- Валентина Васильевна, муж зарплату приносил?
- Всю до копеечки, - с готовностью заявила она.
- Говорите, что он с Дериземлей цистерну выпил… На какие же деньги?
- Думаю, халтурил в деревне.
- А вы не спрашивали?
- Лучше прутиком стегать.
- Не понял.
- Палкой ударишь: она сломается, а конь заупрямится.
- Само собой, - поддакнул я, так и не поняв выгоду прутика перед палкой.
Ушел я довольный: на моем горизонте появились застарелая вражда и Сенька Горохов.
13
Майор должен вернуться только к вечеру, но в нашей избе орудовал дед Никифор. На плите фырчало и чавкало. Пахло чем-то подгоревшим. Дед усадил меня обедать и наложил в миску того, что фырчало и чавкало. Бурая вязкая масса - она и в миске продолжала пофыркивать и почавкивать.
- Суп гороховый, - объявил дед.
- Чего он такой?..
- Разварился.
- Не суп, а каша.
- Горох, парень, есть горох.
- Кстати, дед Никифор, Сеньку Горохова знаешь?
Дед глянул на меня хитро, как бы из-под волосатой своей сущности - и не ответил. Я не ел месиво, пока не заговорит.
- Серега, этот Горохов мужик веский.
- Значит, какой?
- Справный.
- Ага, а какой?
- Охотник. Уточку на пруду подстрелит, окунька в речке изловит, сосенку в лесу срубит.
Значит, хозяин. Да и не могли в поселке жить одни выпивохи. Дома-то растут, автомобили покупаются… Поросята почти в каждом сарае хрюкают, а из-за гусей по улице не пройти.
- Никифор, а почему Горохов, и Висячин не ладили?
- Неизвестно, одни только слухи с небылицами.
- Какие слухи?
- На охоте у них дело вышло. Километра три от поселка, за ольшаниками, горох посеян. Много, гектары. И повадились кабаны. А за ними охотники. Ночью Висячин и Горохов пальнули по кабанчику враз. Завалили, только чей кабанчик? Глянули, а кабанчик-то черного цвета. У нас таких отродясь не водилось. Пока спорили, кабанчик сбежал. Такая вот загвоздка.
Я ничего не понял. Наверное, оттого, что наполовину съеденная супокаша в желудке затвердела, как хороший цемент. Дед Никифор изучал мое лицо: что, мол, скажу про черного кабанчика.
- Никифор, в чем же проблема?
- А ты в сельмаге не был?
- Нет.
- И продавщицу Альку не видел?
- И продавщицу Альку не видел.
- А на ней растут густые кудри, как черные джунгли.
- Ну и что?
- Кабанчик-то был тоже черный.
- Дед, ты не выпил?
- Выпил не выпил, а у Альки на щеке две отметины от картечин, поскольку выстрелов было два.
- Никифор, ты думаешь…
Я не знал, что он думает. Прямо-таки по Гоголю. В свое время я завел толстый блокнот для записей интересных преступлений и любопытных историй. Например, мистических. Но этот дневник зачах, потому что загадочных преступлений не попадалось. Мистические же загадки в городе не возникают: они здесь, где леса и черные кабанчики.
Все-таки мысль я закончил:
- Никифор, ты думаешь, что Висячин с Гороховым враги из-за женщины?
- Не из-за кабанчика же?
- Значит, из-за продавщицы Альки, - подытожил я.
- Ни хрена подобного.
- Никифор, ты сам же подтвердил, что из-за женщины.
- Допустим, вмешалась Амалия.
- Любовь, что ли? - не поверил я.
- Ведьмина любовь, что людская кровь.
- Что ты имеешь в виду?
- Ведьма вдыхает воздух, а выдыхает гарь. Вот кабанчики и чернеют.
