Этот сон заставил его пробудиться и долгое время не давал уснуть, поэтому утром Алан проспал. Его разбудил женский голос, зовущий кого-то по имени Пол. «Пол, Пол!» Только через несколько минут он сообразил, что Пол – это его новое имя, и осознал, что это, должно быть, Уна Энгстранд зовет его, стоя за дверью его комнаты. Алан решил, что она, должно быть, стучала, прежде чем произнести это чужое для него имя, но когда он отпер дверь, Уны уже не было в коридоре.
Уже миновала половина десятого. Одеваясь, Алан услышал, как наверху открылась и закрылась дверь парадного входа. Уна ушла. Не будет ли она против, если он воспользуется телефоном? Похоже, Цезарь по этому телефону звонил. Алан сделал себе чай, съел кусок хлеба с маслом и поднялся наверх, чтобы позвонить Роуз в магазинчик на Пемброкском рынке.
– О, алло! – ответила по телефону сама Роуз. Последний слог прозвучал соблазнительно, плавно и протяжно переходя в выдох. Алан рассказал ей о своем альтернативном плане вечеринки.
– Я думала, вы собираетесь пригласить меня на ужин, – отозвалась Роуз, и голос ее теперь был холодным и отчужденным. Алан продолжил, запинаясь:
– Я… я приглашаю и вас, и других людей. Они вам понравятся. Это мой сосед по дому и моя… моя домовладелица. Вы сможете сами увидеть, какое это чудесное место.
Она произнесла очень медленно, словно поверить не могла тому, что услышала:
– Вы, должно быть, с ума сошли. Или издеваетесь. Я должна прийти к вам, чтобы выпить с вашей домовладелицей? Спасибо, но в субботний вечер у меня есть куда более приятные занятия.
В телефоне щелкнуло, пошли короткие гудки. Алан в замешательстве посмотрел на гудящую трубку и положил ее на рычаг. В этот момент дверь дома открылась, и вошла Уна Энгстранд.
– Извините, – сказал Алан. – Мне не следовало звонить, не спросив у вас. Я заплачу за звонок.
– Вы звонили в Австралию?
– Нет, зачем бы мне? Это был местный звонок.
– Тогда, пожалуйста, не беспокойтесь об оплате. Я сказала «Австралия», потому что вы вряд ли могли звонить в Америку, там еще все спят.
Алан смотрел на нее в отчаянии, так же не понимая ее, как не понимал и Роуз, но сожалея, что Роуз не наделена подобной теплой и чуть простоватой открытостью.
– Цезарь позвонил только сегодня утром, – продолжала Уна. – Я стучала в вашу дверь и звала вас, но вы спали. Он не сможет прийти на вашу вечеринку, он уже идет на ужин с Энни в другое место. Но, я думаю, к вам придут и другие люди, верно?
– Только вы, – ответил он, – теперь только вы.
– Вы не захотите пить только со мной.
Алан не хотел. Он думал о том, чтобы перезвонить Роуз и заново пригласить ее на ужин, но боялся ее недовольства. Он потерял ее и никогда не увидит снова. Какую неразбериху он устроил из первой своей попытки наладить жизнь! Все потому, что у него не было опыта, не было представления о том, как эти люди организуют свою жизнь, чего они ожидают. И из-за этого ему предстоит провести вечер наедине с этой смешной маленькой женщиной, придавленной трагической судьбой. Его мечты о свободе и фантазии о любви свелись вот к этому – к долгим часам, которые предстояло провести в компании женщины, не более привлекательной и соблазнительной, нежели Венди Хейшем.
Уна Энгстранд задумчиво смотрела на него, покорно ожидая отказа. Он ответил, зная, что ничего не может с этим поделать:
– Конечно, захочу.
День до вечера тянулся невыносимо тоскливо. Алан прогулялся по парку, теперь отчетливо понимая причину негодования Роуз и гадая: как он мог быть таким дураком, что не предвидел это заранее. Он подумывал завести с нею роман, но ему не хватило отваги сделать даже первые шаги. Его настигло возмездие за одни только мысли о любви на стороне, в то время как он по-прежнему был женат на Пэм. Вечерняя газета слегка развеяла его уныние: в ней говорилось, что миссис Калвер стало лучше и что выполнение всех требований похитителя самолета обеспечило освобождение всех заложников живыми и невредимыми – за исключением одного мужчины, который заявил, будто ему прижигали шею горящими сигаретами. Алан пообедал и сходил на дневной спектакль – давали комедию о приключении нескольких человек на необитаемом острове. Его свобода, по которой он так долго тосковал, обернулась одинокими прогулками под дождем и сидением в театре среди ворчливых старых тетушек.
