Лучше уж не сопротивляться, теперь уж недолго осталось.
Неправда, что, мол, в момент смерти в один ослепительный миг проходит перед взором вся жизнь. Отдельные картинки – это да. Вдобавок давние. Лицо отца виделось так ясно и отчетливо, что Альберу показалось, что тот здесь, под землей, вместе с ним. Видно, им суждено вновь встретиться. Он увидел отца совсем молодым, будто тому столько же лет, как Альберу. Тридцать с хвостиком, вся разница в этом довеске. На нем униформа служителя музея, усы нафабрены, строгий вид, как на снимке, что стоит на буфете. Альберу не хватает воздуха. Легким больно, начались конвульсии. Альбер вновь пытается отыскать решение. Но ничего не поделаешь, он в смятении, страх смерти сковывает его изнутри. Из глаз непроизвольно потекли слезы. Мадам Майяр вперила в него укоризненный взгляд: ну точно, этот Альбер так и останется недотепой, только подумайте, угодить в яму, здравствуйте пожалуйста, погибнуть в самом конце войны – глупо, впрочем ладно, это еще куда ни шло, но умереть заваленным землей, иными словами, как покойник! Это уж точно мог только Альбер, вечно у него все не как у людей. Как бы там ни было, что бы вышло из этого мальчика, если бы он не погиб на войне? Мадам Майяр наконец улыбается. Все не так плохо, со смертью Альбера теперь в семье появится хоть один герой!
Лицо Альбера синеет, в висках в диком ритме пульсирует кровь, кровеносные сосуды, кажется, вот-вот лопнут. Он зовет Сесиль, ему хочется, чтобы она обхватила его ногами, стиснув как можно сильнее, но черты Сесиль расплываются, она слишком далеко отсюда, больнее всего, что он не видит ее сейчас, что она не пришла с ним попрощаться. Осталось только ее имя, Сесиль, ведь в мире, куда он погружается, тел больше нет, есть лишь слова. Ему хочется умолять, чтобы она пошла с ним, ему чудовищно страшно умирать. Но все бесполезно, он умрет один, без нее.
Так до свидания, моя Сесиль, до свидания там, наверху, через много лет.
Потом имя Сесиль тоже исчезает, его сменяет лицо лейтенанта Праделя с его невыносимой улыбкой.
Альбер беспорядочно дергается. Легким достается все меньше воздуха, со свистом он силится сделать вдох. Он кашляет, втягивает живот. Воздуха нет.
Схватив лошадиную голову, он касается осклизлых бабин, расползающихся под его пальцами; вцепившись в большие желтые зубы, он нечеловеческим усилием растягивает челюсти, исторгающие смрадное дуновение, которым Альбер до отказа наполняет легкие. Так ему удается выиграть еще несколько секунд жизни, желудок сводит конвульсия, его рвет, тело вновь сотрясает дрожь, он пытается повернуться, чтобы урвать толику кислорода, но тщетно.
Земля такая тяжелая, света почти нет, только сотрясается почва под ударами снарядов, продолжающих градом сыпаться там, наверху, а после все исчезает. Ничего нет. Только хрип.
Потом возникает ощущение полного покоя. Он закрывает глаза.
Ему совсем плохо, сердце обрывается, разум гаснет, он погружается в темноту.
Солдат Альбер Майяр умер.
2
Лейтенант д’Олнэ-Прадель, человек решительный, дикий и примитивный, бежал по полю боя к вражеским траншеям с решимостью быка. Это абсолютное бесстрашие впечатляло. На самом деле он был совсем не так мужествен, как могло показаться. Прадель не то чтобы особо геройствовал, просто он довольно рано проникся уверенностью, что если ему и суждено погибнуть, то не здесь (точнее, что «ему не суждено здесь погибнуть»). Он был убежден: эта война должна не убить его, а предоставить ему новые возможности. Его дикая решимость при этой внезапной атаке на высоту 113, разумеется, была продиктована тем, что его ненависть к немцам превосходила все мыслимые пределы – почти метафизическим образом, но также и тем, что все шло к концу и у него оставалось совсем мало времени, чтобы воспользоваться возможностями, которые такой отличный военный конфликт мог предоставить таким, как он.
