– А что с твоими брюками, Улав? Это… кровь? Боже мой, ты ранен! Что случилось?
Она выглядела такой растерянной и взволнованной, что я чуть не рассмеялся. Она посмотрела на меня недоверчиво, почти злобно:
– Что? Тебе кажется смешным, что ты стоишь тут и истекаешь кровью, как свинья? Куда тебя ранили?
– Всего лишь в бедро.
– Всего лишь? Если задета артерия, из тебя скоро вытечет вся кровь, Улав! Снимай штаны и садись на стул.
Корина сняла с себя пальто, в котором была, когда я вошел, и пошла в ванную.
Она вернулась с перевязочными материалами, пластырем, йодом и всем прочим.
– Мне придется наложить швы, – сказала она.
– Ладно, – ответил я, прислонился головой к стене и закрыл глаза.
Корина промыла рану и попыталась остановить кровотечение. Она рассказывала обо всем, что делает, и объяснила, что заштопает меня временно. Пуля застряла где-то во мне, но сейчас с ней ничего нельзя поделать.
– Где ты этому научилась? – спросил я.
– Ш-ш-ш, сиди тихо, или стежки разойдутся.
– Ты настоящая медсестра.
– Ты не первый человек с пулей в теле.
– Правда. – Я произнес это ровно, как констатацию факта, не как вопрос, потому что спешки никакой не было, у нас будет много времени для подобных историй.
Я открыл глаза и посмотрел вниз, на затылок Корины. Она стояла передо мной на коленях. Я втянул в себя ее запах. В нем появились необычные нотки, что-то примешивалось к вкусному запаху Корины, прижавшейся ко мне, Корины обнаженной и возбужденной, потной Корины, лежащей на моей руке. Не сильные нотки, а намек на другой запах, на запах аммиака, почти неразличимый, но присутствовавший. Конечно. Это не она, это я. Я пропах своей раной. Во мне уже была инфекция, я уже начал гнить.
– Вот так, – сказала она, откусывая нитку.
Я смотрел на нее. Блузка сползла с одного плеча, и на шее виднелся синяк. Раньше я его не замечал, – наверное, остался от Беньямина Хоффманна.
Я хотел сказать ей что-нибудь насчет того, что это больше никогда не повторится, что больше никому никогда не будет позволено поднять на нее руку, но время было неподходящим. Ты не станешь уверять женщину, что с тобой она находится в полной безопасности, когда она сидит и зашивает тебя, чтобы ты до смерти не истек кровью.
Корина смыла кровь полотенцем, смоченным в теплой воде, и перевязала мое бедро бинтом.
– Похоже, у тебя температура, Улав. Иди в кровать.
Она стянула с меня пиджак и рубашку и уставилась на кольчугу:
– Что это?
– Железо.
Она помогла мне снять кольчугу, провела пальцами по синякам от пуль Датчанина. Нежно. Завороженно. Поцеловала их. И когда я лежал в кровати и на меня накатывали волны холода, а она укутывала меня одеялом, все было точно так же, как в тот раз, когда я лежал в маминой кровати. Я почти не испытывал боли. И мне казалось, что я могу отпустить все, что я ничего не решаю, я был лодкой на реке, и все решения принимала река. Судьба и ее конечная точка были определены, оставался только путь, время и то, что ты видел по берегам. Жизнь проста, главное, чтобы человек был достаточно болен.
Я ускользнул в мир грез.
Она несла меня на плече, она бежала, а под ногами у нее плескалась жидкость. Было темно, пахло канализацией, зараженными ранами, аммиаком и духами. С улиц, расположенных над нами, доносились звуки выстрелов и крики, а сквозь отверстия в люках вниз проникали лучи света. Но она была решительной, мужественной и сильной. Сильной за нас обоих. И она знала, как выбраться отсюда, потому что бывала здесь раньше. Так разворачивалась история. Она остановилась в месте пересечения канализационных труб и опустила меня вниз, сказала, что должна сходить в разведку и что скоро вернется. И я лежал на спине, слушая, как вокруг меня шуршат крысы, и глядел на луну, просвечивающую через решетку водостока. Капли цеплялись за прутья решетки и обтекали их, поблескивая в лунном свете. Красные, блестящие, жирные капли. И вот они оторвались и полетели вниз, на меня, и упали мне на грудь. Они прошли через кольчугу прямо туда, где было сердце. Теплые, холодные. Теплые, холодные. Запах…
Я раскрыл глаза.
