Мы вернулись в Оксфорд на принадлежавшем Хью двухместном «остине-хили». Верх машины был опущен, и сильный ветер на полном ходу бил мне в лицо. Глаза у меня начали слезиться, выбившиеся пряди волос липли к лицу. Было слишком шумно, чтобы разговаривать. К тому времени, как мы добрались до Сент-Хилари, я совершенно закоченела от холода, зато успела немного успокоиться.
— Не хочешь пригласить меня к себе? — спросил Хью, достав мои вещи из багажника.
— Нет. К тому же Мин наверняка поинтересуется, поднимался ли ты ко мне. А девчонкам только дай посплетничать.
— Тебя это так сильно волнует?
— Единственный шанс для меня помириться с Мин — быть паинькой. Это значит, что мы больше не увидимся.
— Она значит для тебя больше, чем я? — улыбаясь, спросил Хью, но я заметила, что он с трудом скрывает обиду. Похоже, это был сильный удар по его самолюбию. Но даже сейчас он был красив, как сам дьявол. Сердце у меня сжалось.
— Прости…
— Это что — своего рода шантаж, да? Хочешь, чтобы я пал на колени и признался тебе в любви? Или умолял в знак прощения позволить мне поцеловать край твоего платья?
— Боюсь, это не поможет. Спасибо, что подвез. Пока, Хью.
Подхватив вещи, я вошла в дом. Хью окликнул меня, но я не обернулась. Добравшись до своей комнаты, я разобрала вещи, переоделась, потом выбросила из вазы засохшие цветы. Вокруг стояла тишина. До конца каникул оставалось еще десять дней, и большинство комнат по соседству с моей пустовало. Я сделала себе кофе и уселась за работу, собираясь закончить эссе о творчестве поэтов метафизического толка. Сначала я прочла несколько стихов Марвела, потом поточила карандаш и достала из пачки стопку бумаги. «Общество ранит, уединение лечит», — продекламировала я, обращаясь к самой себе. И вдруг на меня навалилось такое отчаяние, что, уронив голову на руки, я расплакалась как ребенок.
Глава 6
Незаметно для себя я задремала. Открыв глаза, как от толчка, я увидела, что поезд стоит у крохотного деревенского полустанка.
Поезд дернулся и плавно отошел от платформы. Мысли мои вновь вернулись на пятнадцать лет назад — к тем памятным пасхальным каникулам.
Оставшиеся до начала занятий полторы недели каникул я извелась — мне хотелось как можно скорее увидеться с Мин. Она не умела обижаться надолго, это было просто не в ее натуре. Вот и теперь я почти не сомневалась, что она меня простит.
Но хотя занятия уже начались, Мин так и не появилась. Только на третий день наш классный наставник сообщил мне, что она заболела. По его словам, у Мин моноцитарная ангина, так что никто не знает, когда она поправится.
Я написала несколько писем Мин и отправила их на лондонский адрес ее матери, но ответа так и не дождалась. Наконец, придя в полное отчаяние, я написала самой леди Барт, сообщила, что мы с Мин поссорились и, объяснив, что не хочу обременять ее ненужными подробностями, попросила — не может ли она передать Мин, что мне очень, очень жаль? Пусть она напишет. Вскоре пришел конверт, надписанный знакомым мне с детства почерком. Но уже первые слова, которые бросились мне в глаза, заставили меня пожалеть о том, что я сделала. Она обращалась ко мне, называя меня «Дорогая Диана» — раньше этого никогда не было. А от письма ее веяло таким холодом, что в душе у меня все заледенело.
Дорогая Диана.
Очень мило с твоей стороны беспокоиться о Мин. С огорчением вынуждена тебе сообщить, что до выздоровления еще далеко. Я очень тревожусь о ней. Она быстро утомляется, почти ничего не ест и выглядит просто ужасно. Тем не менее доктор Халлэм уверяет меня, что для девушки в ее возрасте это обычная вещь и что со временем, Бог даст, она станет прежней.
Еще до того как пришло твое письмо, я начала подозревать, что между вами что-то произошло. Правда, Мин ничего не сказала мне о причинах вашей ссоры, да это и не мое дело. Конечно, жаль, что так случилось, особенно после того, как вы с ней столько лет так дружили.
Но пару дней назад я получила одно письмо. Сказать по правде, после этого все мысли о Мин вылетели у меня из головы. Не могу тебе сказать, насколько шокирована я была, прочитав его. Поскольку оно касается тебя, я решила пересказать тебе его содержание — тогда ты по крайней мере будешь знать, что говорят за твоей спиной.
