Упоминание о фотографии привлекло внимание Марсиаля.
— Я все же полагаю, — заметил он с иронией, — что все балконы, выходящие на площадь, будут взяты под наблюдение, а в толпе будут полицейские в штатском?
— Конечно, но всего не предусмотришь, — ответил Эрст с каким-то унынием в голосе. — Само собой разумеется, здания, расположенные напротив церкви, будут под наблюдением, но невозможно обследовать все дома квартала. И потом, ты же знаешь, как это все происходит! Помимо моей группы, безопасность обеспечивают еще, по крайней мере, три службы, не говоря уже о некоторых высокопоставленных особах, которые ничего не смыслят в этом деле, но всеми правдами и неправдами норовят вставить свое слово и дать советы. В результате получается, что одни рассчитывают на других, точно не зная, какие меры те приняли. Это называется разделением ответственности, а на самом деле получается страшная неразбериха. Я перестал спать. Ночи напролет я пытаюсь поставить себя на место убийцы, чтобы угадать, откуда может исходить опасность.
Он сделал паузу, когда бармен принес бутылку и стаканы, а потом с грустью в голосе продолжил рассказ о своих проблемах. Молодчина Эрст! Марсиаль Гор питал к нему искренние дружеские чувства и понимал его заботы, хотя и не принимал их близко к сердцу. Телохранитель заканчивал свою карьеру. Ему было уже за сорок пять, и он сохранял свой пост лишь благодаря поддержке самого Пьера Маларша, который знал его с давних пор и высоко ценил; но было очевидно, что долго удержаться на этом посту он не сможет. И удавшееся покушение на президента накануне отставки явилось бы для него пределом бесчестья.
Эрст маленькими быстрыми глотками осушил свой стакан, мрачно наблюдая за тем, как неуклюже одевается его друг. Он отказался от предложенного ему второго стаканчика и встал. Он хотел сохранить свой мозг ясным для встречи с начальством и ушел, договорившись с Марсиалем поужинать вместе на следующий день.
— Я постараюсь запомнить для тебя перлы, которые мне удастся услышать на совещании. Такому дилетанту, как ты, наверняка будет над чем посмеяться.
Фотограф проводил его до лифта, потом медленно вернулся обратно, ненадолго задержавшись перед дверью Ольги. Теперь он был свободен, и у него шевельнулось желание пригласить ее. Но он все же удержался: это был один из тех дней, когда Марсиаль нуждался в одиночестве.
Он бесшумно прошел в свой номер, сел в кресло, и взгляд его упал на альбом, который лежал на столе с тех пор, как он несколько дней тому назад показывал его Ольге. Там был представлен в виде фотоснимков самый захватывающий период его карьеры — связанный с войнами. Он машинально взял альбом в руки, вздохнул и перевернул страницу. Это началось в 1939 году и закончилось войной в Алжире.
VIОбъявление войны в 1939 году вызвало у Марсиаля Гора порыв лихорадочного энтузиазма, не имевшего ничего общего с патриотизмом. Это было просто проявление особого эстетического чувства: события обещали позволить ему сделать снимки, достойные того искусства охоты за образами, которым он занимался в течение трех лет и в котором уже считал себя мастером.
Первый год войны не принес Марсиалю ничего, кроме разочарований. Ему удалось устроиться армейским фотографом, но он не находил ничего интересного для съемки. Сюжеты, которые здесь заказывали, претили ему: генералы в полевой форме посещают передовые позиции и угощают сигаретами солдат, организация досуга воинов, театр в армии… Тошнотворная банальность таких фотографий приводила его в отчаяние, и он стал относиться к этой «странной войне» с возмущением, похожим на то, которое испытывали самые ретивые сторонники наступления.
Наконец, разразилась катастрофа, и стремительное наступление немцев в 1940 году вернуло ему тягу к работе! Поражение французов вызвало у него лихорадочное возбуждение, образовало в его душе хмельную смесь надежды и нервозного беспокойства, которая у художников предшествует созданию великих произведений. Не задавая себе вопросов, он следовал излюбленным заповедям старого Турнетта: фотограф должен быть беспристрастным; фотограф — это праведник, а быть праведником — значит, не иметь предвзятого мнения. Разгром вызвал бы у него приблизительно такую же реакцию, но менее бурную из-за того, что в стане врага ему было бы гораздо труднее запечатлеть на пленку происходящие события.
А вот разгром французской армии открыл для него неожиданные возможности, которые он, конечно, не упустил… К примеру, вот эта серия снимков. Она стала одной из его первых удач. Сегодня он рассматривал фотографии чуть ли не со слезами на глазах, вновь испытывая прежнюю радость и гордость. Снимки были сделаны в самые тяжелые дни. Часть, к которой он был приписан, сначала подверглась атаке эскадрильи штурмовиков, и из ямы, где он укрывался, ему удалось сделать несколько поразительных снимков разрушений, в том числе взрыв склада боеприпасов, ставший причиной гибели сотен людей.
