Я приглядываюсь, стараясь высмотреть, что происходит на другом конце Вокзальной магистрали, у подножия Поющего Бивня. Огни вокзала освещают площадь Гарина-Михайловского, но разглядеть на ней одинокую фигуру академика у меня не выходит, сколько я ни напрягаю зрение. Жаль, бинокль остался в гримерке вместе с разгрузочным жилетом, ну да ладно. Происходи в тех краях что-либо подозрительное, дозорный наверняка уже известил бы об этом Папашу Аркадия и остальных. Но раз наблюдатель молчит, значит, и нам пока не о чем беспокоиться. Взойдет солнце, там и решим, что делать дальше.
Глянув на торчащую из-за руин ЦУМа остроконечную колонну, я сразу вспоминаю картину нашего малолетнего гения. Ту самую, на которой заполонившая привокзальную площадь толпа осаждает Бивень, и у меня вдруг на душе начинают скрести кошки.
– Ты видела последний рисунок Эдика? – интересуюсь я у Ольги. Она прислонилась к балюстраде и пристально глядит в том же направлении.
– На котором мы с тобой ведем задушевную беседу? – спрашивает в ответ Кленовская.
– Нет, другой. Тот, что мальчик нарисовал час назад у меня в комнате, – уточняю я.
– Нет, еще не видела, – мотает головой его опекунша. – А что?
– Надо бы тебе срочно на него взглянуть, – настоятельно рекомендую я. – Возможно, ты лучше разберешься в замысле его творца и скажешь, что за столпотворение он имеет в виду. И, самое главное, происходило уже в «Кальдере» нечто подобное или этому еще только суждено случиться.
– Какое столпотворение? – не понимает Ольга.
Я вкратце объясняю, создание какой именно картины не так давно засвидетельствовал воочию. И, подытожив, осведомляюсь:
– Как часто и насколько точно сбываются Эдиковы пророчества?
– Думаю, всегда и практически буквально, – отвечает «фантомка». – Но расшифровать их сразу удается лишь в том случае, когда нарисованный на картине человек тебе знаком. Иначе озарение посетит тебя уже постфактум. Или не посетит, если проморгаешь предсказанное малышом событие. Однако такое случается редко, ведь он рисует не все подряд, а обычно то, что точно не ускользнет от твоего внимания. Вот, к примеру, пять дней назад Эдик нарисовал незнакомца, который убегал по мосту от чудовищных размеров паука. Как ты понимаешь, смысл сего пророчества открылся мне только вчера днем. А до этого мальчик изобразил Сквайра, который… – Кленовская осеклась и печально вздохнула. – Ну, в общем, когда Сидней, встав на одно колено, как истинный джентльмен, предлагает мне руку и сердце. Он и впрямь сделал мне предложение, но лишь спустя три дня. При этом, я абсолютно уверена, он не заглядывал к Эдику в альбом. Так что за достоверность его предвидений можно ручаться.
– Значит, у вас с Хиллом действительно все очень серьезно, – резюмирую я. – И у обоих есть веский повод выжить и найти отсюда выход. А что вы решили насчет Эдика?
– О чем ты говоришь, Тихон? – безрадостно отмахивается Ольга, кажется, уже пожалев, что затронула эту щекотливую тему. – Что мы можем сейчас толком решить? Я попросила Сквайра повторить свое предложение, когда мы выберемся отсюда живыми, и пообещала, что в том случае дам ему ответ немедленно. Но здесь давать друг другу клятвы и строить планы на будущее, черт побери, глупо. Хотя надеяться на лучшее, конечно же, не возбраняется. Жена Хилла утопилась в реке три года назад, оставив его одного с годовалым ребенком на руках. Вдобавок врачи обнаружили у Сиднея тахисклероз Тюрго. Но в Англии с этой болезнью на начальной стадии можно жить хоть до старости – их медики первыми научились сдерживать ее прогрессирование. В принципе, за пределами «Кальдеры» ничто не помешало бы нам со Сквайром узаконить наши отношения. И усыновить Эдика. Но пока это всего лишь мечты, в сравнении с которыми даже песчаные замки кажутся несокрушимыми бастионами.
– Ты любишь Хилла?
– Даже не знаю. Если бы любила, сказала бы «да». Если бы нет – «нет». Что вообще такое любовь для тех, кому за тридцать? Неконтролируемый всплеск гормонов и эмоций. Иначе говоря, легкое недомогание. Похворал немного, потемпературил, а потом однажды проснулся, глядь – и выздоровел. Что, хочешь поспорить? А как еще прикажешь относиться к любви, когда не раз успел убедиться, что она – преходящее явление? Это для пылкой молодежи она – краеугольный камень настоящих романтических отношений. А для таких, как мы, важна уже не любовь, а то, что остается, когда она проходит. И если ничего, кроме тоски и раздражения, грош цена такой любви, какой бы страстной она поначалу ни казалась…
– Ну прямо трагедия всей твоей молодости, брат, – вставляет недремлющий Скептик. – Сколько страсти, сколько бессонных ночей, а что в итоге? До сих пор удивляюсь, как эта стерва твой парадный мундир на помойку не вышвырнула.
