Вопросы, на которые, похоже, я не получу ответа. По крайней мере, сегодня.
– Отлично, малыш! Завидую тебе. Я так рисовать уже не научусь. Таланта и терпения не хватит, – вновь хвалю я гостя, терпеливо дождавшись, пока он завершит работу и отложит стилус. Эдик поднимает голову и внимательно смотрит мне в глаза, будто желая убедиться, искренне ли я говорю. Я в ответ улыбаюсь, указываю на табулу и поднимаю вверх большой палец. После чего любопытствую: – Слушай, дружище, а у тебя случаем не сохранились другие рисунки? Очень хотелось бы на них посмотреть. Если, конечно, ты мне разрешишь.
Эдик кивает, затем придвигает ко мне планшет и касается пальцем сенсора на интерфейсе. В углу табулы появляется надпись «Архив». Как только мальчик открывает мне доступ к своей коллекции, его последняя работа тут же автоматически получает порядковый номер и отправляется на хранение в виртуальное портфолио. А на планшете возникает не меньше полусотни маленьких черно-белых картинок – уменьшенных копий рисунков, написанных, судя по отмеченным под ними датам, за последние пару недель. Плодотворный художник, ничего не скажешь. Не мудрствуя лукаво, я тыкаю пальцем в картинку, нарисованную мальчиком этим утром, незадолго до нашего с Ольгой появления в театре.
Как уже упоминалось, определить, что конкретно изображено на том или ином рисунке Эдика, можно, лишь обнаружив на них знакомые детали. Поэтому я и не надеюсь на то, что пойму все показанные мне работы. Так оно в целом и выходит. Однако смыслом предыдущего Эдикова творения я проникаюсь гораздо быстрее, нежели идеей последнего «полотна» сопливого импрессиониста.
Персонажами его утренней картины являются мужчина и женщина, расположившиеся на полу рядом друг с другом и о чем-то беседующие. Говорит мужчина – на это намекают его жестикулирующие руки, а женщина, обхватив подтянутые к груди колени, ему молча внимает. Оба они также изображены в виде силуэтов – светлые фигуры на заштрихованном темном фоне. Иных действующих лиц на рисунке нет. Зато дом, в котором находятся собеседники, сразу же кажется мне знакомым. Эдик отобразил его в разрезе, отчего, помимо сидящей в здании парочки, я могу видеть, как выглядят снаружи его стены и крыша. И выглядят они весьма экзотично: в древнем восточном стиле, выдающем себя вычурно изогнутыми линиями, легко узнаваемыми даже на этой небогатой подробностями картине.
– Невероятно! – вырывается у меня, когда я, присмотревшись, узнаю в одном силуэте Ольгу, а в другом, соответственно, себя. Первую – по стройной фигуре и торчащему из-под шапочки «конскому хвосту», а второго – по армейскому комбинезону с надетым поверх разгрузочным жилетом. – Но откуда ты мог об этом узнать? Хотя погоди-ка…
Взяв со стола снятые перед сном наручные часы (а время-то на дворе совсем не детское: два часа ночи!), я сверяю их с таймером планшета. Яснее ясного, что никакого чуда здесь нет, а есть лишь неправильно выставленное время, отчего и случилась эта несуразица.
Таймер Эдика опережает мой «Полет» на полтора часа. Данное обстоятельство не только начисто опровергает мою догадку, но вдобавок вносит еще большую путаницу. Выходит, что художник завершил рисовать нас с Ольгой, сидящих в динамовском додзе, в тот момент, когда мы с ней едва покинули его.
Чепуха какая-то! Если бы таймер на планшете отставал, тогда все было бы понятно. Вернувшись в театр, Кленовская упомянула в докладе Папаше о том, где мы с ней переждали ночь, а смышленый Эдик услышал это и быстренько увековечил нас в своем альбоме. Подобное объяснение я еще могу принять. Но то, которое напрашивается вместо него, выглядит сущим бредом. Или же чудом, и сейчас рядом со мной сидит не только немой и художественно одаренный, но еще и ясновидящий мальчик.