Затем появились вражеские танки. Тут ему действительно повезло, и он в своем стремлении к максимальной объективности признавал это. Ему удалось заснять крупным планом гусеницу чудовищной машины как раз в тот момент, когда она, еще вздыбленная вверх, уже была готова обрушиться на груду окровавленных раненых, скопившихся в траншее и отчаянно махавших руками. Угол съемки был почти безукоризненным. Выражение страдания на лицах несчастных производило необычайное впечатление.
Наконец, за танками пришла немецкая пехота, и фортуна продолжала ему улыбаться. (То был действительно его звездный час. У него возникло тогда такое чувство, что он заслужил эту улыбку судьбы после долгого периода томления и скуки.) Ему удалось запечатлеть на пленке полковника, командира части, как раз в тот момент, когда тот, обезумев от вида катящейся на него людской лавины, поднимает руки вверх и сдается в плен.
Его звезда продолжала сиять в течение всего того памятного дня, когда ему удалось ускользнуть от врага и доставить фотодокументы в тыл, где они произвели нечто похожее на сенсацию. Многие из них, увы, в ту пору не могли быть опубликованы, но испытанная от этого горечь была смягчена откровенной завистью профессионалов, видевших снимки.
Через несколько страниц начиналась тема оккупации. Он согласился войти в одну из групп Сопротивления при условии, что ему позволят заниматься своим делом. Условие было принято: Сопротивление нуждалось в фотографах. Он сделал — рискуя, кстати, жизнью — несколько снимков вражеских центров, представлявших большую ценность для союзной авиации. Но все это интересовало его лишь отчасти. Слава богу, ему доводилось снимать и более пикантные эпизоды, такие, например, как вот на этой фотографии, запечатлевшей группу немецких полицейских, яростно избивающих сапогами женщину с желтой звездой на пальто. Этот кадр широко использовался для пропаганды. Снимку выпала честь быть отправленным в Лондон и напечатанным там в нескольких газетах. Он принес Марсиалю Гору поздравления и награду за храбрость, так как фотограф во время съемки подвергался большой опасности.
…Или вот еще фотография, на которой изображена сцена насилия, на сей раз совершаемого участниками Сопротивления. Чтобы снять ее, Марсиалю пришлось тогда спрятаться от своих товарищей. Разумеется, снимок не был опубликован и остался лишь в его потайном альбоме. Позже он показывал его только верным друзьям, объективным специалистам, таким «праведникам», как Турнетт, тем, кто мог оценить «искусство для искусства» в области фотографии.
На одном из этих снимков оказался запечатленным Эрст. Именно тогда они познакомились и подружились. Эрст в ту пору был совсем юным (ему едва исполнилось семнадцать), но благодаря своей энергии, любви к дракам и хорошей спортивной подготовке считался ценным участником любой акции. Они стали друзьями, несмотря на несходство характеров. Сближала их общая страсть — поиск «горячих точек». Марсиаль Гор искал эти точки в силу профессиональной необходимости, чтобы утолить всевозрастающую жажду ловца зрелищных образов. Эрст, человек, храбрый по природе, — из патриотизма и жажды приключений. Фотограф, будучи и старше своего товарища, и выше его интеллектуально, вскоре стал оказывать влияние на Эрста, до того посещавшего лишь спортивные залы да секции бокса. Раз и навсегда усвоив, чего добивается его друг и приняв за истину, что фотограф делает не менее, а то и более важное дело, чем он сам, юноша, нередко заранее осведомленный о тяжелых операциях, в которых ему предстояло участвовать, информировал фотографа о самых многообещающих для съемки позициях.
Этот поиск опасных ситуаций позднее свел их снова на иных, сменявших друг друга войнах, которые привлекали их обоих по тем же причинам, что и прежде. Марсиаль Гор не пропустил ни одной войны, побывав сначала в Корее, потом в Индокитае и, наконец, в Алжире, положившем конец его карьере. Эрст после краткого перерыва и недолгой гражданской жизни воевал в Индокитае и в парашютной части в Алжире. Гор, любивший пользоваться парашютом, поскольку он позволял ему быстрее, чем любое другое средство передвижения, попадать одним из первых в самые горячие места, вновь обрел там своего товарища по Сопротивлению в разгар сражения, по окончании которого тот за проявленный героизм получил нашивки аджюдана. И теперь тоже Эрст, как и прежде, не раз давал фотографу хорошие советы, позволявшие ему без предварительного прощупывания почвы мчаться на ключевые позиции, чтобы заснять какой-нибудь уникальный эпизод… Молодчина Эрст! Марсиаль действительно любил его как брата. Он и Турнетт были и остались его самыми преданными друзьями. Но Турнетт совсем состарился и почти ослеп; он теперь уже не выходил из дому, хотя все еще продолжал фотографировать, пытаясь с помощью различных ухищрений получить редкие кадры, которые немощь не позволяла ему искать в других местах. Одним словом, его сегодняшние фотографические опыты несколько напоминали то, чем вынужден был сейчас заниматься сам Марсиаль Гор.