Некая миссис Стадли-Хедлэм, которую я в жизни своей не видела, но у которой, насколько я знаю, ты останавливалась, когда ездила на вечеринку к Джонсонам, настолько «потрясена и шокирована» (это ее собственные слова) твоим поведением, что, обсудив это с Дафной Джонсон, сочла необходимым написать мне. По ее словам, она решилась на это, поскольку у нее сложилось впечатление, что твои родители либо умерли, либо живут за границей. Она пишет, что ты до такой степени бесстыдно флиртовала с ее дорогим другом, лордом Болингброком, что он назвал тебя «похотливой вертушкой самого низкого пошиба», и миссис Стадли-Хедлэм пришлось дать ему слово, что ноги твоей больше не будет в ее доме — в особенности если сам он в то время будет там гостить.
Кроме этого, она пишет, что ты пыталась соблазнить Хью Анстея, что у вас было тайное свидание и что, по свидетельству слуг, он провел ночь в твоей комнате. До этого злополучного уикенда я считала, что Хью ухаживает за Мин. Думаю, я не сильно ошибусь, если предположу, что это и стало причиной вашей ссоры. Как я уже сказала, меня это не касается, так что не будем об этом говорить.
Вся эта история настолько дурно пахнет… и так отличается от того, какой я тебя помню, что поначалу я даже решила, что произошла какая-то ошибка… что она имеет в виду кого-то еще. Но дальше в твой адрес прозвучало обвинение настолько чудовищное, что я едва могла в это поверить. Признаюсь, я подумала даже, что эта женщина явно не в своем уме. Она заявила, что твои наглые попытки соблазнить одного молодого человека, так же гостившего в ее доме, толкнули его жену на самоубийство. Естественно, я была очень расстроена, Диана, ведь я знала тебя с детства и любила как собственную дочь. Мысль о том, что кто-то говорит о тебе подобные вещи, была настолько невыносима, что я решилась навести справки. Представь себе мое горе, когда я позвонила в лондонскую клинику и мне сообщили, что миссис Протеро действительно находится у них на излечении после попытки самоубийства. А после того как я осторожно порасспрашивала своих знакомых, с огорчением была вынуждена признаться себе, что миссис Стадли-Хедлэм говорила правду.
Все это, конечно, сплетни, а я знаю, как вы, молодежь, относитесь — и, возможно, вполне справедливо — к тому вреду, который они способны принести. Но, увы, людям не запретишь говорить, а репутация человека — это как раз то, что о нем говорят. Может быть, ты ставишь себя выше людских разговоров. Однако умоляю тебя — в случае, если в них нет ни слова правды, сделай все, чтобы обелить себя. Если ты сможешь убедить меня, что эти… прости мой несколько старомодный взгляд, но я вообще старомодна… эти ужасные обвинения не имеют под собой основания, я сделаю все, чтобы тебе помочь.
С нетерпением жду от тебя письма.
По-прежнему твой верный друг
Элизабет Бартоломью.Я прочитала это письмо раз… другой… Что было дальше, не помню. По-моему, я закричала. Я была зла… так зла, как ни разу в жизни. Убила бы их, если бы это было в моих силах!
Как она могла?! Как могла леди Барт написать мне такое письмо?! Сейчас я ненавидела ее. Мне хотелось ударить ее… причинить ей такую же боль, как она причинила мне.
Итак, леди Барт, значившая для меня больше, чем мои собственные родители, которую я любила и уважала, отказалась от меня. Ее письмо дышало холодом. Каждая фраза в нем говорила о том, что она поверила миссис Стадли-Хедлэм. Она писала, что продолжает считать меня другом… но я не верила этому. С этого дня я перестала для нее существовать.
Маленькие, украшенные эмалью часы, стоявшие на столике возле моей постели, — подарок леди Барт — пробили девять. У меня промелькнула лихорадочная мысль разбить заодно и часы, но я отбросила ее, решив, что это глупо и к тому же отдает дешевой мелодрамой. Мимо двери гулко протопали ноги — обитательницы колледжа спешили на обед. Только теперь я почувствовала, что замерзла как собака. К тому же у меня пересохло в горле. А вот есть не хотелось совершенно. Я зажгла газовую плитку и поставила чайник, решив сварить себе кофе. Потом еще раз перечитала письмо.
После этого мне пришло в голову позвонить Каролине Протеро. Как-то раз я заехала в больницу, куда ее поместили. Имею ли я право просить ее об этом? Не будет ли это жестоко по отношению к Каролине — писать совершенно чужому человеку, касаясь таких интимных подробностей ее супружеской жизни, о которых не всегда рассказывают даже близкой подруге? Остыв немного, я постепенно начала понимать, что если хочу добиться справедливости, то действовать нужно с величайшей осмотрительностью. К тому же через пару минут должен был начаться семинар. Пропустить его я просто не имела права, хотя голова у меня раскалывалась от боли. Да и вообще для меня же было лучше заняться чем-то другим.