– …Но если по прошествии этой хворобы вы с партнером продолжаете питать друг к другу взаимную привязанность и уважение, – продолжает Ольга, – значит, вам несказанно повезло. Подобный «сухой остаток» любви – большая редкость. Мы с Сиднеем знакомы чуть больше двух месяцев, но некая основа, фундамент для постройки совместного будущего, между нами явно заложен. Я чувствую это и Хилл тоже. Вот только завидовать нам сегодня – все равно что поздравлять приговоренного к смерти с днем рожденья. Идиотизм, одним словом.
– Отчего ж не позавидовать? – не соглашаюсь я. – Всегда приятно видеть, как два человека находят друг друга и готовы быть вместе до самой смерти. Даже когда она каждый день гремит костями у тебя за спиной…
Глухой одиночный удар, похожий на буханье огромного сабвуфера, сотрясает воздух, прогнав по нему упругую, но не слишком мощную волну. Она не причиняет нам ни малейшего ущерба, больше пугает. По всем признакам, ее источником служит либо Бивень, либо нечто грохочущее вблизи него. Взметнувшаяся пыль вмиг наполняет ночную атмосферу, слышится звон нескольких лопнувших стекол и рокот осыпающихся с развалин обломков. Невидимый доселе наблюдатель встрепенулся и зашевелился, чем выдал нам свою позицию на крыше вестибюля. Но покидать пост и бежать поднимать тревогу сержант Бибенко – именно он несет предрассветную вахту – пока не спешит. Саня хочет сначала удостовериться, что за странным громом не произойдет еще какая-нибудь хренотень, потому как если этим ударом все и ограничится, будить Папашу и остальных нет смысла. Подумаешь, разок что-то вдалеке прогремело! Да здесь по ночам и не такое порой слышится.
– Вот опять не слава богу! – бросает Кленовская, не сводя глаз с Вокзальной магистрали.
– Подобное раньше бывало? – любопытствую я.
– Дома поблизости падали и грохотали – да, – отвечает «фантомка». – Но это определенно не здание рухнуло. И не бомба взорвалась, потому что ни огня, ни дыма нет.
– И не землетрясение, – озадаченно добавляю я. – Иначе мы обязательно ощутили бы колебание почвы.
Бух!..
Проходит от силы полминуты, после чего удар повторяется. Опять звенят стекла и гремят обломками разваливающиеся руины. Не успевшая осесть пыль колыхается волной, будто огромное встряхнутое покрывало.
Ольга чертыхается.
Я молчу.
Бибенко прячет бинокль, отползает от парапета и, поднявшись на корточки, замирает, видимо, все еще терзаясь дилеммой, бежать или нет на доклад к командиру. Следующий удар, если он таки разразится, должен полностью избавить Саню от сомнений. Что, впрочем, его отнюдь не обрадует. Нас – тоже, ибо на место сомнений придет страх, а он вряд ли придаст всем нам заряд бодрости для поднятия утреннего настроения.
Третий удар! Не тише и не громче остальных, он опять раздается через полминуты после предыдущего. Однако, закономерность, а, стало быть, надо ждать новых акустических атак. Бибенко срывается с места и, пригнувшись, бежит к лестнице. Настроение у него, как и у нас, безнадежно испорчено. Что день грядущий нам готовит? Даже если ничего, кроме выслушивания бухающего набата, все равно хорошего в нем мало. И еще вдобавок Ефремов куда-то запропастился. Проклятье, неужто он каким-то образом причастен к этому грохоту? Светоч науки в пороховом погребе взрывоопасных тайн – вот кто такой наш чокнутый академик. Который в итоге или всех нас спасет, или угробит. Третьего попросту не дано…
Глава 12
По вполне понятной причине сегодня «фантомы» собираются на завтрак ни свет ни заря. Аппетита ни у кого нет, а у нас с Ольгой и подавно, потому что не прошло и часа, как мы с ней отужинали. Разразившийся в четыре часа утра грохот, который докторша Ядвига уже окрестила «шагами каменного гостя», а Миша Туков – «эстонской дискотекой», не утихает, монотонно сотрясая атмосферу в темпе один удар каждые полминуты. Нервирует это жутко. По мне, уж лучше бы удары шарахали один за другим, как чеканит ритм музыкальная драм-машина. Тогда я не успевал бы расслабиться и постоянно пребывал во взведенном состоянии. А тут только успокоишься после очередного удара, как на тебе – следующий! Без жалости. Прямо в мозг. Не утро, а сущая пытка.