Я позвал ее. Ответа не было.
– Корина?
Я сел в кровати. В бедре стучало и драло. Я с большим трудом спустил ногу с кровати и включил свет. Я вздрогнул. Бедро раздулось до жутких размеров, казалось, что рана продолжает кровоточить, но кровь собирается под кожей и повязкой.
В лунном свете я увидел сумочку Корины, стоявшую на полу посреди комнаты, а вот ее пальто на стуле не было. Я встал на ноги и поковылял к кухонному столу, открыл ящик, поднял поднос с приборами.
Листочки по-прежнему лежали на месте, в своем конверте, нетронутые.
Я взял конверт и пошел к окну. Градусник с наружной стороны стекла показывал, что температура продолжает падать.
Я посмотрел вниз.
Я увидел ее. Она просто вышла пройтись.
Она стояла в телефонной будке спиной к улице и прижимала к уху телефонную трубку.
Я помахал, хотя знал, что она меня не увидит.
Черт, как же болит это бедро!
Потом она повесила трубку. Я на шаг отошел от окна, чтобы не попасть на свет. Она вышла из телефонной будки, и я заметил, как она бросила взгляд наверх, в мою сторону. Я стоял не шевелясь, как и она. Пролетали редкие снежинки. Корина зашагала, ставя ноги одну за другой, как канатоходец. Она перешла улицу, направляясь к моему дому. Я посмотрел на ее следы на снегу – кошачьи следы. Задние лапки ступают в след передних. В косом свете уличных фонарей краешки ее следов отбрасывали слабые тени. Как же мало нужно. Как мало…
Когда она тихо вошла в квартиру, я уже лежал в кровати с закрытыми глазами.
Корина сняла пальто. Я надеялся, что она снимет все остальное и скользнет ко мне в постель. Обнимет меня. Больше ничего. Мелочь – тоже деньги. Потому что теперь я знал, что она не поднимет меня и не понесет по канализации. Она не спасет меня. И мы не полетим в Париж.
Вместо того чтобы лечь в постель, она уселась на стул, не зажигая света.
Она бодрствовала. Ждала.
– Скоро он придет? – спросил я.
И увидел, как она вздрогнула:
– Ты не спишь.
Я повторил свой вопрос.
– О ком ты говоришь, Улав?
– О Рыбаке.
– У тебя температура. Постарайся заснуть.
– Ты ведь ему звонила из телефона-автомата.
– Улав…
– Я просто хочу знать, сколько у меня времени.
Она сидела, склонив голову, и лицо ее находилось в тени. Когда она заговорила, то голос у нее изменился и зазвучал по-новому. Она говорила жестко, но тем не менее даже моему слуху эти звуки показались чище.
– Минут двадцать, наверное.
– Ладно.
– Как ты узнал…
– Аммиак. Скат.
– Что?
– Запах аммиака. Он остается на коже, если потрогать ската, особенно до того, как его разделают. Где-то писали, что это происходит оттого, что мочевая кислота собирается в мясе ската, совсем как в мясе акулы. Но я не так уж много знаю.
Корина посмотрела на меня с отсутствующей улыбкой:
– Понимаю.
Снова наступила пауза.
– Улав?
– Да.
– Тут ничего…
– Личного?
– Точно.
Я почувствовал, как рвутся стежки на шве. Появился запах воспаления и гноя. Я положил руку на бедро: бинт был совершенно мокрым, но давление не ослабевало, что-то рвалось наружу из моего тела.
– Что же тогда? – спросил я.