Уна Энгстранд спустилась в его комнату в половине девятого, когда он уже решил, что она вообще не собирается приходить, что ее не более привлекает этот тоскливый тет-а-тет, чем его самого. Она переоделась в юбку и стянула волосы на затылке лентой, но в остальном ее внешность не претерпела никаких изменений.
– Я хотела бы водки, если можно, – сказала она, чопорно усевшись посередине его дивана.
– Я забыл купить бокалы!
– Ничего страшного, мы можем пить из стаканов.
Алан разлил водку, разбавил ее тоником и стал лихорадочно подыскивать тему для разговора. Машины, работа, цены – инстинктивно он знал, что все это нелепица. Ни один свободный настоящий человек ни за что не будет говорить о подобных вещах. Он отрывисто произнес:
– В книжном магазине я видел несколько книг вашего свекра. – Для нее это, вероятно, была не новость. – Что он делает на Яве?
– Наверное, это Цезарь сказал вам, что Эмброуз на Яве? Он очень милый, Цезарь, но ужасный сплетник. Я предполагаю, что он рассказал вам и о других вещах. – Она вопросительно улыбнулась Алану. Он заметил, что у нее очень красивые зубы, очень ровные и белые.
Она пожала плечами, подняла свой стакан и произнесла в старомодной вычурной манере:
– Выпьем же за вас. Я надеюсь, что вы здесь будете счастливы. – Неожиданно она хихикнула. – Эмброуз услышал о каком-то племени в Индонезии, у которого нет фольклора, каких-либо легенд или мифологии и которое не читает книги. Я предполагаю, что они просто не умеют читать. Он хочет встретиться с ними и узнать, не наделены ли они тем прекрасным свободным мышлением и пониманием подлинного значения реальности, которое он повсюду ищет. По возвращении он намеревается написать о них книгу. Он уже придумал название – «Нагой разум», и я буду печатать для него этот труд.
Алан сел напротив нее. От водки или от чего-то еще он почувствовал себя лучше.
– Так вы машинистка?
– Нет, о нет. Боже, я должна была обучаться за время его отсутствия; предполагалось, что я пройду курс машинописи. И я даже начала, но они заставили меня закрывать клавиши, а от этого у меня приступы клаустрофобии. Цезарь говорит, это сумасшествие. Вы можете представить такое?
Выражение ее лица представляло собой столь забавную смесь веселья и раскаяния, что Алан не выдержал и рассмеялся. Это заставило ее засмеяться тоже. Он осознал, что не смеялся вслух с тех пор, как сбежал из Чилдона, а может быть, и задолго до того. Почему у него возникло такое странное ощущение, что и для нее смех давно стал чем-то непривычным? Потому что ему известна ее история? Или есть другая, телепатического свойства причина? Эта мысль оборвала его смех, и Уна вслед за ним перестала смеяться, но ее маленькое, словно у летучей мыши, личико осталось радостным.
– Это не имеет особого значения, – сказала она. – Эмброуз все равно считает, что я безнадежна. Он просто скажет, что очень разочарован, вот и все. Но мне не следовало бы так часто упоминать о нем – Эмброуз сказал то, Эмброуз сказал это… Просто я очень много времени общаюсь с ним. Расскажите мне о себе.
До того момента, как ни странно, ему довольно редко приходилось лгать. Ни Роуз, ни Цезарь не расспрашивали Алана о нем самом, а больше он почти ни с кем не разговаривал. Он солгал только о своем имени и адресе. Вкратце и слегка неуверенно он поведал Уне, что был бухгалтером, но ушел с этой работы. Следующая часть рассказа была правдивой или почти правдивой:
– Я покинул свою жену. Просто ушел в прошлые выходные.
– Необратимый разрыв?
– Я ни за что не вернусь обратно!
– И это всё, что вы забрали с собой? Один чемодан?
– Это всё. – Он невольно оглянулся на бюро, где лежали деньги.
– Прямо как я, – вздохнула она. – У меня тоже нет ничего своего, только несколько предметов одежды и книги. Но здесь мне ничего больше и не нужно. В этом доме есть все, что только можно вообразить, и даже вдвое больше того. Назовите что-нибудь, самую невероятную вещь, какую можете придумать. Держу пари, у Эмброуза она есть.
– Бокалы для вина.
Уна рассмеялась:
– Мне следовало предположить.
– Прежде чем вы переехали сюда, – осторожно сказал Алан, – у вас должны были быть какие-то вещи.
