— Прекрасно, — сказал он. — И как верно подобраны слова! Младая любовь. — И продекламировал фразу, относившуюся, по всей видимости, к пряди волос: — Ни золоченая безделка, что венчает главу царственной особы, ни высочайшие почести не даровали бы мне и половины той радости, какую принес сей скромный поступок, сделанный ради тебя.
Роулендсон вернул записку Уильяму и жадно потянулся к стакану.
— Восхитительно, сэр! — воскликнул он. — Я имею в виду письмо. Очень трогательно. Так и забирает. Я опять же говорю про… — Он визгливо расхохотался. — На редкость верный тон у этого послания. Еще бы глоточек, если можно. Чуть-чуть. Просто капните на донышко.
— У нас есть и другое сокровище, — не меняя позы, сказал Сэмюэл Айрленд. — Полный текст «Лира».
— Написанный его рукою?
— По нашему мнению, да. — Уильям снова наполнил стакан гостя. — Но все неприличности он убрал.
Роулендсону вспомнилась строка из трагедии:
— «О, боги!» — воскликнул он и, уточнив: — Акт второй, сцена вторая, — тяжело опустился на стул.
— Однако произносит эти слова Регана, сэр.
Роулендсон с восхищением посмотрел на Уильяма:
— Какой у вас острый ум, мистер Айрленд. И обаятельная улыбка.
— Среди прочих Бард изменил и это восклицание. В найденном тексте оно звучит так: «О, силы святые небесные!» «Благословенные» пришлось убрать, чтобы сохранить поэтический размер.
Сэмюэл Айрленд достал рукопись «Лира» и с едва заметным поклоном подал ее Роулендсону. Художник отставил стакан, поднялся со стула и взял манускрипт. Руки его заметно дрожали.
— Видите, как пылает мое лицо. Это его огонь обжигает меня. — И тут, к изумлению Уильяма, Роулендсон опустился на колени. — Теперь я могу спокойно умереть. Целую рукопись Барда и благодарю Бога за то, что Он дал мне дожить до этого счастливого мига.
— Пожалуйста, встаньте, — стал уговаривать гостя Сэмюэл Айрленд. — Пол не слишком-то гладок. Вы можете поранить ноги.
Подозревая, что художник пришел к ним уже сильно под мухой, Уильям помог ему встать, и Роулендсон крепко вцепился в его руку.
— О, господи, — бормотал он, пошатываясь. — Какая мощь и какое изящество! Вы оказали мне большую честь, мистер Айрленд, показав свои сокровища.
— Нет, честь оказали нам вы, — возразил Сэмюэл Айрленд, не желавший прозябать в тени сына.
— Вы человек искусства, сэр, — заметил Уильям. — Вы способны оценить эти сокровища по достоинству.
— Знаю, — ответил Роулендсон, не выпуская руки Уильяма.
— В таком случае объясните мне одну вещь. Бард говорит, что самая правдивая поэзия — самый большой вымысел…[83]
— По-моему, это из «Бесплодных усилий любви».
— Не намекает ли он на то, что подделка восхищает нас больше всего?
— У Шекспира это всего лишь причудливая фигура речи. — Роулендсон стал игриво перебирать пальцы Уильяма. — Подделка никогда не может быть правдивее оригинального произведения. Иначе снова воцарился бы хаос. — Он плюхнулся на стул и допил стакан. — Впрочем, все это меня не слишком интересует.
— Я только задал вопрос.
— Ваше дело — не вопросы задавать, мистер Айрленд. Ваше дело — давать на них ответы. Разыскивать нам новые документы!
* * *Потом пошли и другие посетители, а когда Сэмюэл Айрленд поместил в «Морнинг кроникл» объявление об открытии «Музея Шекспира», их число резко выросло.