Не каждый день клан фантомов собирается у себя на базе в полном составе, включая всех разведчиков и снабженцев (себя и Ефремова, как вы помните, я к «фантомам» пока не причисляю). Сегодня выпадает как раз такой редкий случай. Поэтому из-за неизвестной угрозы Кунжутов первым делом отменяет все вчерашние распоряжения для тех, кто должен с утра отправляться в рейд, и приказывает им находиться в театре. Разумеется, будучи в боеготовности на случай дальнейшего обострения ситуации. Затем полковник формирует группу из трех добровольцев, которым предписывается отправиться на поиски академика и заодно попытаться определить источник зловещего шума. Папаша Аркадий, подобно мне, подозревает, что между отсутствием Ефремова и нервирующей всех «поступью командора» есть связь. Более того, возможно такое, что сам геолог и запустил этот дьявольский метроном. Впрочем, делать поспешные выводы лидер клана не торопится и нам не советует. Истину нужно искать в районе площади Гарина-Михайловского, а не здесь, сидя в полутора километрах от Поющего Бивня и строя бездоказательные теории.
Для участия в поисковой экспедиции вызываются добровольцами все боеспособные «фантомы» и, конечно, я. Кунжутов не забывает о своем вчерашнем обещании предоставить мне возможность взглянуть на Бивень и включает меня в группу, куда также входят рядовой Туков и страдающий болезнью Паркинсона боксер Кондрат. Последний из-за постоянно дрожащих рук плохо стреляет, зато может при необходимости тащить на себе в одиночку худосочного академика в то время, как мы с Мишей будем прикрывать их огнем. Вдобавок Кондрат знает нынешнюю привокзальную площадь лучше всех в клане, потому что в поисках продовольствия излазил вместе с Дросселем те места вдоль и поперек.
Выступаем с рассветом, под непрекращающийся аккомпанемент ритмичного буханья. Широкая и пустынная магистраль просматривается до самой площади. Лишь не до конца развалившийся ЦУМ перегораживает половину улицы оползнем из обломков своих верхних этажей, но обойти его не составляет проблемы. Мы двигаемся по правому тротуару, вдоль растрескавшихся фасадов, и всякий раз останавливаемся, прежде чем пройти мимо очередной стеклянной витрины. После чего рядовой Туков осторожно выглядывает из-за угла, дабы выявить наметанным глазом притаившуюся в здании вероятную угрозу. Пускай «фантомы» проходят этой дорогой не впервые и считают ее безопасной, есть вероятность, что с момента последнего рейда здесь мог обосноваться какой-нибудь залетный молчун или кибермодуль.
В отличие от Ефремова, который может расхаживать по городу не таясь и при желании даже горланить песни, наш ограниченный иммунитет к Mantus sapiens не позволяет нам такую несусветную роскошь. Да и Льву Карловичу не следовало бы сильно обольщаться по поводу своей неприкосновенности. Что стоит Душе Антея в одночасье сменить терпимость к старому знакомому на немилость? Любовь Фортуны столь же преходяща, как и та любовь, о которой мы беседовали с Ольгой на крыше Сибирского Колизея три часа назад.
Площадь Гарина-Михайловского! Место, где прежде жизнь не замирала ни днем, ни ночью, ни зимой, ни летом, ни в праздники, ни в будни. Что ж, такова судьба всех привокзальных площадей в любом крупном городе мира. Глядя на их извечное многолюдье, порой задаешься вопросом, что должно произойти, чтобы этот нескончаемый бег прекратился. Война? Стихийное бедствие? Техногенный катаклизм? Да будет вам! Глобальные потрясения лишь усилят здешнюю суету за счет военных и беженцев, которые неминуемо заполонят собой вокзал и прилегающие к нему территории. И тем не менее в Новосибирске эта, казалось бы, неразрешимая гипотетическая задача оказалась разрешена. Практическим путем. Просто и гениально, но уже не человеком и не привычными нам силами природы. Город еще окончательно не умер, а очаги некогда бурлившей в нем жизни иссякли. Унылое, но вместе с тем по-своему уникальное зрелище.
Равно как и Поющий Бивень, чья громада открывается нам в полной мере, едва мы огибаем развалины ЦУМа. Остроконечная колонна вымахала на сегодняшний день почти под триста метров и уже вплотную подобралась к покрову разумной мантии. При этаких темпах роста великан грозится вскоре вынырнуть над туманным морем и вызвать в мире очередной грандиозный переполох. Диаметр основания черного конуса в данный момент не превышает полусотни шагов, но учиненные им разрушения охватывают треть квартала. И зона эта расширяется прямо пропорционально росту Бивня. Он вырывается из земли словно наконечник циклопического бура и, медленно вращаясь, взрывает окрест себя землю вместе с возведенными на ней постройками.