Этот поиск опасных ситуаций позднее свел их снова на иных, сменявших друг друга войнах, которые привлекали их обоих по тем же причинам, что и прежде. Марсиаль Гор не пропустил ни одной войны, побывав сначала в Корее, потом в Индокитае и, наконец, в Алжире, положившем конец его карьере. Эрст после краткого перерыва и недолгой гражданской жизни воевал в Индокитае и в парашютной части в Алжире. Гор, любивший пользоваться парашютом, поскольку он позволял ему быстрее, чем любое другое средство передвижения, попадать одним из первых в самые горячие места, вновь обрел там своего товарища по Сопротивлению в разгар сражения, по окончании которого тот за проявленный героизм получил нашивки аджюдана. И теперь тоже Эрст, как и прежде, не раз давал фотографу хорошие советы, позволявшие ему без предварительного прощупывания почвы мчаться на ключевые позиции, чтобы заснять какой-нибудь уникальный эпизод… Молодчина Эрст! Марсиаль действительно любил его как брата. Он и Турнетт были и остались его самыми преданными друзьями. Но Турнетт совсем состарился и почти ослеп; он теперь уже не выходил из дому, хотя все еще продолжал фотографировать, пытаясь с помощью различных ухищрений получить редкие кадры, которые немощь не позволяла ему искать в других местах. Одним словом, его сегодняшние фотографические опыты несколько напоминали то, чем вынужден был сейчас заниматься сам Марсиаль Гор.
Он дошел до последнего снимка, о котором всего несколько часов назад рассказывал начинающей киноактрисе, того самого, который он сделал, лежа с прошитой пулями ногой и истекая кровью. У него не было настроения рассматривать фотографию, и он резким движением захлопнул альбом.
Вот так Марсиаль Гор шел сквозь бури и волнения насыщенного страстями мира, исполняя в минуты жесточайших схваток особую роль, роль беспристрастного свидетеля, с одинаковым презрением относящегося ко всем верованиям, убеждениям и партиям, с этической индифферентностью взирающего на гнусные поступки и на действия, достойные уважения, на подвиги и на проявления трусости, поддаваясь энтузиазму, но уж энтузиазму действительно безудержному, лишь тогда, когда человеческие страсти обнаруживали себя в неожиданных образах, достаточно живописных и необычных, чтобы иметь право быть запечатленными в виде фотографий.
Он бросил альбом на кровать, рядом с фотоаппаратом, и долго сидел неподвижно, глядя в одну точку на стене, отделявшей его от соседнего номера. Из глубокой задумчивости его вывел неясно звучавший голос Ольги. Он прислушался, но не смог разобрать ни одного слова. Ольга говорила по телефону, и до него доносилось лишь невнятное бормотание.
Марсиаль сидел, по-прежнему пребывая в нерешительности и все еще не зная, стоит или не стоит зайти к ней и позвать ее к себе, как вдруг заметил нечто странное, нечто заставившее его сначала, сощурив глаза, внимательно всмотреться, а потом недоуменно нахмурить брови, словно при виде нелепейшего зрелища.
VIIПредмет, привлекший его внимание и задержавший на себе его взгляд в минуту меланхолического раздумья, был столь тривиален, что поначалу показался ему не стоящим внимания пустяком.
Это был выходящий из резиновой трубки пучок электрических проводов, который шел сквозь стену, затем тянулся вдоль плинтуса и исчезал за зеркальным шкафом. Нужен был наметанный, как у него, глаз, глаз фотографа, профессионально натренированный улавливать в одно мгновение все видимые детали объекта, чтобы обнаружить в этих проводах нечто необычное. Сейчас он уже был твердо уверен в том, что не ошибся. Он и до этого частенько с неодобрением поглядывал на эти провода, порицая привычку старых электриков оставлять на виду столь малоэстетичные следы своей работы, вместо того, чтобы прятать их под обшивкой. Прежде там было только три провода; теперь его глаз отметил увеличившуюся толщину пучка.
Он поднялся и с трудом сел на ковер. Глаз не обманул его: теперь пучок насчитывал четыре провода вместо трех. Он тут же распознал нового пришельца: провод был практически того же цвета, что и остальные, но не имел легкой паутины, отложившейся со временем на его собратьях. Заглянув за шкаф, фотограф нашел место, где, отделившись от пучка, новый провод сворачивал под шкаф. Далее вдоль плинтуса тянулись три прежних провода.