Альбер и все прочие сразу почуяли это: Прадель был типичным мелкопоместным дворянчиком, разорившимся в пух и прах. Три последних поколения Олнэ-Праделей совершенно исчерпали семейное состояние серией неудач на бирже и банкротств. От прежних славных завоеваний предков осталось лишь фамильное поместье Сальвьер, пришедшее в упадок, престиж старинного имени, пара дальних родственников по восходящей линии, непрочные связи и жадное, исступленное стремление вновь обрести свое место в мире. Шаткость своего положения Анри Прадель переживал как несправедливость судьбы, а стремление вновь занять подобающее место в аристократической табели о рангах являлось краеугольным пунктом его программы, он был просто одержим этим и готов все принести в жертву. Его отец выстрелил себе в сердце в провинциальной гостинице, после того как спустил все, что у него еще оставалось. По не слишком достоверной семейной легенде, его мать год спустя умерла от горя. Лейтенант, у которого не было ни сестер, ни братьев, оказался последним в роду, и это вымирание рода будило в нем жажду неотложных действий. После него никого не останется. Из-за безудержного мотовства отца, увязавшего все глубже, у сына давно окрепло убеждение, что возрождение семьи целиком ляжет на его, Анри, плечи, он был убежден, что у него достанет и воли, и способностей, чтобы этого достичь.
Добавьте к этому то, что он был довольно хорош собой. Но только, разумеется, если вам по вкусу красота, лишенная воображения, но все же женщины желали его, а мужчины завидовали – на этот счет трудно ошибиться. Любой вам подтвердит, что при таких физических данных и благородном имени единственное, чего не хватает, – это состояния. Лейтенант Прадель всецело разделял это мнение, в этом и заключался его единственный план.
Теперь вам понятно, почему он затратил столько трудов, чтобы осуществить атаку, которой так жаждал генерал Морье? Для Генерального штаба высота 113, эта крошечная точка на карте, была прыщом на ровном месте, который каждый божий день досаждает вам, вы невзлюбили этот прыщ с первого взгляда, и тут уж ничего не поделать.
Лейтенант Прадель не был одержим подобной навязчивой идеей, но ничуть не меньше генерала жаждал взять эту высоту 113, поскольку находился на нижней ступеньке служебной лестницы, а война шла к концу, через несколько недель о повышении можно уже забыть. Дослужиться до лейтенанта за три года – это было неплохо. А теперь блестящий ход – и в дамки: демобилизация в чине капитана.
Прадель был вполне доволен собой. Чтобы побудить солдат броситься на штурм высоты 113, следовало убедить их в том, что боши хладнокровно прикончили двоих товарищей, тогда в них точно проснется яростное желание отомстить. Поистине гениальное решение.
Отдав приказ наступать, он поручил младшему унтер-офицеру возглавить атаку. Сам же задержался, мол, надо уладить небольшое дело, чтобы затем присоединиться к остальным. Потом он ринется на противника, перегоняя всех благодаря своему стремительному и легкому спортивному бегу, доберется до вражеских позиций в числе первых и укокошит столько бошей, сколько отпустит ему Господь.
Едва прозвучал сигнал и все пошли в наступление, Прадель изрядно сместился вправо, чтобы помешать солдатам отклониться в нежелательном направлении. У него мигом вскипела кровь, когда он увидел, как этот тип – как же зовут этого парня с грустным лицом, еще все время кажется, что у него глаза на мокром месте, ага, Майяр! – вдруг остановился там, на правом фланге. Интересно, каким образом, выскочив из траншеи, этот кретин добрался дотуда?..
Прадель видел, как тот застыл на месте, потом отступил назад, опустился на колени и стал переворачивать тело Гризонье. Именно на этот труп Прадель посматривал с самого начала атаки, поскольку собирался как можно скорее избавиться от него, именно затем он и остался среди замыкающих. Для пущего спокойствия.
И вот извольте радоваться: этот придурок остановился во время наступления и теперь глазеет на тела – старослужащего и новобранца.
Прадель тотчас бросился к нему, говорю же, чисто бык! Альбер Майяр уже поднялся. Он был явно потрясен своим открытием. Увидев несущегося на него Праделя, он понял, что сейчас произойдет, и попытался бежать. Но страх стимулировал его не так эффективно, как ярость лейтенанта. Тем временем Прадель был уже рядом, он врезался плечом в грудь Альбера, и тот упал прямо в воронку от снаряда, скатившись на самое дно. Ну, вообще-то, яма была глубиной метра два, не больше, но выбраться оттуда будет не так-то легко, придется попотеть, а Прадель тем временем успеет справиться с проблемой.
А после уже и объяснять ничего не придется, так как уже не будет самой проблемы.
Прадель встал на краю воронки; глядя, как Альбер барахтается на дне, он колебался, какое избрать решение, но потом успокоился, сообразив, что времени у него предостаточно. Вернется позже. Он отвернулся, отступив на несколько метров.
А после уже и объяснять ничего не придется, так как уже не будет самой проблемы.