Тем временем Уильям откопал несколько бумаг, косвенно связанных с Шекспиром: письмо к нему графа Саутгемптона, судебную повестку за неуплату церковной подати, короткую записку от Ричарда Бёрбеджа[84] о театральном реквизите. Вскоре книжная лавка стала действительно походить на музейный зал, в котором выставлены всевозможные достопримечательности, связанные с Шекспиром. Уильям не имел ни малейшего желания вникать в дела музея. Эта роль отводилась его отцу. Айрленд-старший уже сшил себе в заведении «Джексон и сын», что на Грейт-Тернстайл-стрит, темно-зеленый сюртук. У двери в музей сидела Роза Понтинг с шитьем в руках. Считалось, что она следит за сохранностью зонтов и пальто посетителей, но Сэмюэл Айрленд втайне надеялся, что ее будут принимать за привратницу, взимающую входную плату. Роза ничуть не возражала, когда ей в руку совали серебряные монетки, и ловко переправляла их в большую кошелку, где лежал ее веер, коробочка с нюхательным табаком, кошелек и носовой платочек. Посетителей она встречала одними и теми же словами:
— Пьеса находится в застекленном шкафу слева, там увидите и письма. Квитанции и счета — на соседнем прилавке. Просим не трогать стекло и не плевать на пол.
Эта роль ей очень нравилась. Еще девочкой она помогала матери, торговавшей фруктами в палатке на рынке Уайтфрайерз. Изо дня в день она с неизменным восторгом вплетала свой голосок в ежедневный рыночный гомон, зазывая до хрипоты: «А вот пипин шафранный!» И теперь она неотступно следила за порядком в лавке, глаз не спуская с экспонатов. Она знала, как отзываются половицы на поступь каждого домочадца и, когда кто-то чужой норовил взобраться по лестнице наверх или зайти за прилавок, немедленно пресекала эти попытки. Если какой-нибудь посетитель решался хотя бы подышать на стекло, она сразу поворачивала голову и свирепо смотрела на нарушителя. К самому Шекспиру она относилась без интереса и любопытства. Но была довольна, что Уильям таким неожиданным способом и так успешно поправляет дела семьи.
В том, что она тоже член семьи, у Розы сомнений не было. На самом деле они с Сэмюэлом Айрлендом давно уже тайно поженились. Деловито, без всякой торжественности их обвенчал в Гринвиче судовой священник; только на этом условии Роза соглашалась переехать на Холборн-пассидж. Мать Уильяма умерла родами, и повитуха отвезла младенца к своей сестре в Годалминг; там он и жил до трехлетнего возраста. Ничего этого Уильям не помнил, а отец не просвещал его на сей счет. Вскоре после того, как мальчику стукнуло три года, его перевезли на Холборн-пассидж, и Роза встретила его с распростертыми объятиями. Но малыш отвернулся и заплакал. Зато в магазине ему понравилось, и вообще, как однажды заметила Роза в разговоре с мужем, «книги ему больше по вкусу, чем люди». На самом деле Роза была озадачена и обижена поведением ребенка. На все ее попытки приласкать Уильяма тот отвечал откровенным пренебрежением. Когда мальчик подрос, она частенько расспрашивала его, как дела, но он отделывался короткими ответами, порой лишь кивал или отрицательно качал головой. Сам же никогда с ней не заговаривал, а в тех редких случаях, когда они оказывались в комнате одни, сразу брал в руки книгу или отходил к окну. За прошедшие годы в их отношениях ничего не изменилось.
Спустя месяц после открытия «Музея Шекспира» она как-то за завтраком обронила мужу:
— Можно подумать… Передай-ка мне сливы. Можно подумать, он здесь вообще не живет.
— Бессмертие его зовет,[85] Роза.
— И к чему оно, когда тут — дом родной?
— У него из ума нейдет Шекспир. Ничто и никогда его теперь не удовлетворит.
— Что ты несешь, Сэмми! Не умничай.
— Он уверен, что здесь ему не место. Мы ему неровня. Он птица более высокого полета.
— Ну да, того же, что Мэри Лэм. Знаешь, она за эту неделю уже дважды приходила. Говорит, посмотреть на Шекспировы бумаги.