Марсиаль Гор насторожился. Подойдя к лицевой стороне шкафа, он лег на живот, чтобы пошарить снизу рукой. Много времени для раскрытия тайны ему не понадобилось. Дополнительный провод оказался поблизости, пальцы его вскоре наткнулись на какой-то металлический предмет небольшого размера, который, похоже, был приклеен к днищу шкафа. Марсиаль, крайне заинтригованный, не поленился отодвинуть шкаф, стараясь не производить шума. Предмет, который он обнаружил, был ему хорошо знаком; за свою полную приключений жизнь он перевидал немало образцов подобной продукции: это был миниатюрный, чуть больше наперстка, микрофон.
Весь опыт его необычного прошлого подсказывал Марсиалю, что в этой ситуации желательно не предпринимать поспешных действий. Сохраняя спокойствие, он не стал бурно реагировать на свою находку. Лишь слегка присвистнул. Он решил не притрагиваться к подслушивающему устройству. Поняв его назначение, Марсиаль столь же бесшумно поставил шкаф на место, потом снова опустился в кресло и, застыв в прежней позе, стал размышлять. Однако мысли его потекли теперь совсем в ином направлении.
Провод тянулся из номера Ольги. Она занимала его около месяца, и Гор был уверен, что еще несколько дней тому назад лишнего провода не было. На этом этаже отеля уже давно не проводили никаких ремонтных работ. Вывод напрашивался сам собой: это она, Ольга, установила здесь микрофон, воспользовавшись тем, что с тех пор, как они стали близки, один или два раза оставалась в его номере одна. Она шпионила за ним. Вот почему — теперь это не вызывало никаких сомнений — она так спешила упасть в его объятия. Вот вам и объяснение этой «любви с первого взгляда».
В то время как природный скептицизм Марсиаля Гора торжествовал, поскольку в естественном на первый взгляд поступке обнаружился корыстный мотив, его самолюбие страдало и на душе чувствовался неприятный осадок. Он чуть было не попался на удочку, что ж, впредь он будет умнее и уже никому не позволит себя обмануть. Она отдалась ему, чтобы получить возможность следить за ним в свое удовольствие. Вот и все, и больше ничего.
Однако сильное возбуждение, в которое его привела мысль о новой загадке, вскоре заставило его забыть о чувстве разочарования. Поведение этой девушки вдруг предстало перед ним окутанным столь густым туманом, что не поддавалось никакому объяснению. Какого черта ей понадобилось шпионить за ним, Марсиалем Гором, старым одиноким бирюком, ведущим прозрачную, как день, жизнь и совершенно не интересующимся современными проблемами? Это казалось еще более неправдоподобным, чем любовь с первого взгляда.
Быть может, Ольга принимала его за кого-то другого? Но поскольку не вызывало сомнения, что, прежде чем заговорить с ним, она навела соответствующие справки, эта гипотеза рушилась на глазах. Или она вообразила, что Марсиаль обладает каким-то важным секретом? Он поклялся себе как можно скорее найти ответ на эти вопросы. И, покончив, наконец, со своими колебаниями, решил немедленно пойти к ней — разумеется, ничего не говоря о своем открытии.
Ольге понадобилось всего несколько секунд для того, чтобы открыть дверь, но он заметил, что она была заперта на ключ. Девушка явно собиралась уходить. Она уже надела пальто, а ее сумочка лежала на кровати рядом с перчатками.
Их объятие явилось редким образцом двуличия. Он испытал своеобразное утонченное удовольствие, определяя по некоторым признакам, как нервы и мускулы его любовницы силятся изображать неясность. Тем временем, прижимаясь к ней своим телом и покрывая ее лицо поцелуями, словно бы отдаваясь самой чистосердечной страсти, он вынудил ее отступить немного назад и приблизиться к стене, разделявшей их номера. А потом, целуя ее в шею, стал, заглядывая ей за спину, искать внимательным взглядом выход электрических проводов.
Довольно быстро он обнаружил его неподалеку от шкафа, точно такого же, как и стоящий в его номере. Он мог бы поклясться, что там тоже было четыре провода, пучок которых исчезал за шкафом. Он снова испытал удовлетворение, заметив на ковре вмятины. Этого ему было достаточно; подозрительный провод, несомненно, обрывался там, за шкафом. Когда ей нужно было подслушать его разговор, она, как нетрудно было догадаться, вытаскивала оттуда свободный конец провода и подсоединяла его к наушникам или к записывающему устройству. Он дорого дал бы за то, чтобы проверить содержимое чемоданчика, стоявшего поблизости на низком столике и казавшегося надежно запертым, — во всяком случае, ключа нигде не было видно. Следы на ковре наверняка были оставлены ножками именно этого столика.