Наконец он остановился на варианте, который показался ему приемлемым, закончил работу и вышел из капитанской каюты. Спать не хотелось совершенно. Сутки здесь длились тридцать один час, и даже летом почти половину их занимала черная беззвездная ночь. Зимой — чуть больше. Планета практически не знала смены времен года, природа в средних широтах навеки застыла в прохладном робком лете, зимой чаще обычного дули северные ветры и шли дожди. Пятнадцатичасовая темнота давала время выспаться всем, включая двоих дозорных на крыше, сменяющих друг друга. «Вполне достаточно, чтобы весь день быть бодрым и не скулить. Так нет же — скулят… Даже не от холода, — размышлял Стефан, — не от дождя этого идиотского — от жизни такой. От вынужденной убогости, от четкой размеренности работ, зачастую бессмысленных, но необходимых для того, чтобы не деградировать в колонию простейших, а самое главное — от отсутствия перспективы. От полнейшей никчемности нашей жизни и нашего вечного детства, это уже давно дошло до всех. Но каждый из них почему-то уверен, что Стефан Лоренц этого не понимает — то ли вообще не способен понять, то ли, что вероятнее всего, понять не желает. Как же: Лоренц — капитан! Лоренц — диктатор…» Стефан напрягся, скаля зубы. Шаги против воли сделались пружинящими. Да! Да!! Диктатор! Шейх! Пахан, черт вас подери! Узурпатор! И так будет! Думайте обо мне что хотите, только я вас самим себе не отдам, так и знайте…
Тяжелая кобура при каждом шаге била его по боку. До рассвета оставалось еще не меньше часа, и Стефан ясно понимал, что до сирены общего подъема мог бы спать спокойно: второй раз за ночь они наверняка не сунутся. Времени у них навалом, торопиться некуда. Стефан помнил, что когда-то второй вахтенный при отсутствии на борту нештатных ситуаций был обязан раз в смену совершить обход служебных помещений, больше по традиции, чем по необходимости. Иногда это делал сам Бруно Лоренц, капитан «Декарта», бывая в такие минуты строгим и добродушным одновременно, и его тяжелые шаги внушали спокойную уверенность в благополучном исходе чего бы то ни было. Ладно, назовем эту прогулку обходом… Назовем это преемственностью. Скорее всего в ближайшие дни они ничего существенного не предпримут, будут все как один фальшиво равнодушны и до некоторой степени исполнительны, но в конце концов станут работать, без энтузиазма принимая поощрения и без особых пререканий снося наказания, особенно самые старшие. И все как один… нет, не все, а почти все — с едва заметным «почти» — будут ждать… ох, как они будут ждать, когда вернется Питер! Если вернется…
Было бы идеально, если бы вернулись Вера и Йорис, а Питер где-нибудь сгинул: на порогах, что ли, или на озере — там водяной слон очень даже не прочь перевернуть лодку и позабавиться с гребцами, а озера Питеру никак не избежать… Нехорошо так думать, не надо бы этого. Нет, он вернется, конечно. Всегда возвращался. Десятки дальних экспедиций, сотни небольших вылазок — и ведь все, кроме одной, удачные! Вот в чем штука: неудачных он себе позволить не может. Рискует, очень рискует. Разбил три лодки, доламывает четвертую, а у самого за сорок лет ни одной серьезной раны, ни одного паршивенького перелома! Отчаянная, но светлая голова этот Питер, что есть, то есть, вот к нему и тянутся аутсайдеры вроде Йориса или Уве. О Ронде Соман и говорить нечего: влюблена в Питера до фетишизма, или как это называется, молится на него, вешает на себя всякую дрянь, которую он ей привозит и дарит: блестящие камешки, ракушки какие-то… прикажи он ей броситься с верхней площадки — ведь послушается и еще с радостью. Но дурочка она только с Питером, а было бы хорошо, если бы не только… Ладно, она-то не аутсайдер, она — исключение из правила. Будем так считать. А кто тогда Людвиг? Тоже исключение? Да. И Дэйв… Что-то много исключений. Обоим чуть-чуть не хватило до лидерства, Людвигу — оптимизма и смекалки, Дэйву — выдержки и возраста. Дикий он какой-то. Опасный звереныш. Хорошо уже то, что он одинаково ненавидит и Питера, и меня, вообще всякое начальство, что существующее, что потенциальное. Зря его Питер приручал, таскал по экспедициям — как не было между ними ничего общего, так и нет…
Гнутые корабельные коридоры были пусты и пыльны. «Велеть прибраться», — мелькнула мысль. Аварийное освещение отбрасывало причудливые тени. Недавно вывешенный рукописный лозунг: «Равные права — равный кусок» был изъеден кислотой и плохо читался. «Выяснить, кто и где раздобыл кислоту», — отметил Стефан. Где-то наверху, на продуваемой насквозь площадке стучал зубами замерзший Киро Васев, а внизу, куда ушел Уве, копилась привычная ледяная злоба, и протяжно, и безнадежно, как всегда перед восходом солнца, кричала запертая в изоляторе медотсека сумасшедшая Абигайль. За ближайшим углом кто-то прятался. Стефан не увидел и не услышал его, он не смог бы объяснить, как почувствовал человека за поворотом коридора и почему замедлил шаги. Кто-то невидимый стоял там. Ждал. Он был один, и Стефан с облегчением перевел дух. Рука, потянувшаяся к кобуре, опустилась. Перед одним противником — если это противник — нельзя спасовать, Стефан знал это очень хорошо. Угрозы бластером — всегда проявление слабости, тем не менее к ним приходится прибегать все чаще и чаще…
За углом была Маргарет.