– Скажи, малыш, ты правда нарисовал эту картину сегодня, когда встало солнце? – дружелюбно улыбнувшись, осведомляюсь я. Эдик снова смотрит мне в глаза и утвердительно кивает. Меня опять посещает ощущение, что на самом деле этот ребенок гораздо старше своего настоящего возраста.
– Невероятно! – только и остается повторить мне в один голос со Скептиком.
– Так вот куда ты от нас сбежал! – Дверь без стука отворяется и в гримерку входит Ольга. В полумраке я не сразу узнаю ее, переодевшуюся в мешковатый спортивный костюм и распустившую мокрые волосы. Видимо, она тоже недавно проснулась и только что приняла душ. – А мы тебя везде обыскались. Ну сколько можно просить, Эдик, чтобы ты не гулял ночью один по театру! Ладно, давай, прощайся с дядей Тихоном и пойдем, искупаю тебя в ванне, пока вода не остыла. А потом – отдыхать. Знаю, что ты не любишь спать, но хотя бы до рассвета можешь в кровати спокойно полежать?
Мальчик обреченно вздыхает, закрывает свое виртуальное портфолио, берет планшет и, спрыгнув с кресла, без пререканий плетется к Ольге. На пороге Эдик оборачивается и смотрит на меня. Надо полагать, это и есть прощание. А может, и не только. Во взгляде ребенка присутствует все та же взрослая многозначительность, которая уже не раз повергала меня сегодня в смятение. Обрети вдруг Эдик в этот миг дар речи, и я почти уверен, что первым его вопросом будет: «Надеюсь, дядя Тихон, вы поняли то, что увидели в моем альбоме?» И что бы, интересно, я ему ответил? Извини, малыш, но лучше бы тебе вернуться и растолковать свои намеки популярно, потому что язык художественной аллегории я понимать категорически отказываюсь?
Я подмигиваю и ободряюще киваю мальчику. Тот угрюмо опускает взор под ноги и скрывается в темном коридоре. Кажется, мой молчаливый ответ художника разочаровал. Не это он хотел сейчас увидеть, явно не это. Ну что ж поделать, если я такой непонятливый. Вот были бы у меня свои дети и воспитательный опыт, тогда, не исключено, мы быстро достигли бы с Эдиком взаимопонимания, но увы… А, впрочем, сомневаюсь, что при общении с ним от того опыта вообще был бы прок. Какой подход нужен к воспитаннику, если воспитатель ощущает себя глупее его? Возможно, великий педагог Макаренко и знал решение этой парадоксальной задачи, но для нас со Скептиком она является камнем преткновения величиной с Эльбрус.
– Извини, что помешала вашей беседе, – виновато молвит Ольга, прежде чем уйти следом за своим подопечным. – Но сам понимаешь: ночью дети должны спать, а не заниматься творчеством. Даже такие необычные дети, как этот… Ты еще не ужинал?
– Только проснулся, – отвечаю я.
– Тогда топай на кухню и разогрей нам что-нибудь поесть. Все уже спят, но Папаша должен был приказать Элеоноре, чтобы она оставила для нас пару порций. А я пока уложу Эдика. Не заблудишься в темноте без фонаря?
– Доберусь как-нибудь на ощупь, – заверяю я Кленовскую, поднимаясь с табуретки и гася лампу. – Чай, не первый раз в опере…
Глава 11
– Плохие новости, – сообщает Ольга, когда через четверть часа мы с ней усаживаемся не то на запоздалый ужин, не то на чересчур ранний завтрак. – Ефремов пропал. Как обычно, пообещал Папаше вернуться до темноты, но вчера впервые не сдержал слово.