Прадель встал на краю воронки; глядя, как Альбер барахтается на дне, он колебался, какое избрать решение, но потом успокоился, сообразив, что времени у него предостаточно. Вернется позже. Он отвернулся, отступив на несколько метров.
Ветеран Гризонье лежал с упрямым выражением лица. Преимущество нового положения было в том, что Майяр, перевернув тело, приблизил его к юному Луи Терье, что облегчало задачу. Прадель оглянулся вокруг, чтобы убедиться, что никто на него не смотрит, еще раз подумав: ну и резня! Тут-то ему стало ясно, что атака дорого обойдется личному составу. Но это война, и здесь не место философии! Лейтенант Прадель дернул за кольцо ручной гранаты и не спеша опустил ее между двумя трупами. Успев отойти метров на тридцать и укрыться в безопасном месте, он зажал уши и увидел, как взрыв вдребезги разнес тела двух мертвых солдат.
На Первой мировой стало двумя убитыми меньше.
И двумя без вести пропавшими больше.
Теперь пора заняться этим недоумком, там, в воронке. Прадель достал вторую гранату. Он знал, как действовать, два месяца назад он собрал полтора десятка сдавшихся в плен бошей, выстроил их в круг, пленные недоуменно переглядывались, никто ничего не понимал. Одним движением он бросил гранату на середину круга, через две секунды раздался взрыв. Мастерская работа. Как-никак четыре года тренировки на штрафные броски. О точности и говорить не приходится. Пока до этих типов дошло, что происходит, они были уже на полпути к Валгалле. Пусть эти сволочи теперь потискают валькирий.
Граната была последняя. После будет нечем атаковать вражеские траншеи. Жаль, но что поделаешь.
В тот самый момент рванул снаряд, громадный земляной столб взметнулся и осел. Прадель привстал на цыпочки, всматриваясь. Воронку полностью засыпало!
Тютелька в тютельку. Парень на дне. Ну и придурок!
А Прадель к тому же сэкономил гранату.
Не теряя времени, он вновь рванул к немецким траншеям. Вперед, пора потолковать с бошами. Вручить им отличный прощальный подарок.
3
Перикура подбили на бегу. Пуля раздробила ему ногу. Он со звериным ревом рухнул в грязь, боль была невыносимой. Он дергался из стороны в сторону, не переставая кричать, он стиснул бедро руками, а так как ноги ему не было видно, то он перепугался, что ее просто оторвало снарядом. Перикур сделал отчаянную попытку приподняться, и это ему удалось; несмотря на страшную дергающую боль, он вздохнул с облегчением: нога цела. Он видел свою ступню, рана, видимо, была пониже колена. Из раны хлестала кровь. Он попробовал потихоньку пошевелить ступней, было немыслимо больно, но нога двигалась. Несмотря на гул, свист пуль и шрапнель, он подумал, что все же нога цела. Ему полегчало, ему совершенно не улыбалось ковылять на одной ноге.
Его порой называли Малыш Перикур, играя на контрасте, так как для парня, родившегося в 1895 году, он был чрезвычайно высоким – метр восемьдесят три, подумать только! Впрочем, при таком росте легко показаться тощим. Он вытянулся уже в пятнадцать лет.
Товарищи по школе называли его великаном, что звучало не всегда доброжелательно: в школе его недолюбливали.
Эдуар Перикур был из породы везунчиков.
В тех заведениях, где он учился, все были ему под стать – папенькины сынки, с которыми не может случиться ничего худого; они входят в жизнь с кучей предрассудков и верой в себя, уходящей корнями к поколениям состоятельных предков. У Эдуара это, правда, проходило не так гладко, как у прочих, потому что он – в довершение – был еще и удачлив. А ведь простить можно все – богатство, талант, но не везение, нет, это уж чересчур несправедливо.
На самом деле в основе всего лежал превосходно развитый инстинкт самосохранения. Когда становилось слишком опасно, когда события приобретали угрожающий поворот, Перикура словно что-то предупреждало об этом, будто у него была внутренняя антенна, и он делал все необходимое, чтобы выбыть из игры так, чтобы его не слишком потрепало. Разумеется, 2 ноября 1918 года, глядя на Эдуара Перикура, распластанного в грязном месиве с размозженной ногой, можно было бы сделать вывод, что удача отвернулась от него. На самом деле это не совсем так, нет, потому что как раз ногу-то ему удастся сохранить. Будет прихрамывать до конца дней, зато на своих двоих.
Он быстро снял с себя ремень и наложил жгут, стянув его как можно туже, чтобы остановить кровотечение. Потом, истощенный этим усилием, расслабился и вытянулся. Боль немного утихла. Придется остаться здесь, положение незавидное. Есть риск, что попаданием снаряда тебя развеет в пыль или еще что похуже… Расхожая картинка того времени: ночью немцы выходят из траншей и добивают раненых ножами.