Пять дней пролетели быстро — я слушала лекции, ходила на семинары и даже написала вполне приличное эссе о творчестве Джона Донна. Побывала в кино — одна из моих приятельниц предложила посмотреть Войну и мир. Ездила в Крайстчерч — на вечер с коктейлями и в театр Шелдона — на поэтический утренник. Пообедала с Питером Холденби в Митре. Кстати, Питер был единственным мужчиной в Оксфорде, а может быть, и вообще, который мне действительно нравился. Он посвятил себя изучению истории Средних веков, к тому же был довольно красив. Особенно хороши были большие синие глаза с длинными ресницами и шапка вьющихся волос. Худощавый и не слишком высокий, Питер казался очень хрупким. Этим он в основном был обязан своей походке — высоко вскинув голову и оттопырив локти, Питер к тому же по балетному выворачивал ноги, словно солист в Лебедином озере. Он предпочитал шелковые рубашки, а ботинки ему шили на заказ в Лондоне. Он прекрасно играл на рояле и обожал возиться в саду. Мне нравилось проводить с ним время — с Питером всегда было весело, он знал кучу интересных вещей, он был добр и к тому же любил красивые вещи.
Дважды он приглашал меня провести уикенд с его родителями. Отец Питера был епископом — один из тех скучноватых, немногословных людей, которых никогда почему-то не замечают, — а мать, неизвестно почему решившая, что брак со священнослужителем вознес ее на недосягаемую высоту, буквально из кожи лезла вон, чтобы доказать, что она достойна этого. Несмотря на возраст, непомерную тучность и скверный характер, она сохранила еще остатки былой красоты — той самой, что унаследовал ее сын — только, в отличие от него, была особой властной и напрочь лишенной каких-либо эмоций.
Приглашая меня туда в первый раз, Питер объяснил, что хотя от таких родителей можно запросто тронуться умом, зато дом, где они живут, хорош до такой степени, что заставил бы любого сноба позеленеть от зависти. И он оказался прав — выстроенный из красного кирпича особняк семнадцатого века и в самом деле был невероятно красив и к тому же дошел до нашего времени без каких бы то ни было изменений, если не считать, конечно, появления нескольких туалетов и ванной, а также электричества.
После обеда в Митре я рассказала Питеру обо всем — и о том, что случилось во время злополучной вечеринки у Джонсонов, и о письме леди Барт. Вообще-то я не собиралась откровенничать, но с ним было так легко и приятно, что я сама не заметила, как принялась плакаться ему в жилетку. Собственно говоря, я умолчала только об одном — что Хью, благополучно спугнув Банни, провел эту ночь со мной. В душе моей клокотала жгучая злоба. Может быть, поэтому я была искренне удивлена, заметив, что сидевший напротив Питер едва сдерживает смех. Оборвав рассказ на полуслове, я обиженно нахмурилась.
— Ради бога, прости, Диана! — задыхаясь от хохота, пробулькал он. — Конечно, я понимаю, как тебе обидно. Ужасно, когда тебя несправедливо обвиняют, согласен. Но неужели ты не видишь, что вся эта история смахивает на забавный фарс? А эта Стадли-Хедлэм… знаешь, я просто без ума от таких женщин! Вышла замуж из-за денег и, конечно, готова перегрызть глотку всякому, кто посмеет покуситься на то, что она привыкла считать своим. Репутация и положение в свете — вот что для нее главное. Ни глубоких мыслей, ни нежных чувств, ни благородных побуждений такие дамы обычно не знают. Поэтому она без зазрения совести повесила на тебя свои грехи, и если ты воображаешь, что теперь она лишится сна, можешь смело забыть об этом.
— Приятно сознавать, что хотя бы одного человека эта клевета привела в веселое расположение духа, — с кислым видом пробормотала я, пока Питер, приложив салфетку к губам, прилагал невероятные усилия, чтобы не рассмеяться.
— Да, конечно… ну, а теперь послушай меня, дорогая Диана. Послушайся моего совета, Диана, это действительно важно. Хотя бы держись так, словно тебе все равно… вот как я. Боже тебя упаси выдать себя — не подлизывайся, но и не позволяй себе быть злопамятной, любая злобная выходка с твоей стороны — и все догадаются, что удар попал в цель. Главное помни, что думают о тебе те, кто тебя любит, а на остальных плевать. Не стоит устраивать шум из-за всякой ерунды.