Сперва мне показалось, что дед Никифор просто нелогичен. Но теперь он нес чепуху, которая даже в мистику не укладывалась. Дыхание Амалии и окрас поросят… Видимо, с возрастом его мысли путались, как волосы на лице, которые из-за обилия бородой не назовешь. Все-таки к путаным мыслям старика я обратился:
- Никифор, ты с Дериземлей дружил… У тебя должна быть версия, что с ним случилось.
- У меня есть.
- Какая же?
- Пострадал за измену.
- Измену… кому?
- Водочкой мы причащались на троих. Я, Висячин и Пашка Дериземля. А тут Пашка нажрался один. Вот его и уволокли.
- Кто уволок?
- А хотя бы Федька Висячин.
Умного человека я понимаю сразу, дурака - никогда. Дед дураком не был и до. сих пор казался мне человеком здравым. Но дед Никифор жил в фантастическом мире деревни. Поэтому вопрос я задал соответствующий этому деревенскому миру:
- Куда Висячину волочь, если сам оказался в сарае?
- Вы ему помешали.
- Иначе куда бы волок дальше?
- Дело темное… А хоть и к себе в могилку.
Дед не шутил, но его тон был каким-то необязательным. Мол, хочешь верь, хочешь не верь. При таком настрое я придержал вопрос главный: что он думает об отравлении его дружка стрихнином?
- Никифор, что вы обычно пили?
- Что в сельмаг завезут.
- Водку?
- Ее, портвейны, ликеры, ром…
- Дорого при ваших пенсиях?
Он не ответил, взявшись за мытье посуды. Не расслышал, вопроса не понял? Я повторил:
- Дед Никифор, откуда деньги-то брали? Ты пенсионер, Дериземля пенсионер, Висячин все отдавал жене…
- Бог милостями не оставлял.
И дед направился в свой дом торопливо, словно убегал. Я не мог понять, чем смутил его вопрос о деньгах, или мне показалось? Вот так и на допросах: бывало, что пустяшный вопросик заставлял признаться в убийстве.
Пришел майор. Куртка в паутине и рыжих иголках, щека оцарапана, лицо усталое, голос усохший… Напившись воды, он сообщил:
- Пустой номер. Мне дали десять курсантов, а тут нужна дивизия.
- Хотя бы окрестности…
- Слева речушка Тихая, справа Кузьминское болото. Главное, в войну здесь бои шли. Заросшие воронки, траншеи в малиннике… Обрушенные каменные доты… Тело спрятать легко. А попробуй все облазь!
Я рассказал про гражданина Горохова, который враждовал с Висячиным из-за черного поросенка. Но майора больше удивил липкий темный колобок, который я вывалил ему в тарелку.
- Сергей, это что?
- Гороховый суп.
- Его едят?
- Я съел.
- И что?
- Пойду допрашивать Горохова.
- После горохового супа только Горохова и допрашивать, - согласился майор.
14
В деревне не стыдно пить водку, играть в карты и часами торчать у магазина, но стыдно читать - никого с книгой не видел. Тем более неудобно шататься по деревне с чемоданистым, то есть следственным, портфелем. По крайней мере, мне было некомфортно.
Дом Горохова казался двухэтажным за счет емкого подвала, высокого фундамента и надстроенного летнего верха. Каков дом, таков и хозяин. Горохов выглядел тоже каким-то фундаментально-надстроенным: на шкафистый торс насажена цельнокостная голова и привинчены мосластые руки.
Он провел меня на застекленную веранду и сообщил добродушным баском:
- Я знал, что ко мне нагрянете. Дериземлю аж в лесу ищут.
- Приходится, - не хотелось мне начинать с главного.
- Плохо вы работаете, дорогие товарищи.
Я сперва изучил его самодовольное лицо: щеки гладкие, как белесый лед. Затем оглядел просторную веранду - два моих кабинета бы разместились. - Гражданин Горохов, я должен вас допрашивать в прокуратуре, а допрашиваю здесь. Почему?
- Наверное, спешите?