Чтобы расслабить мышцы, Эдуар запрокинул голову прямо в грязь. Затылку стало прохладнее. Теперь происходящее сзади него виделось вверх ногами. Будто он разлегся в тени деревьев где-нибудь за городом. С девушкой. Но с девушками он там не бывал. Знался в основном с девицами из борделей, расположенных по соседству с Академией изящных искусств.
Впрочем, особо углубиться в воспоминания ему не удалось, так как в глаза бросилось странное поведение лейтенанта Праделя. Когда несколько мгновений назад Эдуар, упав, катался по земле от боли, а потом накладывал жгут, все остальные бежали к немецкой линии обороны, а тут вдруг лейтенант Прадель преспокойно стоит в десяти метрах позади него, как будто война временно прекратилась.
Эдуар видел Праделя издалека, в профиль и вверх ногами. Держа руки на ремне, тот смотрел себе под ноги. Будто энтомолог, склонившийся над муравейником. Совершенно невозмутимый, несмотря на весь этот грохот. Величественно-бесстрастный. Потом, будто дело сделано или больше его не касалось – может, он завершил свои наблюдения, – Прадель исчез. То, что в разгар атаки офицер остановился лишь затем, чтобы посмотреть себе под ноги, было настолько удивительно, что Эдуар на миг забыл о боли. За этим крылось что-то необычное. Вообще, удивительным было уже то, что Эдуара ранило в ногу; пройти всю войну без единой царапины и теперь валяться на земле с коленом, которое будто побывало в мясорубке, тоже не слишком обычно, но все же раз он солдат, а страна втянута в кровавую войну, то ранение в порядке вещей. Но не офицер, застывший под градом снарядов и разглядывающий собственные ботинки…
Перикур расслабил мышцы, снова откинулся на спину, стиснув руками колено над импровизированным жгутом. Несколько минут спустя, охваченный любопытством, он изогнулся и снова посмотрел туда, где только что стоял лейтенант Прадель… Никого. Офицер исчез. Линия атаки вновь продвинулась, взрывы удалились на несколько десятков метров. Теперь Эдуар мог оставаться там, где лежал, и сосредоточиться на своей ране. Мог, к примеру, поразмыслить, что лучше – дожидаться помощи здесь или же ползти назад, но вместо этого он выгнулся, прогнув поясницу, как вытащенный из воды карп, не отрывая взгляда от того места.
Наконец он решился. Ему пришлось несладко. Эдуар приподнялся на локтях, чтобы ползти, пятясь назад. Правой ноги он уже не чувствовал, он опирался на локти, чуть перенося вес на левую ногу; другая нога безжизненно волочилась по грязи. Каждый метр давался с трудом. И он не понимал, почему поступает именно так. Он не смог бы объяснить. Разве что тем, что Прадель внушал беспокойство, его терпеть не могли. Он словно служил подтверждением поговорки, гласившей, что для военного опаснее всего не враг, а начальство. Хоть Эдуар был недостаточно политизирован, чтобы счесть это свойством системы, мысль его работала именно в этом направлении.
Итак, он вдруг резко останавливается, одолев семь-восемь метров, не больше. Страшный взрыв снаряда большого калибра пригвождает его к земле. Вероятно, на почве детонация чувствуется сильнее. Он напружинивается, как шест при прыжке, и даже его правая нога не препятствует этому движению. Похоже на эпилептический припадок. Взгляд его по-прежнему прикован к тому месту, где несколько минут назад находился Прадель, когда бешеной яростной волной взмывает столб земли. Эдуару кажется, что взрыв так близко, что вот-вот его накроет и погребет под собой; столб действительно стал опадать с ужасным приглушенным ревом, будто вздох людоеда. Взрывы и трассирующие пули, осветительные ракеты, вспыхивающие в небе, – все это мелочи по сравнению с рушащейся рядом земляной стеной. Скованный страхом, он закрыл глаза, ощущая, как вибрирует под ним земля. Эдуар съежился, задержав дыхание. Когда он пришел в себя и осознал, что еще жив, у него было ощущение, что спасся он лишь чудом.
Земля улеглась. Но тотчас, как крупная крыса из траншеи, Эдуар с невесть откуда взявшимся приливом сил снова пополз, по-прежнему на спине, повинуясь зову сердца. Наконец ему стало ясно, что он добрался туда, куда рухнула взрывная волна, и здесь из превращенной в пыль земли торчал крохотный стальной стержень. Всего-то несколько сантиметров. Это кончик штыка. Все ясно. Там, внизу, заживо погребен солдат.