— Она же дама, Роза.
— А я, выходит, нет?
— Причем дама молодая.
— И, если хочешь знать мое мнение, страшна как смертный грех.
— Согласен. Но Уильям не то что прочие юнцы. Он способен заглянуть ей в душу.
— Сквозь какие очки, хотела бы я знать.
— Он выделяет ее из всех Видит в ней свое спасение.
— От чего?
— От нас с тобой.
Внизу скрипнул отпираемый замок.
— Тише, — сказал Сэмюэл. — Он вернулся.
* * *Все последние дни Сэмюэл внимательно следил за перемещениями сына, особенно когда тот уходил из дома. Вот и вчера утром, едва за Уильямом закрылась дверь, он поспешно выскочил из лавки. Дождавшись, пока сын свернул за угол, Сэмюэл затрусил следом. Уильям, полагал он, направился к особняку своей благодетельницы, где хранятся бумаги шекспировской эпохи. Сэмюэлу не терпелось добраться до этой дамы и расспросить ее хорошенько. Уильям быстро шел по узкому переулку, что вел прямиком на юг, к Странду. Путь был ему явно знаком. Уильям уверенно, не сбавляя шагу, огибал лоточников и экипажи, которые вечно запруживали улочки возле «Друри-Лейн». Попробуй не упустить его из виду, когда приходится протискиваться меж бесчисленных пешеходов, обходить кучи мусора и конского навоза, увертываться от корзин и бочонков, с которыми снуют туда-сюда разносчики. Наконец Сэмюэл вновь углядел Уильяма: тот уже переходил Странд. К счастью для Сэмюэла, движение на улице застопорилось из-за скопления экипажей, и он поспешил нагнать сына. Уильям двинулся по Эссексстрит, что ведет к Темзе, но внезапно свернул налево и исчез.
Сэмюэл прибавил шагу; для мужчины солидной комплекции он двигался на удивление легко и проворно, отчасти благодаря урокам танцев, которые брал когда-то на Рассел-сквер у учителя-француза, обучавшего его котильону и полонезу. Когда Сэмюэл дошел до угла Эссекс-стрит, Уильям уже пересек Деверё-корт. Отец осторожно выглянул из-за кирпичного дома: сын как раз толкал тяжелую деревянную дверь Миддл-Темпла.[86] Дверь вела прямо в большой открытый двор. Но входить было рискованно: там сын заметил бы его сразу. Да и как иначе: неприметным Сэмюэла едва ли назовешь. Но отступать он уже не мог. Очень вероятно, что шекспировские сокровища припрятаны в закоулках самого Миддл-Темпла. Сэмюэл толкнул дверь и огляделся. Уильям стоял спиной к нему у фонтана; Сэмюэл поспешно юркнул в ближайший дверной проем и там затаился. До него долетал плеск струй, падавших в чашу фонтана, и воркованье голубей возле воды. Долго ждать ему не пришлось, все очень скоро разъяснилось. Мимо Сэмюэла, не поднимая глаз, прошла закутанная в шаль женщина, и он ее сразу узнал. Мэри Лэм. Так у них тут свидание!..
Сэмюэл выглянул из своего укрытия. Парочка стояла у фонтана, и Уильям указывал пальцем в сторону здания, где находится зал Миддл-Темпла. Именно там играли «Двенадцатую ночь» вскоре после того, как Шекспир ее сочинил. Уильям и Мэри, тихо переговариваясь, обошли фонтан. Может, лучше оставить их в покое? Ясно же, что сын не собирается навещать свою покровительницу, поскольку занят делом более интимного свойства. Робкий голос совести или чувство такта подсказывали Сэмюэлу Айрленду, что пора прекратить преследование. У него не было охоты наблюдать, как его сын ухаживает или попросту волочится за женщинами.
* * *Мэри с Уильямом свернули в соседний Памп-корт и остановились полюбоваться старинными солнечными часами и каменным барельефом, символизирующим всепожирающее Время.