Она вздохнула:
– Это имеет значение?
– Я люблю истории, – сказал я. – И у меня есть двадцать минут.
– Это история не о тебе, а обо мне.
– И что же в ней говорится о тебе?
– Да. Что же в ней говорится обо мне?
– Даниэль Хоффманн умирал. Ты это знала, так ведь? И Беньямин Хоффманн должен был продолжить его дело.
Она пожала плечами:
– Вот ты меня и раскусил.
– Человек, который без зазрения совести предаст тех, кого надо, чтобы получить власть и деньги?
Корина резким движением поднялась, подошла к окну, посмотрела вниз и закурила.
– Все, за исключением зазрения совести, верно, – произнесла она.
Я слушал. Было тихо. Я внезапно подумал, что полночь уже миновала и настало Рождество.
– Ты просто позвонила ему? – спросил я.
– Я сходила к нему в магазин.
– И он тебя принял?
Я видел отражение ее губ в оконном стекле, когда она выдувала дым.
– Он мужчина. И похож на всех остальных мужчин.
Я вспомнил тени за выпуклым стеклом. Синяк на ее шее. Свежий синяк. Насколько же можно быть слепым? Удары. Подчинение. Унижение. Вот чего она хотела.
– Рыбак – женатый человек. Что он тебе предложил?
Она пожала плечами:
– Ничего. Пока ничего. Но предложит.
Она права. Красота побеждает все.
– Ты была в шоке, когда я пришел домой, но не потому, что я был ранен, а потому, что я оказался жив.
– По обеим причинам. Не думай, что я не испытываю к тебе совсем никаких чувств, Улав. Ты был хорошим любовником. – Она хохотнула. – Сначала я подумала, что в тебе этого нет.
– Чего?
Она улыбнулась и глубоко затянулась. Кончик сигареты загорелся красным в полутьме у окна. И я подумал, что если сейчас кто-нибудь посмотрит на это окно с улицы, то посчитает, что видит пластиковые трубочки, имитирующие уют, семейное счастье и рождественское настроение. И может быть, тот человек подумает, что у людей, живущих за этими окнами, есть все, о чем он может только мечтать. Там живут такой жизнью, какой люди и должны жить. Не знаю. Знаю, что я бы так подумал.
– Так чего во мне нет? – повторил я.
– Повелителя, так сказать. Моего короля.
– Твоего короля?
– Да. – Она рассмеялась. – Мне показалось, тебя надо притормозить.
– О чем это ты говоришь?
– Вот об этом, – сказала она и, спустив блузку с плеча, указала на синяк.
– Это сделал не я.
Ее рука с сигаретой замерла на полпути ко рту, и она озадаченно посмотрела на меня.
– Не ты? Думаешь, я сама это сделала?
– Это не я, говорю же тебе!
Она мягко рассмеялась:
– Да ладно тебе, Улав, стыдиться нечего.
– Я не бью женщин!
– Нет, тебя было нелегко уговорить, это так. Но удушение тебе понравилось. После того как я тебя заставила, тебе очень понравилось.
– Нет!
Я зажал уши руками. Я видел, как шевелятся ее губы, но ничего не слышал. Нечего было слушать. Потому что история разворачивалась совсем не так. Такого никогда не происходило.
Но ее губы продолжали складываться в разные формы, как у актинии, у которой, как я однажды узнал, рот исполняет функции ануса и наоборот. Почему она говорила? Чего она хотела? Чего они все хотели? Я стал глухонемым, у меня больше не было способности толковать звуковые волны, без конца производимые ими, нормальными людьми, волны, перекатывающиеся через коралловые рифы и уходящие вдаль. Я пялился на мир, в котором не было ни смысла, ни взаимосвязей, на мир, бывший отчаянным проживанием той жизни, что досталась каждому из нас, насильственным удовлетворением всех скрытых похотей, подавлением страха одиночества и борьбой со смертью, которая начинается, как только мы понимаем, что мы не вечны. Теперь я понял, о чем она говорила. Это. Все?