- Потому что сельские жители по повесткам не являются. Как можно работать без свидетелей?
Я достал бланк протокола допроса. Не стану начинать с главного, но ни к чему болтать и о постороннем: поймет, что отвлекаю. Я выбрал нечто среднее:
- Гражданин Горохов, вы охотник?
- В лесу живем.
- На кого охотитесь?
- На водоплавающую дичь, зайца, лося…
- А на волков?
- Святое дело, поскольку хищник.
По его лицу забродило недоумение: я не спрашивал о том, о чем говорила вся деревня. И он догадался:
- А-а, из-за лося? В прошлом месяце водитель самосвала умышленно вдавил лося, в лесу разделал и мясо продал в городе.
- Нет, Горохов, не из-за лося.
- А из-за кого?
- Из-за волков. Бьете вы их нещадно.
- Этим тварям не место на земле, - сказал он с такой злобой, что я не выдержал.
- Горохов, а по какому праву вы их бьете?
- Состою в обществе охотников.
- По какому моральному праву? По праву сильного? По праву умного? Волк имеет такое же право жить на земле, как и человек.
- Это ты, следователь, пошел не в ту степь.
Верно. Но я как-то видел охоту на волков с вертолета: животные бежали и от страха зарывались в снег. Не охота, а расстрел. С тех пор я на стороне волков. Короче, я опять шагнул не в ту степь.
- И какая это охота… На зайчишку с дробовиком.
- Может с палкой ходить?
- Зачем же… Можно с луком.
- А на волка?
- С пикой, - нашел я адекватное оружие.
Допрос был испорчен. Откровенно говоря, не умел я разговаривать с крупными мастеровыми мужиками. По-моему, мужика-то во мне они и не видели: небольшой, лохматый, в очках, да еще заводящий глупые разговоры. Я продолжал его заводить:
- Волков, наверное, стрихнином травите?
- Травим, - подтвердил он, заметно отключаясь от разговора.
- И вы травили?
- И я.
- Стрихнин в доме есть?
- Был зимой.
Я думал, что вопрос о стрихнине его насторожит. Он зевнул. Оно и понятно: человек пришел с работы, дома полно дел, живность, огород. А бездельник из города треплется, не поймешь о чем. С пикой ходить на зверя.
- Горохов, с Висячиным были знакомы?
- В одном поселке живем, - усмехнулся он опять-таки нелепому вопросу.
- Дружили?
- Он кантовался с Дериземлей и дедом Никифором.
Меня подмывало завести разговор об этой дружбе и, главное, о Дериземле, но отклоняться от магистральной линии не стоило. Вопрос о дружбе Горохов понял по-своему и задал мне свой вопрос, в который вложил немеренную порцию ехидства:
- Никак, думаете, что Висячин вылез из могилы и направился ко мне?
- Нет, не думаю: к убийце бы он не пошел.
Зря я. Но не мог больше терпеть его надменной ухмылки. Ухмылка слиняла. Правда, то, что появилось на лице, вряд ли было приятнее ухмылки.
- Следователь, по-твоему, если я могу убить волка, то могу и человека завалить?
- У охотников же инстинкт.
- Какой инстинкт?
- Убийства.
- Следователь, не смешивай горькое со сладким. Не лепи свои дела к нашим ребятам. Общество охотников - не мафия.
- А животных стреляете ради мяса?
- Ради спорта.
- Я и говорю: ради удовлетворения инстинкта убийства.
- Путаешь со своими зеками.
- Горохов, у меня не было ни одного дела, чтобы преступник убил просто из-за желания убить.
- Хочешь сказать, что охотники хуже бандитов?
Много чего я мог сказать. Что существует биотехния, наука о разведении диких уток в природных условиях для охотничьих потех; что в соседнем районе охотник застрелил инспектора и труп бросил в болото, что Петр I упразднил придворную охоту, как пустое времяпрепровождение… Я люблю строить допрос, как свободный разговор, - не вышло. Для свободного разговора свидетель был слишком спесив. Потвердевшим тоном я перешел к делу:
- Горохов, с покойным Висячиным вы были не в ладах…
- Уже прознали.