— Ты чего прячешься? — спросил он.
— Так… — Маргарет пожала плечами. — Несла Абби успокоительное, а то так и будет кричать до утра, ты же знаешь. Слышу — кто-то идет. Не хотелось встречаться. Чувствовалось что-то такое… в общем, со мною вчера почти никто не разговаривал. Хотела предупредить.
— У меня уже были, — мрачно сказал Стефан. — Как они догадались про инфракрасную завесу, хотел бы я знать. Может, кто-то предупредил?
— Не знаю, — сказала Маргарет. — А кто приходил?
— Уве.
— Уве?
— Вот именно.
— От него я не ожидала, — заявила Маргарет. — Надо же — теперь и Уве…
— И не то еще бывает, — сказал Стефан.
— Например? — с интересом спросила Маргарет.
— Например, мы с тобой. И все вокруг. Мальчики и девочки по пятьдесят лет. Эта планета. Это солнце, от которого взрослые умирают, а дети живут очень долго, чтобы со временем стать маленькими старичками, — это разве возможно? Кто-нибудь о таком слышал? Думал о таком?
— Ну, ты-то еще не старик, — улыбнулась Маргарет. — Да и я не совсем старушка. Погляди, у меня даже морщин почти нет.
— Я не об этом…
— А о чем? Мы стареем, это надо принять и успокоиться. Похоже на то, что мы стареем медленнее, чем нормальные люди, но все-таки мы стареем. И когда-нибудь нам придется умереть.
— Ты боишься?
— Я? Пожалуй, да. Немножко. Но ведь есть и такие, для кого это было бы большим облегчением. Они вспоминают Иветт. Помнишь, как она умирала?
— Помню. Она за месяц выросла во взрослую, и у нее разыгрался зверский аппетит. Но тогда с едой было проще. Никто не понимал, что с ней происходит. Иветт и сама не знала. Ты мне потом сказала, что ее организм просто не выдержал.
— Может быть, теперь я смогла бы ей помочь. Но все равно она умерла бы через две-три недели. Как все взрослые. Будь она постарше, она погибла бы одновременно со всеми. Ей ведь было только двенадцать — совсем еще девочка.
— Мне тринадцать с половиной…
— Глупый, — сказала Маргарет. — Девочки же раньше развиваются, ты что, этого не знаешь?
— Тебе тоже двенадцать, — сказал Стефан.
— Даже двенадцать и четыре месяца. Мне просто повезло: видишь ли, начало перестройки организма зависит прежде всего от самого организма. Тут уж у кого как. Ронде вот тоже повезло. И тебе.
— И Питеру.
— И Питеру, — согласилась Маргарет. — Кстати, о нем. Ты не думаешь, что за нами сейчас наблюдают?
«Вряд ли, — подумал Стефан. — Позже — да. С этим всегда приходится считаться. Но сейчас все они внизу и им не до того: Уве объясняет, почему у него сорвалось с «махером», остальные изощряются в унылом остроумии в его адрес, Дэйв бесится, а неторопливый умный Людвиг, мозговой центр этой шайки, молчит и мысленно раскладывает все по полочкам. В следующий раз они изберут иную тактику, чтобы рано или поздно добраться до цели».
— Мне бы этого не хотелось, — сказал он вслух.
— Мне бы тоже, — отозвалась Маргарет. — Между прочим, нас могут не только слышать, но и видеть. Вчера Донна искала в кладовке запасной «глаз» и, кажется, нашла. А она хороший инженер.
— А ты хороший врач, — улыбнулся Стефан. — Правда, я не шучу, ты очень хороший врач. И хороший товарищ.
— Спасибо… — сказала Маргарет. Ей было приятно, и она не пыталась это скрыть.
— Донна не станет им помогать, — сказал Стефан. — Кто угодно, только не Донна.