Я взял брюки со стула у кровати и натянул их на себя. Одна штанина затвердела от крови и гноя. Я выбрался из кровати и пошел, волоча за собой ногу.
Корина не шевельнулась.
Я наклонился к ботинкам, ощутил приступ тошноты, но сумел обуться. Пальто. Во внутреннем кармане лежал паспорт и билеты в Париж.
– Ты не сможешь далеко уйти, – сказала она.
Ключи от «вольво» лежали в кармане брюк.
– У тебя рана разошлась, посмотри на себя.
Я открыл дверь и вышел на лестничную площадку. Спустился вниз, держась обеими руками за перила. Я думал о маленьком похотливом самце паука, который слишком поздно понял, что время визита закончилось.
Когда я вышел на улицу, в ботинке у меня уже хлюпала кровь.
Я направился к машине. Полицейские сирены. Они не переставали звучать и были похожи на далекий волчий вой на покрытых снегом равнинах, окружающих Осло: то громче, то тише, в поисках запаха крови.
На этот раз «вольво» завелся с первого раза.
Я знал, куда мне надо, но казалось, улицы потеряли форму и направление, превратились в мягко покачивающиеся щупальца медузы, по которым мне приходилось двигаться, бросаясь из стороны в сторону. Довольно сложно было перемещаться по этому новому гуттаперчевому городу, где ничто не стояло спокойно. Я увидел красный свет, остановился и попытался сориентироваться. Наверное, я задремал, потому что вздрогнул от сигнала автомобиля позади меня и увидел, что свет сменился на зеленый. Я газанул. Где я, все еще в Осло?
Мама никогда ничего не говорила об убийстве отца. Как будто его и не было. Меня это устраивало. Но вот однажды, спустя года четыре, а может, пять, когда мы сидели за столом в кухне, она внезапно спросила:
– Как думаешь, когда он вернется?
– Кто?
– Твой отец. – Она посмотрела сквозь меня, мимо меня своим плавающим взглядом. – Его давно не было. Интересно, куда он отправился на этот раз?
– Он не вернется, мама.
– Ну конечно он вернется, он всегда возвращается. – Она подняла свой стакан. – Понимаешь, он любит меня. И тебя.
– Мама, ты сама помогала нести его…
Она с грохотом опустила стакан, из которого выплеснулся джин.
– Вот, – сказала она без всякого нытья и посмотрела на меня. – Только ужасный человек мог отнять его у меня, ты согласен?
Она размазала прозрачную жидкость по клеенке рукой и стала тереть ее, как будто пыталась что-то смыть. Я не знал, что сказать. Она сочинила свою историю, я – свою. Я ведь не мог пойти и нырнуть в озеро в Ниттедале лишь для того, чтобы выяснить, кто из нас сочинил более правдивый рассказ. Поэтому я ничего не сказал.
Но осознание того, что она могла любить мужчину, который так обращался с ней, открыло мне одну вещь о любви.
Кстати, нет.
Не открыло.
Оно абсолютно ничего не открыло мне о любви.
После этого мы больше никогда не говорили о моем отце.
Я следовал изгибам дороги, старался как мог, но казалось, дорога хочет сбросить меня. Она кренилась, чтобы я вместе с автомобилем соскользнул с нее на стены домов или в лобовую столкнулся с едущей навстречу машиной. Дорога исчезала позади меня с воем, который постепенно замолкал, как уставшая шарманка.
Я свернул направо и оказался в районе тихих улиц. Здесь было меньше света и меньше движения. Ночь опустилась на город, и стало совсем темно.