Легендарный старый корпус отеля «Новосибирск» – почитай, первая выстроенная в городе высотка, чья история насчитывала без малого полтора века, – исчезла, обратившись в груду бетона, перемешанную с глиной и обломками соседних зданий. Башня нового пятидесятиэтажного гостиничного корпуса расколота чудовищными трещинами, и то, что она еще не упала, являет собой настоящее чудо. Которое может закончиться буквально в следующую минуту. На наших глазах от шаткой многоэтажки то здесь, то там отрываются куски облицовочных панелей, а сама она время от времени издает треск, как сосновый бор на лютом морозе. Мне страшно смотреть на нее даже с безопасного расстояния, не говоря о том, чтобы подходить к ней. Хочется надеяться, что Ефремову хватает его академического ума держаться подальше от нее.
Судя по всему, Поющий Бивень сотворен из кристаллического базальта, закаленного Душой Антея подобно склону «Кальдеры». Опоясывающие колонну спиралевидные грани-ребра предназначены, надо понимать, для прокладки ее пути сквозь земную твердь к солнцу. А вот обещанного Ольгой пения я не слышу, хотя, с ее слов, вблизи Бивня его гул должен терроризировать мне мозги с нешуточной силой. Но, похоже, я догадываюсь, почему этого не происходит. Песнь черного исполина вовсе не смолкла. Сегодня ночью по неведомой нам причине она переродилась в каменный набат, символизирующий начало нового этапа роста гигантского бурильщика. Или же какой другой его метаморфозы. И пусть Тихону Рокотову больше вовек не увидеть солнца, если он не прав!
То, что источником несмолкающих ударов служит именно Бивень, мы выясняем еще на подходе к площади. Чем ближе наша группа подступает к ней, тем отчетливее видит, как за долю секунды до каждого акустического импульса поверхность черной колонны едва заметно вздрагивает. А в следующий миг на нас и город обрушивается очередная звуковая волна. Она по-прежнему наносит ущерб лишь нашим нервам да слегка давит на барабанные перепонки, однако принцип «вода камень точит» подходит к ее атакам как нельзя более метко.
По прошествии нескольких часов шумового террора я продолжаю держаться молодцом, но то ли будет со мной завтра, если удары Бивня не прекратятся. Недаром древние китайцы взяли когда-то на вооружение пытку водой, день за днем методично капающей на затылок пленника и в итоге сводящей его с ума и ломающей волю. Казалось бы, где тут адские муки? Ну капает вода тебе на голову и пускай себе капает. А поди ж ты – не все, оказывается, у мудрых китайцев так просто. Дело в том, что капать она будет лишь в первые часы пытки. Затем – уже болезненно стучать по темечку не хуже барабанной палочки. А под конец, когда твое терпение будет готово лопнуть, падение каждой маленькой капли покажется тебе ударом увесистой деревянной колотушки. Такое вот изощренное восточное издевательство, используя которое, Душа Антея лишний раз подтверждает свою разумность. Естественно, при условии, что имеет место именно целенаправленная атака на наши нервы, а не отзвук какой-либо другой аномальной деятельности.
– Лупит, зараза, по воздуху, будто тревогу поднимает, – подмечает рядовой Туков, кивнув на Бивень. – У нас в деревне так в старину народ на собрание или пожар созывали. Выйдет, бывало, староста из конторы, возьмет монтировку – и давай в рельсу бить.
– Что за веселый народ живет в твоей деревне! – басит Кондрат. – Монтировкой – в рельсу? Во, блин, перкуссионисты!
– От сиониста слышу! – обижается Миша – бесхитростный парень, призванный на службу из маленькой таежной деревушки. – Сам подумай, откуда у нас в Семеновке сионистам взяться-то? Я ж сказал: в старину это было. Еще до того, как к нам электричество провели.
– Черт побери! – бранюсь я, вообразив, как к Поющему… то есть Гремящему Бивню со всех окраин «Кальдеры» стекается нечисть, и вдруг с ужасом осознаю, что кое-кому до меня уже приходила на ум подобная картина. И этот сопливый «кое-кто» даже зарисовал ее у себя в графическом планшете.
– В чем дело, товарищ капитан? – Туков замирает на месте и обеспокоенно оборачивается.
– Засек, что ли, кого, Тихон? – любопытствует боксер, мелко тряся подбородком. Но не от волнения или страха, а лишь по причине терзающего его паркинсонизма.