— Почему? Кажется, она тебя не слишком любит.
— Питера тоже. Точнее, она боится прихода его власти. Ей будет трудно выжить, она слабенькая.
— Мне бы тоже, — отозвалась Маргарет. — Между прочим, нас могут не только слышать, но и видеть. Вчера Донна искала в кладовке запасной «глаз» и, кажется, нашла. А она хороший инженер.
— А ты хороший врач, — улыбнулся Стефан. — Правда, я не шучу, ты очень хороший врач. И хороший товарищ.
— Спасибо… — сказала Маргарет. Ей было приятно, и она не пыталась это скрыть.
— Донна не станет им помогать, — сказал Стефан. — Кто угодно, только не Донна.
— Почему? Кажется, она тебя не слишком любит.
— Питера тоже. Точнее, она боится прихода его власти. Ей будет трудно выжить, она слабенькая.
— А Уве?
— Уве — другое дело. В прошлом году Питер брал его к восточным болотам. Но до сегодняшнего дня я считал его нейтральным. А он, оказывается, ждал момента… — Стефан с усилием сглотнул и облизнул пересохшие губы. — Понимаешь, Анджей отказался идти, а Уве пошел. Да еще, наверно, с радостью.
— Я тебя предупреждала, — сказала Маргарет. — Давно надо было прикрыть эти экспедиции: Питер всякий раз имеет полную возможность обрабатывать людей поодиночке. Ты заметил, кого он тащит с собой? Сторонников? Как бы не так. Колеблющихся!
— Тебя он тоже звал? — хмуро спросил Стефан.
— Нет, конечно. Я же не колеблюсь, ты знаешь. Колеблются другие, особенно малыши, хотя им-то при власти Питера ничего светить не будет. Но сам знаешь, у него есть интересные идеи.
— А у меня?
Маргарет рассмеялась.
— Твои идеи уже реализованы, в том-то вся и беда. Получилось надежно, безопасно и скучно, ты уж извини. Да ведь ты, наверно, сам это понимаешь. Надежно и скучно. Плавно… как менуэт. И ты сидишь у всех в печенках, потому что никто не знает, зачем живет и кому нужна такая жизнь…
— Замолчи! — сказал Стефан.
— Вот видишь, ты уже сердишься, — покачала головой Маргарет. — Всегда ты такой. Отталкиваешь от себя людей, а Питер обращает их в свою веру… А ты знаешь, почему я за тебя? Думаешь, потому, что на твоей стороне логика? Нет! Скорее потому, что при Питере никто даже не задаст себе вопроса, зачем живет. Каждый будет просто пытаться выжить. И у многих это не получится… Я вот о чем подумала: если Питер и в этот раз вернется… В твоем «махере» еще есть заряды?
— Конечно. Ты сомневалась?
— Я? Нет. А сколько осталось? Один?
— Мне хватит, — сказал Стефан.
— Значит, один… — сказала Маргарет. — Что ж, это уже хорошо. Я боялась, что не осталось ни одного.
— А если десять?
Маргарет фыркнула:
— Все знают, что там не может быть десяти. Считали много раз. Только счет получается разный. Максимум — два заряда. Минимум — ноль.
— Больше, — сказал Стефан. — Уж будь уверена.
Маргарет внимательно посмотрела на него.
— Я пойду. А то Абби кричит.
— Счастливо.
Она нарочно замешкалась, дожидаясь, пока он уйдет. Перед поворотом коридора Стефан, улыбнувшись, махнул ей рукой и исчез, только удаляющиеся шаги гулко бухали по всему кораблю. Маргарет догадывалась, что Стефан пытается подражать походке отца. Что ж, для этого есть основания: он — сын капитана. И сам капитан, правда, корабля, который разучился летать и уже никогда не взлетит. Пока еще капитан…
Вентиляционная отдушина располагалась недалеко от пола: вентиляция в коридорах корабля всегда была приточная, в каютах — вытяжная, с решетками под потолком. Положив на пол лекарство для Абигайль, Маргарет опустилась на колени и просунула пальцы сквозь решетку. Микрофон по-прежнему был на месте, а вот «глаза» не было — то ли его еще не успели установить, то ли он был нужнее в другом месте. Ладно и так… Вряд ли кто-нибудь сейчас слушал, но наверняка любой разговор в коридоре где-то записывается, а значит, рано или поздно обязательно будет прослушан со всем вниманием. Стефан не подвел — умница. Видимо, насторожился, что-то почуял, но не подал виду. Насчет бластера немножко переиграл, но все-таки держался почти так, как надо. Пусть задумаются. Что ж, сегодня и она, Маргарет, высказала им почти все, что хотела. Сомнительно, чтобы это на них как-то повлияло, даже на колеблющихся, но попробовать было нужно, тем более что подслушанный разговор — Маргарет чуть не рассмеялась — во много раз эффективнее надоевшей проповеди…
Она чувствовала удовлетворение.