— Уверен, — сказал Уильям, — что Шекспир вовсе не жаждал быть похожим на своего отца. Он его любил, но стать таким же не хотел.
— Разумеется, он не хотел стать мясником.
— Я не про то веду речь. Он страшился неудач в жизни, вот я о чем. Пусть даже неудача выеденного яйца не стоит, она все равно — неудача. Он ненавидел долги. Ненавидел жалость окружающих. — Они шли по двору, мимо Круглой церкви тамплиеров. — У него был ясный ум. Воля. И бешеная энергия.
— А честолюбие?
— Естественно. Иначе разве смог бы он совершить такое?.. Взгляните на горгулью над тем проходом.
— Чарльз говорит, что эта церковь похожа на задник для какой-нибудь пантомимы.
— Ваш брат любит причудливые сравнения. Зайдемте?
Они вошли в прохладный круглый неф, где кольцом расположились лежащие навзничь изваяния рыцарей.
Эти старинные надгробия заинтересовали Мэри. Переходя от одного к другому, она вглядывалась в каменные лица. В воображении возникали древние, мерцающие огнями дымные залы. Кругом собаки, менестрели… Когда она подняла голову, Уильяма рядом не было. Он поджидал ее снаружи.
— В такой атмосфере невольно чувствуешь тягу к благочестию, — сказал он. — Но я терпеть не могу минутной или отрешенной от жизни добродетели.[87] Эти рыцари жили на вольном просторе. Там было их место. В миру.
— По-моему, их нельзя винить за то, что они прилегли, — робко сказала Мэри. Как же мало она его знает, мелькнула у нее мысль. — Наверняка они утомились в своих походах.
— Зато им случалось заседать в суде Королевской скамьи и прогуливаться перед его зданием. А вот чего добьемся мы? Чем вспомянут нас?
— Но вы-то уж наверняка знаете, что теперь ваше имя будет навеки связано с Шекспиром, не так ли?
Уильям рассмеялся.
— И всё? Вы думаете, человек может этим удовольствоваться?
— Да, и таких очень много.
— Вы еще не раскусили меня, Мэри. Эти бумаги — только начало. Согласен, отчасти мне с ними повезло. Большая честь найти… то, что нашел я. Но раз уж я приобрел известность, нужно этим воспользоваться. Показать, чего я на самом деле стою.
— Чарльз предсказывает вам большое будущее. По его словам, у вас редкий талант.
— К чему же?
— К сочинительству. Он в восторге от ваших эссе в «Вестминстер уордз».
— Да их всего-то одно или два. Мистер Ло попросил меня написать о Банксайде.[88] Каким он был в те времена.
Хотя Мэри всю жизнь жила в Лондоне, она хорошо знала лишь улицы близ дома, а об остальном имела очень смутное представление. И в этом она мало чем отличалась от своих соседей.
— Я не совсем понимаю, о чем вы говорите, — призналась она.
— Сатерк. Южный берег Темзы. Там некогда стоял «Глобус». Неподалеку находился «Медвежатник».[89] Ло хочет, чтобы я описал этот район, каким он был при Тюдорах, сравнив с теперешним его видом. А знаете ли вы, что у Шекспира слово «теперешний» значило «обыкновенный, заурядный»?
— Можно я съезжу туда с вами?
— Это о многом говорит, правда, Мэри? — не слушая ее, продолжал Уильям. — Для него быть теперешним, современным — значит быть серым, безликим. Неинтересным. Люди елизаветинской эпохи представляются нам яркими личностями, которые жили в домах, сплошь увешанных роскошными гобеленами, а он предпочитал оглядываться на эпоху Лира и Цезаря… Вы что-то сказали?
— Можно мне поехать с вами в Сатерк? Я там никогда не была.
— Конечно, Мэри. Только вот дороги там плохи. Грязь непролазная.