– По-моему, рановато бить тревогу, – рассуждаю я, приступая к еде. – У Льва Карловича есть опыт выживания в «Кальдере». Возможно, он не захотел прерывать свои эксперименты и решил заночевать на месте. Тем более что на привокзальной площади ему сегодня каждая выбоина знакома.
– Никто пока особо не тревожится, – говорит Кленовская, но легкое беспокойство в ее голосе все же слышится. – Но если завтра… то есть уже сегодня к утру академик не объявится, кому-то из нас придется пойти к Поющему Бивню на поиски старика. Мало ли что может с ним приключиться. А вдруг он по неосторожности сломал ногу и сейчас лежит там один, на холоде?
– Без проблем, схожу, – вызываюсь я. – Все равно ведь собирался в те края на разведку… Есть еще какие-нибудь новости, о которых мне нужно знать?
– Вчера после обеда вернулись из дозора Поползень и Хакимов, – продолжает «фантомка». – На северо-востоке тоже тупик. Гусинобродский подъемник сломан, как ты и говорил. И никто, похоже, не собирается его чинить. У нас остается два пути: на север, в Пашино, и на левый берег Оби, где, по твоим словам, уцелели еще две платформы.
– Насколько сложно попасть на другой берег? И что вообще происходит с Обью в «Кальдере»? – задаю я вопрос, который давно не дает покоя и мне, и тем, кто наблюдает сегодня за развитием новосибирских событий. То есть, без преувеличения, практически всему человечеству.
– Километрах в двадцати ниже водопада, там, где раньше были острова, теперь находится широченная и бездонная воронка. Считай, четверть нынешнего Кировского района – это она и есть, – поясняет Ольга. – Туда Обь и утекает. Вся, без остатка. Будто в огромный унитаз. И дырка эта возникла там не сама по себе. Не будь ее, нас давно затопило бы, а здесь разлилось бы новое Обское море. Однако Душа Антея явно к этому не стремится, вот и прорыла водосток. Зачем, хотелось бы знать, ей нужна именно яма, а не бассейн?
– Наверное, это как-то связано с Бивнем, – предполагаю я. – Если он вымахает в высоту на пару-тройку километров, станет вместе с «Кальдерой» походить на тарелку гигантского радара. Ефремову случайно не приходило в голову подобное сравнение?
– Очевидно, приходило. Причем, судя по всему, еще до спуска в яму. Иначе с чего он поперся в самый ее центр, на тот момент понятия не имея о Поющем Бивне? Искать гипотетический излучатель, разумеется. А вместе с ним – канал, с помощью которого можно наладить общение с разумной мантией. Превращенные в монолит края аномалии могут при необходимости стать для голоса Mantus sapiens таким резонатором, что вся планета содрогнется и подвергнется глобальному окаменению. Вспомни, что Лев Карлович рассказывал о своем первом контакте с Душой Антея. Маленький монолитный пятачок под воздействием направленного на него энергетического потока наночастиц заставил дрожать огромное здание. А какова площадь кольцеобразной стены «Кальдеры»?
– Пятьдесят с лишним квадратных километров, – шустро прикидывает Скептик, а я довожу его расчет до собеседницы. И уже от себя добавляю: – М-да, рявкнет так, что мало не покажется.
– Не то слово, – соглашается она. – Ну а за воронкой, дальше по течению Оби, речное дно высохло, и там сейчас вплоть до северного обрыва – грандиозная свалка.
– Неужто кладбище утонувших кораблей?
– Если бы их одних! Ты не поверишь, сколько дряни мы утопили в реке за всю историю нашего города! От пивных бутылок до железнодорожных вагонов и стотонных металлоконструкций. Возле Коммунального моста лежит даже древний аэроплан, представляешь!.. Но это все мелочи. Главное, за воронкой мы сможем перейти Обь где угодно, а не обязательно по мостам. Жаль, передвигаться придется пешком. На автомобиле по захламленному дну далеко не уедешь. Поэтому завтра я предложу Папаше Аркадию проверить перво-наперво подъемник в Пашине, потом узнать, не починили ли платформу на Первомайке, а уж коли с ними не выгорит, будем прорываться на запад, через реку. В какую только цену это нам обойдется – вот вопрос. Но то, что не все дотуда доберутся, – очевидно.