Разговор с Питером оказался очень полезным. Сознание собственной невиновности удержало меня от унизительных попыток оправдаться или что-то доказать. Все, о чем говорилось в письме миссис С-Х, было ложью, и я это знала. Теперь я от души смеялась, вспоминая Банни и миссис Стадли-Хедлэм. Мне было все равно, что они думают обо мне. Но леди Барт — другое дело. Я привыкла дорожить ее мнением, и теперь мне было больно думать, что она меня презирает. Однако обида была еще слишком свежа, и поэтому я пришла к мысли, что самым разумным с моей стороны будет воздержаться от каких-либо объяснений. Поколебавшись немного, я написала леди Барт письмо.
Дорогая леди Бартоломью.
Благодарю вас за письмо. Очень сожалею, что Мин до сих пор больна. Надеюсь, она скоро поправится. Что же касается тех событий, о которых вы упоминали в своем письме, могу заверить вас, что миссис Стадли-Хедлэм отъявленная лгунья. Впрочем, мне совершенно безразлично, что она думает обо мне. Советую и вам не тревожиться из-за этого. Что же до моих друзей, то они сами знают, кому им верить.
Искренне преданная вам
Диана.Запечатав письмо в конверт, я отправила его леди Барт, мысленно представив себе, как мой ледяной ответ камнем застрянет у нее в горле, и очень надеясь, что так и случится.
Мин отсутствовала весь семестр. На следующий год, который для меня должен был стать последним, Мин уехала во Францию — как мне объяснили, изучать язык. По ее просьбе все ее вещи и книги собрали и переслали ей. Закончив курс первой и сдав последние экзамены, я решила продолжить учебу в Кембридже — по моему мнению, это было лучше, чем терпеть на себе презрительные взгляды Мин, когда она вернется в Сент-Хилари на следующий год. Питер, взяв академический отпуск, на полгода уехал в Рим. Мне казалось, что для меня наступило время перемен. Я чувствовала себя словно гусеница, когда ей пора превратиться в прекрасную бабочку.
Примерно через год после того как я закончила Оксфорд, когда мне уже почти удалось убедить себя, что тот кошмарный уикенд и все, что случилось тогда, не более чем печальный эпизод, который нужно просто выкинуть из памяти, пришло письмо от леди Барт. Его переслали из Сент-Хилари.
Дорогая Дэйзи!
Только что вернулась из Рима, где провела несколько недель в компании друзей. Ты будешь удивлена, узнав, что среди них оказался один очень милый и приятный человек, некто Лео Стадли-Хедлэм. Его имя показалось мне знакомым, и потом я сообразила, что он, должно быть, муж той самой дамы, которая прислала мне письмо. Случилось так, что мы много времени проводили вместе. Вскоре мне представился удобный случай навести разговор на тебя. В отличие от своей супруги (к сожалению, они теперь живут порознь), он не имеет обыкновения ходить вокруг да около, а говорит то, что думает. Так вот, рада тебе сообщить, что он очень высокого мнения о тебе.
В связи с этим умоляю тебя простить меня, милая Дэйзи, за то, что я имела глупость поверить злобным наговорам этой женщины. Я сгораю от стыда, когда вспоминаю, как обидела тебя. Я расстроилась, ты (нисколько не сомневаюсь в этом) обиделась на меня, а я, в свою очередь, рассердилась тоже. Теперь же, разобравшись, вынуждена признать, что во всем виновата только я. Умоляю тебя простить меня — если ты можешь, конечно. Я совершила страшную глупость, и мне остается винить в этом только свою доверчивость.
Если ты почувствуешь, что не в силах этого сделать, я смогу тебя понять. Но это было бы ужасно, ведь столько лет я любила тебя как собственную дочь. Остается только надеяться, что ты позволишь мне и дальше считать себя твоим другом.
С любовью,
Элизабет Бартоломью.Решение было принято мгновенно — прошло уже немало времени, гнев и обида, душившие меня, понемногу забылись. Конечно, моя раненая гордость требовала отмщения, но я еще не успела забыть доброту леди Барт и не хотела чувствовать себя неблагодарной. Поэтому я решила, что в нынешней ситуации вполне могу позволить себе роскошь быть великодушной. Меня снедало странное, болезненное чувство — обида в моей душе боролась с любовью. В итоге, когда я заставила себя сесть за ответ, мне стоило немалого труда избежать некоторой доли самодовольства, которое так и норовило дать о себе знать.
Дорогая леди Барт!
Забудем обо всем. Конечно, я вас давно простила.
С любовью,
Дэйзи.Я была бы до смерти рада получить от нее письмо, но не такое, когда в каждом слове сквозит горькое чувство вины. Я была бы счастлива увидеть ее снова, особенно сейчас, когда могла опять смело смотреть ей в глаза, почувствовать ее любовь, к которой я успела привыкнуть и которая согревала меня все эти годы.