— Меня это не пугает. Зато там жил и играл Шекспир, да?
— Говорят, что именно там.
— Значит, я должна это место увидеть.
С Кингз-Бенч-уок они спустились к реке.
— Мой отец выследил нас, — проронил Уильям.
— Что?!
— Он давно шел за мной по пятам, — Уильям конфузливо рассмеялся.
— Но ведь ничего…
— Между нами нет? Я знаю. Выслеживал он меня не поэтому. Ему нужен Шекспир.
Видимо, подавленная его откровенным признанием, что в их отношениях ничего, кроме дружбы, нет, Мэри молчала.
— Он хочет добраться до самого истока золотоносного ручья, — продолжал Уильям. — Мне он не доверяет.
— Не доверяет вам? Ваш отец?!
— У него непростой нрав. В денежных делах он беспощаден.
Некоторое время они шли молча.
— Отец жаждет выяснить, где хранятся старинные бумаги. Они представляются ему чем-то вроде сказочного клада, припрятанного хитрым купцом в пещере.
— А вы принц с волшебной лампой, — сказала Мэри; отчего-то собственное сравнение понравилось ей самой. — И вам повинуется джинн.
— Вот-вот. А вокруг меня кучи золотых монет. И он ходит за мной следом, надеясь найти ту пещеру.
— Но как можно вам не доверять?
— А вы мне доверяете?
— Полностью. Стоит вам захотеть, и я прямо здесь во всеуслышание объявлю вас человеком в высшей степени благородным. Да я готова где угодно под присягой подтвердить правдивость любых ваших слов.
— Только голову на отсечение не давайте, — сказал Уильям, удивленный ее горячностью. — Не ровен час лишитесь ее.
На обочине молодая босоногая женщина играла на скрипке. Ее бледные губы шевелились в такт мелодии «Благословенного острова». Скрипачка пришла сюда, надеясь, что нередкие прохожие раскошелятся на мелкие монетки. Правая сторона лица у нее была обезображена какой-то опухолью или зобом. Мэри потрясенно глянула на изуродованную щеку, потом без колебаний вынула кошелек и положила его к босым ногам женщины. Когда она вернулась к Уильяму, по щекам ее струились слезы.
— Это из-за отсутствия любви, — обронила она. Они прошли чуть дальше, мимо руин, где некогда стояли ворота в храм тамплиеров. — Но что за дело этим древним камням до такой малости!
Она смотрела на развалины, и ей казалось, что они уходят в землю на тысячи футов.
Уильям и Мэри повернули обратно; молодая женщина все еще играла на скрипке. Проходя мимо, Мэри уцепилась за руку Уильяма, словно опасаясь возмездия. Они вошли в Памп-корт. Едва парочка скрылась из виду, скрипачка перестала играть и подобрала с земли кошелек Затем ловко содрала со щеки фальшивый зоб и сунула его в карман.
Глава восьмая
— Ага! Значит, тут требуются слезы, чтобы сыграть его как следует. Ну, если я возьмусь за эту роль, — готовь, публика, носовые платки! Я бурю подниму…[90] — В саду своего дома на Лейстолл-стрит Чарльз Лэм репетировал роль Основы. Вокруг собралась компания его друзей. Тому Коутсу досталась роль Миляги, а Бенджамин Мильтон взялся играть Пигву. Они уговорили двух товарищей по работе, Сигфрида Дринкуотера и Селвина Оньонза, сыграть Дудку и Рыло. А уж те улестили Альфреда Джауэтта, клерка акцизного отдела и приятеля Сигфрида, согласиться на роль Заморыша. В то воскресное утро друзья уселись репетировать в маленькой пагоде, которую мистер Лэм построил в саду десятью годами ранее. Пагода изрядно обветшала, краска потрескалась и начала осыпаться, металл покрылся ржавчиной; но все же там можно было укрыться от внезапного летнего дождика, орошавшего сад, и в сухости и уюте читать свои роли, следуя указаниям Мэри Лэм.