Глава 4
Ходовая рубка помещалась в верхней части корпуса корабля и внутри оставалась такой же, как при Бруно Лоренце, — просторным строгим помещением с панорамными экранами по закругленным стенам, с экраном-потолком, с шестью креслами и двумя пультами маршевого управления, один из которых был резервным, а на втором вахтенной смене иной раз приходилось работать в четыре руки. Большой сдвижной люк в полу открывал доступ к верхнему кожуху корабельного мозга. Маленький пульт туннельного управления навсегда погас. Какая-то часть корабельного мозга еще действовала, кое-где светились индикаторы систем жизнеобеспечения, и мигала надпись, сообщающая о работе синтезатора пищи, но все это было лишь малой каплей, ничтожной долей процента от того, что корабль когда-то умел делать.
В углу, поджав под себя лапки, жалким комком скорчился ремонтный робот-червь. Стефан легонько пнул его ногой. Ему показалось, что тот слабо шевельнулся. Но нет. Червь был мертв, хотя и выглядел как новенький: сизые сегменты его туловища за много лет не съела никакая коррозия. Когда-то роботов-червей было несколько десятков, они неутомимо ползали по коммуникационным шахтам и лазам, в которые не было доступа человеку. После вынужденной посадки на планету они еще долгие годы выдавали тревожные сообщения, диагностируя начало разрушения той или иной системы корабля, неумолчно шуршали по лазам, пытаясь что-то отрегулировать и исправить, а потом начали замолкать один за другим. Никто не видел, как этот, последний, приполз в ходовую рубку и умер. Или заснул? Во всяком случае, многочисленные попытки Уве и Донны вновь задействовать его не привели к желаемому результату.
А вот корабль был еще жив. За последние десять лет он даже как будто перестал разрушаться. В нем не вышла из строя ни одна из систем. Могло показаться, что обреченный корабль, большая часть которого была давно мертва, вдруг неожиданно раздумал умирать. По-видимому, он решил жить ради самого факта жизни, как безнадежный инвалид, навсегда прикованный к больничной койке. Он не собирался сдаваться. Для Стефана корабль всегда оставался кораблем, а не башней-донжоном, как для большинства. Летаргический мозг «Декарта» еще был способен управлять тем немногим, что осталось: поддерживать в помещениях сносную температуру и влажность, следить за синтезатором пищи, иногда рассчитать для Анджея одну из его заумных моделей. Постоянно работал радиомаячок — обыкновенная пищалка с всенаправленной антенной, сигнал которой при низкой электрической активности атмосферы мог быть выделен из шумов с расстояния в миллиард километров. Еще работали корабельные часы, показывающие земное и бортовое время, — застывшая разница не превосходила нескольких часов, потраченных «Декартом» на форсажный набор релятивистской скорости в устье Канала сорок земных лет и сто семнадцать считанных земных дней назад…
«…Всем на борту! Готовность к входу в Канал! Повторяю: готовность к входу в Канал! Прошу пассажиров пройти в свои каюты и оставаться в них вплоть до полного прохождения! Пассажирам категорически запрещается приближаться к служебным помещениям и отвлекать экипаж вызовами по аварийному интеркому. Желаю всем удачи!» — и через минуту снова: «Всем на борту!» Это была запись, транслируемая с маяка предварительного наведения. Корабельный мозг заботливо снабдил ее голосом Бруно Лоренца.
Стефан хорошо помнил разнесшееся по всем каютам объявление. Он как раз играл в салочки с Питером и Маргарет, когда почувствовал, что двигаться становится все тяжелее. Корабль вышел на траверз маяка с предкритическим значением функции «масса-скорость» и теперь дополнительно разгонялся.
Разумеется, Стефан не остался на пассажирской палубе. Он прямиком направился в ходовую рубку, несмотря на то, что, подобно большинству пассажиров, совершал туннельный прыжок впервые в жизни. Он был сыном капитана и не мог подавить в себе искушение напоминать об этом время от времени. Жесткие параграфы Специального Устава, применяемого только в нештатных ситуациях, просто не могли относиться к нему.
Но Бруно Лоренц вышвырнул его из рубки, ухватив железными пальцами за шиворот. Стефан упал на палубу в коридоре и от боли и обиды готов был завыть. А отец захлопнул за собой дверь, мгновенно забыв о нем и ни словом потом не обмолвившись о причиненном сыну унижении. Как будто так и надо. Хорошо еще, что ни Питер, ни Маргарет ничего не видели.
Стефан усмехнулся: если бы ребята знали об этом, осложнения могли начаться раньше…