- Даже знаю из-за чего.
- Из-за чего же? - спросил он жестким тоном.
- Из-за черного поросенка, - произнес я вдруг неумеренным голосом.
- Какого поросенка?
- Вернее, из-за женщины…
- Чего? - зримо опешил он.
- Точнее, из-за Альки… Черной щетины… Темно-кудрой продавщицы…
Уши Горохова, лицо, шея, весь его могучий торс наливался кровью, словно его стали ему накачивать. Я замер, ожидая конечного результата: когда кровь накачают.
- Следователь, ты дурак или кроссворды лепишь?
- Но с Висячиным враждовали?
- Неужели из-за Алькиного поросенка?
- Горохов, а из-за чего?
Он вскочил с такой силой, что вся веранда скрипнула. Я отшатнулся с мыслью, что допрос надо было поручить майору - тот бы нашел к нему подход… Горохов сдернул рубаху, напряг мускулатуру правой руки и сунул живой бугор мне под нос - его пересекала розовая и узкая дорожка, похожая на присохшую гусеницу.
- Шрам, - злобно выдохнул Горохов.
- От чего?
- Висячин пальнул в утку, севшую рядом со мной. Хотел опередить.
- Его за это привлекали?
- А он в меня не попал.
- Откуда же шрам?
- Редкий эпизод: пуля ударилась о воду, расплющилась и рикошетом в меня. Висячина помытарили и дело прекратили. Я не жаловался.
Редкий случай… Но то обстоятельство, что Висячина не наказали, как раз и могло обострить затаенную злобу потерпевшего. У меня был главный и, видимо, последний вопрос:
- Горохов, где вы были пятого августа?
- В командировке со второго до девятого в Минске, запчасти добывал.
Пятого августа Висячину подбросили водку со стрихнином. У Горохова алиби. С этого бы и начать допрос…
15
Следователь должен находиться в постоянной моральной форме. Вернее, обладать психологической силой. Эмоциональным зарядом, что ли. Но я все это утратил - потерял свое лицо, потому что жил в другом мире. Непонятном и незнакомом, как кривое пространство. Я походил на пересаженное растение, вырванное из родной почвы.
Мы с майором пили утренний чай. Видимо, во мне еще осталось раздражение от вчерашнего пустого допроса Горохова.
- Петр, покойника вырыли из могилы и везли по поселку… Неужели никто и ничего не видел?
- Оперативно прочесываю каждый дом. Люди шарахаются от моего вопроса. Мол, не видели, как Висячин лез из могилы.
- Не знают истории. Иллюзиониста Гудини зарывали в глубокую могилу в наручниках. И он вылезал. Что еще в поселке?
- Анчутка в лесу бродит.
- Это кто?
- Леший. Я нашел бывшую любовницу Висячина…
- Как понять «бывшую»?
- Прошлым летом они встречались на огородах до сентября.
- Наверное, жена спугнула?
- Нет, начались осенние заморозки.
- Эта любовница не могла злобу на Висячина затаить?
- Замуж вышла. Вот и вся информация. Жизнь в поселке идет, городская культура потоком бурлит…
- Где ты ее видишь?
- У магазина на доске объявлений. «Продам самовыворачивающееся пальто». Или: «Фотографирую ауру». Или: «Куплю бивень из-под мамонта». Или: «Лечу пчелоужаливанием, три пчелы…»
В окно постучали. Я вышел на крыльцо и спустился вниз. Там стояла пожилая женщина в резиновых сапогах, плотнотканевом комбинезоне и спортивной шапочке. Боже, Мария Феодосьевна, заведующая зверофермой. Я же взял с собой все материалы, намереваясь дело здесь кончить. Я пожал ее узкую крепкую руку и, чтобы пресечь упреки, пошел врать:
- Мария Феодосьевна, приехал заняться вашим делом.