Заикнувшись о неизбежных новых жертвах, Ольга вмиг грустнеет, и пару минут мы поглощаем наш скудный ужин в полной тишине. Но едва я решаю возобновить беседу и расспросить Кленовскую о ее престранном подопечном, как она вновь заговорила. Причем – что забавно, – тоже об Эдике.
– Наверное, тебе польстит, что наш маленький Рембрандт далеко не всем разрешает взглянуть на свои рисунки, – замечает «фантомка», покончив с едой и приступая к завариванию чая. Грубым прадедовским способом – сыпнув горсть заварки прямо внутрь закипевшего чайника. – Ты – третий, кого на моей памяти мальчик допускает к своему планшету. До этого с его картинами имели честь познакомиться лишь я да Сидней Хилл. Остальным «фантомам» приходится верить мне на слово, что Эдик – действительно чертовски талантливый художник.
– Вот как? – удивляюсь я. – И чем я удостоился такой великой чести? С вами все понятно: вы, как я понимаю, заменяете ему отца и мать. Но откуда у Эдика вдруг ко мне такое доверие?
– Попробуй узнать это у него самого, – пожимает плечами Ольга. – Возможно, чего-нибудь и добьешься. Ты, кстати, не заметил на его рисунках ничего странного?
– О, да! Еще как заметил! – оживляюсь я. – Представь себе, малыш изобразил нас с тобой в том японском домике, причем сделал это тогда, когда мы еще находились там! Если, конечно, верить таймеру на планшете, потому что не исключено…
– Здесь нет никакого подвоха, можешь не сомневаться, – спешит заверить меня Кленовская. – Эдик тебя не разыгрывает. Мы с Сиднеем не однажды убеждались, что мальчик действительно рисует такие вещи, какие не может увидеть в принципе. Поначалу нас это удивляло и даже пугало. А потом мы привыкли и стали воспринимать Эдиковы чудеса как само собой разумеющееся. Не буду утверждать, что у него дар ясновидения, но задатки провидца определенно имеются. Я тебе уже говорила и еще раз повторю: он – очень необычный ребенок. Именно поэтому, ручаюсь, он выжил в «Кальдере». Неизвестно, что творится у него в голове, только Душе Антея Эдик оказался явно не по зубам и она его не тронула.
– Странно не то, что разумная мантия не вселилась в мальчишку, а то, что он не пострадал от ее носителей, – подчеркиваю я. – Ведь Эдик не отсиживался безвылазно в глухом подвале, а, как ты говоришь, без опаски разгуливал по городу.
– Не утрируй. Я сказала, что полтора месяца назад он всего-навсего дошел самостоятельно до площади Ленина, – уточняет «фантомка». – Неудивительно, что провидец рано или поздно вычислил, где в мертвом городе находится последний оплот выживших людей. Каким образом умудрился выжить сам Эдик, где он прятался до сего времени, чем питался и почему сохранил рассудок, известно лишь ему одному. Впрочем, насчет рассудка, тут еще бабушка надвое сказала. Кто знает, а вдруг мальчик заполучил себе ясновидение и немоту после сильнейшего нервного потрясения? Будь оно так, это многое бы объяснило. Но мне почему-то кажется, что на самом деле не все здесь столь очевидно.
– А ты не пыталась найти разгадку этой тайны в графическом планшете малыша? Он ведь мог задокументировать в рисунках все свои злоключения.
