной от Версаче.
– Не переживайте, я угощу вас. Вы еле стоите на ногах и так истощены. Что случилось?
– Я не знаю, со мной случилась жизнь.
Мы перешли на другую сторону улицы и зашли в шикарный ресторан в гостинице «Де Лувр». Я теперь преодолевала пешком небольшие расстояния, в основном ездила на такси и полюбила ходить на шпильках. Так я казалась немного выше ростом. Мы зашли в бар с романтической атмосферой, роскошно обставленный элегантной мебелью из темного дерева, отделанной красным бархатом. Удобные кресла и диваны создавали уютную, домашнюю обстановку. В баре подавали разнообразные коктейли и легкую закуску. Я заказала два кофе и бутерброды. Мне совсем не хотелось заводить роман с этим человеком, но за последнее время у меня создался какой-то вакуум общения. На светских вечеринках я так и не завела себе близких подруг, ко мне относились как к выскочке из России. С сестрой мы уже обсудили все возможные вопросы, к тому же она постоянно пыталась на меня давить. И мне хотелось пообщаться хоть с кем-то кроме Пьера. Иногда я чувствовала себя женщиной с деньгами, богатой, свободной, не имеющей необходимости работать, но одинокой и почти никому не нужной. И от этого становилось грустно.
– Итак, расскажите о себе. Мне так скучно, – сказала я, от нечего делать листая меню.
«Никогда не думала, что превращусь в скучающую миллионершу, сидящую напротив Лувра», – пронеслось у меня в голове.
– Я очень болен, у меня ВИЧ-инфекция, стадия СПИДа. Понимаете, я люблю мужчин, может быть, вы испытываете брезгливость или что-то вроде того, – он как-то жалко улыбнулся. – У меня было много партнеров – ведь на самом деле парни тоже ищут защищенности, поддержки. Женщины могут долго гнуться и не ломаться, мужчины не гнутся, но в конце концов ломаются. Мы на самом деле более ранимые существа, чем вы.
– У тебя никогда не было женщины? – глухо спросила я.
– Нет, почему, была. Я вырос в бедном латинском квартале, там такие отчаянные девчонки, им все нипочем, они носят чулки в сетку, курят марихуану и по ночам пытаются отыскать счастье. Им нечего терять, и в этом своя неповторимая прелесть, которой вы, наверно, никогда не знали. Я был влюблен в Беллу, мексиканку. Как сейчас вижу ее: стройная как березка, но забавно – у нее была просто огромная грудь и огромные глаза с длиннющими ресницами. Она была неутомима в постели. Белла сидела на героине, я умолял ее бросить, я так любил ее и хотел от нее детей. И один раз она не проснулась в нашей маленькой съемной комнатке на пятнадцатом этаже. У нее был передоз. Я плакал и целовал ее уже мертвую. У меня началась ужасная депрессия, больше ни одна женщина не затронула моего сердца.
Я стал очень много пить. И один симпатичный парень в баре, услышав мою историю, предложил мне испытать мужскую любовь. Он говорил, что эти новые чувства исцелят меня. Я пошел на это от отчаяния, но потом понял, что люблю своих друзей, своих партнеров. Кому-то это покажется гадким, но я уже не мог иначе. Я с детства мечтал стать художником. Один из обеспеченных друзей оплатил мое обучение в академии живописи. Я писал неплохие картины, некоторые даже удалось продать. У меня была одна выставка. А потом поставили этот ужасный диагноз.
Неожиданно его голос стал жалобным и просительным:
– Пожалуйста, пойдемте в мою мастерскую, я так давно не показывал никому свои картины. Мне интересно, понравятся ли они вам. У меня поздняя стадия СПИДА – ВИЧ-инфекция, ее обнаружили только сейчас и, судя по развитию патологического процесса, болезнь тянется уже около двенадцати лет, сейчас уже постоянный кашель с мокротой, язвы на ногах. Я не принимал противовирусные препараты, и скоро организм начнет разваливаться, нет никакой сопротивляемости инфекциям. Скоро я стану истощенным, лежащим дистрофиком, покроюсь черными пятнами. А ведь я хочу жить. Мое поведение можно критиковать, но я так хочу творить, рисовать, просто дышать воздухом и ходить по земле. За что мне все это?
– Хорошо, пойдемте, я посмотрю ваши картины, – тихо сказала я, взяв его за руку.
Мы поехали по белым улицам Парижа в бедный район, Латинский квартал, где когда-то у Луи была несчастная любовь. Наконец-то пришла весна, стояла жара, Париж утопал в зелени. Я скинула болеро и осталась в одном платье на бретельках. В такси работал кондиционер. Луи был в потертых джинсах, рубашке с коротким рукавом и стоптанных кроссовках.
– Насколько я знаю, ВИЧ-инфекцию сейчас лечат, принимают специальные препараты, – осторожно сказала я.
– Это надо было начинать гораздо раньше, – махнул рукой Луи. – Какой красивый город, как я люблю Париж, – вдруг разрыдался он. – Родись я раньше, я бы участвовал в революции и умер бы на парижских улицах, сражаясь за новую жизнь. Это жестокий город, развращенные люди. Они любят только себя, в другом человеке они любят себя. Понимаете, о чем я? Вы, наверно, из богатой семьи?
– Нет, мои деньги – подарок друга. Очень большой подарок, – добавила я с грустью, – наследство, можно сказать.