- Думала, что вы забыли.
- Как забыть, если первого сентября срок по делу истекает. Норок переловили?
- Школьники ловят, но ворог ходит.
- Ворует?
- Продолжает зверьков выпускать.
- Едем!
Майор «уазик» разогрел. Я взял как опознавательный знак свой емкий портфель. Мы понеслись на другой конец поселка. Я кивнул на строительство новых домов из силикатного кирпича: майор понял, где бурлит городская культура, а не в объявлениях.
Звероферма раскинулась в двух километрах от поселка. Вольеры тянутся далеко - конца не видать. Впрочем, какие вольеры? Узкие тесные клетки, и в каждой по зверьку. Сзади приделан ящичек для потомства. Мария Феодосьевна постучала по сетке - норка выскочила из заднего домика посмотреть. Маленькая, шустрая, подвижный носик подрагивает, глазки-бусинки сверкают…
Мария Феодосьевна обратный путь ей перекрыла заслонкой, с домика сняла крышку и вынула пять слепых детенышей: голые, какие-то сизые, беспомощно ворочают лапками… Норка-мать истерично заскреблась в заслонку.
Бедные животные: рождаются в клетках, живут здесь и погибают, и всю свою жизнь пытаются выскочить за сетку в сосновые леса. Вот кур мне не жалко: они не знают, что такое свобода, и не рвутся на простор, им не интересно. А норка любознательна. Свободы достойны…
Надо записать в дневник… Свободы достоин только тот, кто любознателен.
- Вот смотрите, - Мария Феодосьевна распахивала одну за другой клетки. - Пустые!
- Не сами убежали?
- Нет, металлические защелки. Кто-то выпускает давно и постоянно.
- Воруют?
- Нет, просто хулиганят.
Майор, тенью шедший сзади, вдруг согнулся вдвое и бросился куда-то под заведующую. Она взвизгнула. Майор успокоил:
- Гляну на ваши сапоги.
Она стеснительно подняла ногу. Петр обратил мое внимание:
- Подошва гладкая.
- Ну и что?
Отпустив ее ногу, майор подвел нас к тому участку пола, который был утрамбован землей и глиной. Видимо, половой настил меняли.
- Сергей, глянь!
Несколько четких вдавленных следов. Рубчатая подошва и, главное, каблук - пять мелких звездочек. Одна в центре и четыре по краям. Отпечатки четкие, как на гравюре. И я спросил:
- Мария Феодосьевна, чьи следы?
- Только не моих девочек. Размер-то сорок три - сорок четыре. Сапожищи.
Наконец-то мой портфель оправдал свой размер. Я достал мешочек с гипсом, баночки, сделал кашу и залил один из следов. Осталось только подождать, когда затвердеет.
- Чьи же это следы? - задумалась вслух Мария Феодосьевна.
- Анчутки, - подсказал майор.
16
Анчутка меня не интересовал. Леший и есть Леший - он в лесу. Поселковая жизнь его не касалась. На звероферме работали молоденькие девчата, которых мог посетить какой-нибудь знакомый в резиновых сапогах - не обязательно в резиновых, - с каблуком, имевшим орнамент из пяти звездочек.
Меня ела другая мысль…
Петр варит грибной суп. Год выдался на редкость грибным. Два подберезовика выросли у нашего крыльца. Обочины дорог краснели от мухоморов. Из города шли толпы людей с корзинами, ведрами, рюкзаками. Ехали на машинах, мотоциклах, велосипедах. И в лесу пахло не хвоей и не болотом - пахло грибами. Это и пугало. Лес захаживался сплошным порядком, а на труп Дериземли никто не наткнулся. Где он? Глубоко зарыт? Спрятан? Увезен в другой район?