– Планшет Эдику подарил Сидней, чтобы он не скучал и поменьше пялился в окна. Это случилось на следующий день после того, как мальчик откуда ни возьмись нарисовался напротив театра и уселся на парапет возле памятников. Представляешь, сидит посреди огромной пустынной площади одинокий неприкаянный ребенок, смотрит в нашу сторону и молчит. Явно знает, что в театре есть люди, но не приближается, а ждет, когда мы его заметим и выкажем любопытство. Хитрец, верно? Попробуй-ка останься равнодушным при виде такой душераздирающей сцены!.. В общем, нежданно-негаданно наш клан пополнился еще одним членом. А назавтра Эдик уже поражал нас своими картинами. Вернее, не всех, а лишь меня и Хилла. Остальным мальчик планшет упорно не показывает. А Ефремова так и вовсе сторонится, хотя академик ничем, кроме своей болтовни, его вроде бы напугать не мог.
– А что сам Лев Карлович думает об Эдиковых странностях?
– А что он может о них думать? – вскидывает брови Кленовская. – Ефремов – геолог, а не детский психиатр. Сказал, что после всего пережитого ребенок наверняка нас еще не такими чудесами удивит. Да родителей, что оставили с собой в «Кальдере» малолетнее дитя, обругал. Грязно обругал, совсем не по-академически. Ну так мы и сами, глядя на Эдика, почитай, каждый день их недобрыми словами поминаем, пусть даже о мертвецах либо хорошо говорить пристало, либо ничего…
Мы допиваем чай и моем за собой посуду. До рассвета остается еще три часа, но спать нам обоим не хочется, поскольку с благоволения Папаши Аркадия мы и так проспали больше двенадцати часов. Вернее, это я проспал. Насчет Ольги ручаться, естественно, не буду. Как она распорядилась своим отдыхом – ее дело. Но раз вместо того, чтобы вернуться в их со Сквайром комнату Кленовская приглашает меня подняться на театральный купол и подышать свежим воздухом, значит, она, подобно мне, тоже ощущает себя бодрой и готова спозаранку отправиться на поиски нового автомобиля.
На самую верхушку купола мы не карабкаемся. Впотьмах это небезопасно, да и маячить на открытой всем ветрам площадке нежелательно даже ночью. Поэтому мы выбираемся на крышу и остаемся возле обрамляющей купол высокой – в рост человека, – балюстрады. Сквозь нее можно глядеть на ночную «Кальдеру» и при этом держаться в тени, незаметным и с земли, и из окон окружающих площадь зданий. Кто дежурит в этот ранний час на наблюдательном посту – Яшка или кто-то еще, – мы не знаем. И где он расположился – тоже. В одном можно не сомневаться: дозорный не спит. Полковник Кунжутов имеет привычку лично проверять караулы, причем в такое время, когда часовых яростнее всего одолевает сон. То есть перед самым рассветом. То есть сейчас.
Город, поразивший меня прошлой ночью своими дикими контрастами, выглядит все тем же олицетворением пущенного на самотек тотального безумия. Окна в домах вспыхивают и гаснут, как синхронно, так и вразнобой. «Бешеное железо» носится по улицам и громит все, что каким-то чудом еще не разгромлено. Отовсюду доносится грохот рушащихся зданий. В левобережье полыхает пожар. В общем, с очередным тебя недобрым утром, славный город Новосибирск!
Я приглядываюсь, стараясь высмотреть, что происходит на другом конце Вокзальной магистрали, у подножия Поющего Бивня. Огни вокзала освещают площадь Гарина-Михайловского, но разглядеть на ней одинокую фигуру академика у меня не выходит, сколько я ни напрягаю зрение. Жаль, бинокль остался в гримерке вместе с разгрузочным жилетом, ну да ладно. Происходи в тех краях что-либо подозрительное, дозорный наверняка уже известил бы об этом Папашу Аркадия и остальных. Но раз наблюдатель молчит, значит, и нам пока не о чем беспокоиться. Взойдет солнце, там и решим, что делать дальше.