Наверное, я потерял сознание и съехал с дороги, но не на большой скорости, потому что стукнулся лбом о лобовое стекло, но следов не осталось ни на лбу, ни на стекле, а фонарный столб, вокруг которого обвилась решетка радиатора, даже не погнулся. Однако двигатель заглох. Я покрутил ключом в замке зажигания, но двигатель только охал со все меньшим энтузиазмом. Мне удалось открыть дверцу машины и выбраться наружу. Я стоял на коленях и локтях, как молящийся мусульманин, а свежевыпавший снег щипал мои ладони. Я сдвинул руки в попытке собрать похожий на пудру снег. Но в этом и состоит проблема порошкообразного снега: он белый и красивый, однако из него трудно создать устойчивую форму. Он кажется многообещающим, но в конце концов то, что ты пытаешься создать, рушится, утекает сквозь пальцы. Я поднял голову, огляделся и понял, куда заехал.
Я проковылял от машины к окну и прижался горящим лбом к чудесному холодному стеклу. Полки с товарами и прилавки внутри помещения были слабо освещены. Я опоздал, магазин уже закрылся. Конечно закрылся, сейчас глубокая ночь. Кроме того, на двери висело объявление, что магазин закрылся раньше обычного. «23 декабря закрываемся в 17.00 на переучет товаров».
Переучет товаров. Настало время.
В углу, рядом с коротким поездом из тележек, стояла маленькая страшная елка, но тем не менее она оправдывала свое название: какая-никакая, а все-таки рождественская елка.
Не знаю, почему я приехал сюда. Я мог бы поехать в пансионат и остановиться там, прямо напротив дома мужчины, которого мы только что устранили. И женщины, которая устранила меня. Никто не станет искать меня там. У меня хватит денег на две ночи. Я мог бы завтра позвонить Рыбаку и попросить перевести остаток моего гонорара на банковский счет.
Я услышал собственный смех.
Я почувствовал, как теплая слеза катится по моей щеке, как она падает и исчезает в свежем снегу.
Потом еще одна. Она просто исчезла.
Мой взгляд упал на колено. Кровь просачивалась через брючную ткань и текла вниз, как окалина, покрывая снег пленкой слизи, похожей на яичный белок. Я хотел, чтобы она пропала, растаяла и исчезла, как слезы. Но красная дрожащая кровь никуда не пропадала. Я почувствовал, как мои мокрые от пота волосы приклеились к стеклу. Сейчас, наверное, уже поздно, но если я раньше не говорил, то у меня длинные жидковатые светлые волосы, борода, голубые глаза, и я среднего роста. Вот и весь я. Преимущество волос и бороды заключается в том, что если у устранения окажется много свидетелей, то появится возможность быстро изменить внешность. И именно эта возможность быстрых изменений напрочь примерзла к стеклу, пустила в него корни, как твари на том чертовом коралловом рифе, о котором я постоянно талдычу. Вот так. В этот миг я хотел слиться с этим окном в единое целое, стать стеклом, совсем как в «Царстве животных 5: Море», где беспозвоночные полипы становятся коралловым рифом, на котором обитают. А завтра я смогу увидеть Марию и буду смотреть на нее весь день, а она меня не заметит. Я смогу прошептать ей любые слова. Прокричать их, пропеть. Исчезнуть – это единственное, чего я сейчас хотел, а может быть, единственное, чего я вообще когда-нибудь хотел. Исчезнуть, как мама, ставшая невидимой от чистого спирта, который она вливала в себя до тех пор, пока он не разъел ее. Где она сейчас? Я не помнил. Я уже давно этого не помнил. Странно, я мог все рассказать про отца, но куда подевалась та, что дала мне жизнь и поддерживала ее во мне? Неужели она на самом деле умерла и похоронена на кладбище у церкви Рис? Или же она где-то тут? Я знал это, надо было только вспомнить.
Я закрыл глаза, прижался головой к стеклу и полностью расслабился. Я так устал. Скоро вспомню. Скоро…
Опустилась темнота. Большая темнота. Она развернула огромный черный плащ и подошла, чтобы принять меня в свои объятия.
Стояла такая тишина, что тихий щелчок замка прозвучал так, будто дверь находилась рядом со мной. Потом я услышал шаги, звуки знакомой прихрамывающей походки. Она приближалась. Я не открывал глаз. Звуки стихли.