Мы остановились около высотного дома, прошли через изрисованный пошлыми рисунками подъезд и поднялись на лифте на самый последний этаж. Мы открыли дверь, это была студия, сверху открывался изумительный вид. В помещении было не очень прибрано, на столе в углу стояли бутылки, а посередине мольберт и палитра красок. На стенах висели картины, изумительные картины. На одной был изображен дождь, под дождем просматривались силуэты бегущих людей с поднятыми руками. Море, радуга, фигуры мужчины и женщины – это все рождало неясные, но светлые и радостные мечты и ассоциации.
– Я могу купить у вас картины, – предложила я.
– Зачем? – он разрыдался. – Я ведь не живу больше, а умираю. Помогают детям, не таким, как я, у меня нет денег на эти проклятые лекарства. А я так хочу, чтобы сердце никогда не перестало биться, мучительно, представляете, я только сейчас понял, как я люблю дождь и солнце. Я никогда не был богат, мне дарили подачки, подарки, но я любил не для этого, а погружался в жизнь. Вам, наверно, покажется странным, но можно и без денег наслаждаться миром, каждым вдохом, каждым глотком солнца и дождя. Дешевое пиво и сигареты могут приносить не меньше радости, чем застолье в дорогом ресторане. Но у меня этого больше никогда не будет. Я умираю, уже жуткая слабость. Очень страшно знать, что умрешь. Это нечеловеческий ужас, я просыпаюсь в холодном поту, и меня охватывает дрожь. Неужели там, после смерти, не будет ничего, совсем ничего? Пустота. Я боюсь, мне кажется, что Бога нет, но я чувствую, что меня мучает жестокий Молох, жаждущий человеческих жертвоприношений. И все равно я боюсь пустоты, чего-то непонятного, иногда мне кажется, что меня охватывает страшная тьма.
Он закашлялся и присел на потертый кожаный диван.
– Моему возлюбленному тоже снится тьма и пустота, это общечеловеческий страх. У вас очень красивые картины. Неужели ничего нельзя сделать? А если вы сейчас начнете принимать лекарства, будет ли какой-нибудь результат? – я присела рядом и обняла его за плечи, чтобы успокоить.
– Не знаю, я не врач.
Я взяла у Луи номер кредитной карты. И купила через Интернет-банк за десять тысяч евро картину с людьми под дождем.
– Это не благотворительность, она мне правда очень понравилась. Вы знаете, я, в общем, здорова, только нет детей. Но я несчастлива, я перестала наслаждаться деньгами уже давно. Мне нет необходимости работать, и я могу целыми днями гулять по Парижу. Меня это уже не радует, как в первое время. Грусть. Я все время чего-то ищу, задумчиво брожу по этим улицам, я как будто что-то потеряла в этом городе. Про меня писали в прессе. Я полюбила вечера, приемы, это хоть какой-то способ занять время, почувствовать себя среди людей, хотя они ненавидят меня, многие из них.
– Я уверен, что мужчины хотят вас. Мир пропитан желанием как воздухом, это было бы прекрасно, если бы оно так часто не сочеталось с ненавистью. Мне уже не нужно ничего: ни богатства, ни известности, ни любви, только бы жить, только бы еще один день, и рассвет, и увидеть парижское небо. Я не знаю, сколько я еще протяну, мне становится все хуже, скоро меня заберут в больницу для бедных, и я буду там медленно умирать, – он разрыдался, закрыв лицо руками.
– Может быть, я могу что-то для вас сделать? Не плачьте, – попросила я, чувствуя, что мои глаза тоже наполняются слезами.
– Да, можете, приходите ко мне, не оставляйте меня, мои родители умерли, брат в тюрьме, у меня никого нет, мне так страшно, так одиноко.
«Наверно, я должна была стать врачом, – подумала я, – болящие и страждущие постоянно попадаются на моем пути».
– Ну, хорошо, я буду приходить к вам иногда. А может быть, вам лучше лечь в больницу?
– Нет, больница – это смерть, начало конца.
– Почему? Там вам смогут продлить жизнь.
– Вам так только кажется.
Я ушла, унося с собой холст, купленный за десять тысяч евро, и обещание вернуться к Луи. Придя домой, я обнаружила там Пьера.
– Посмотри, я купила картину за десять штук. Правда, красивая? – спросила я, улыбаясь, и достала из пакета людей под дождем.
– Мне не очень нравится, довольно плоско. Художник пытается подражать Шагалу и не очень удачно. А где ты ее приобрела?
Я рассказала ему о Луи.
– Лариса, я тебя не понимаю. Ты не хочешь выходить за меня, владельца корпорации, пьешь, покупаешь у больных гомосексуалистов картины за огромные деньги. Что ты делаешь со своей жизнью? Ты не знаешь цену деньгам, цену счастью, в конце концов.
– А ты знаешь? Ты родился в богатой семье, тебе не приходилось работать за копейки, за тобой никогда не гонялись криминальные авторитеты! – закричала я.
– Послушай, да какое это имеет значение сейчас?! Мы не выбираем своих родителей, но выбираем судьбу. У тебя все получилось, и ты до сих пор обижаешься на жизнь.
– Что получилось?! У меня нет такой любви, такого чувства, как в первый раз, дыхание не перехватывает, сердце не замирает.
– Ну и что, черт возьми?! У меня тоже нет такого. Можно сидеть и плакать о том, что нам никогда снова не будет семнадцать. А можно наслаждаться тем, что есть.
– Я трачу время неизвестно на что и не могу забеременеть, – я села на кровать и разрыдалась.