Черты ее лица неожиданно заострились, словно от боли, и это повергло Алана в смятение. Он так наслаждался ее обществом – столь неожиданно и чудесно, – что испугался разрушить эту связь, возникшую между ними. Но Уна быстро пришла в себя и беззаботно ответила:
– Стюарт, мой муж, оставил себе бо́льшую часть имущества. Бедняжка, ему надо знать, что у него много вещей, даже если он не может ими пользоваться. Эмброуз говорит, что это внешний признак неуверенности и что Стюарту нужно это проработать.
– Бокалы для вина.
Уна рассмеялась:
– Мне следовало предположить.
– Прежде чем вы переехали сюда, – осторожно сказал Алан, – у вас должны были быть какие-то вещи.
Черты ее лица неожиданно заострились, словно от боли, и это повергло Алана в смятение. Он так наслаждался ее обществом – столь неожиданно и чудесно, – что испугался разрушить эту связь, возникшую между ними. Но Уна быстро пришла в себя и беззаботно ответила:
– Стюарт, мой муж, оставил себе бо́льшую часть имущества. Бедняжка, ему надо знать, что у него много вещей, даже если он не может ими пользоваться. Эмброуз говорит, что это внешний признак неуверенности и что Стюарту нужно это проработать.
Алан выпалил, хотя знал, что не должен это говорить:
– Ваш свекор еще хуже, чем мой тесть! Он просто монстр.
И она снова засмеялась, став невероятно обаятельной. Потом протянула свой стакан.
– Налейте еще, пожалуйста. Это вкусно. Я так хорошо провожу время! Да, надо полагать, что Эмброуз ужасен, но если я это скажу вслух, люди подумают, что ужасна я сама, – ведь все считают его замечательным человеком. Кроме вас. – Она глубокомысленно кивнула. – Мне это нравится.
В этот момент Алан влюбился в нее, хотя прошло еще немало часов, прежде чем он это осознал.
15
Уна сидела в комнате Алана до одиннадцати часов – «времени Золушки» в Наделе Фиттона. Но она не спрашивала у него, который час, и не восклицала: «О боже, я и не знала, что уже так поздно!» После того как она ушла, Алан прибрал со стола и помыл стаканы, думая о том, как он рад, что Цезарь и его девушка не пришли. Еще больше он был рад тому, что здесь не было Роуз. Уна говорила о книгах, которые она прочитала, – во многом этот перечень совпадал с тем, что читал и сам Алан. Никогда раньше он ни с кем не говорил на эту тему. Нечто головокружительное, более опьяняющее, чем выпитая ими водка, было в том, чтобы находиться рядом с человеком, который рассказывает о персонаже книги или об авторском стиле с такой страстью. Подобные чувства в прежней жизни Алана его собеседники вкладывали только в рассуждения об экономии денег или о ценах. О чем бы говорила Роуз? За время, проведенное с Уной, она снова стала воображаемым образом, каким была прежде, слилась с этим образом. Алан едва мог поверить в то, что когда-либо встречал ее во плоти и что она вообще существовала в реальности. Он снова и снова прокручивал в памяти то, что сказала ему Уна, и то, что сказал ей он, и думал о том, что хотел бы ей сказать. Но это неважно, ведь еще будут встречи, будут разговоры. Он встретил друга, с которым можно говорить.
Прежде чем лечь спать, Алан внимательно изучил себя в зеркале. Он хотел понять, какого человека видела перед собой Уна. Он перестал гладко прилизывать волосы, так, что теперь они больше походили на шевелюру, чем на кожаную шапку, а лицо было… ну, не то чтобы смуглым, но вполне здорового цвета. Пока он жил в деревне, ему никогда не удавалось загореть, а вот теперь он получил загар за неделю прогулок по Лондону. Живот уже не так выпирал над ремнем. Алан подумал, что выглядит на тридцать восемь лет, а не на пятьдесят без малого. Вот что видела Уна. А он? Алан так ярко вообразил ее, словно она по-прежнему сидела возле стола: ее личико невероятно оживлялось, когда она смеялась, глаза ярко блестели. Кудрявые волосы выбились из-под ленты и к моменту ее ухода снова пышной массой обрамляли ее худые щеки. Завтра он поднимется наверх, встретит ее и пригласит на обед. Идея повести ее в ресторан, заказать еду и вино ничуть не пугала Алана. Но сейчас он слишком устал. Он лег в постель и немедленно уснул.
Около трех часов ночи он проснулся. Водка оставила у него ощущение страшной жажды, поэтому он направился в кухню и выпил пинту воды. После этого было бы естественным снова лечь в постель и проспать, скажем, часов до семи, но Алан чувствовал себя совершенно проснувшимся, бодрым и невероятно счастливым. Столько лет прошло с тех пор, как он ощущал такое счастье? Да и ощущал ли вообще? Да – когда был маленьким и еще когда родилась Джиллиан, потому что она была желанным ребенком. И еще он был счастлив на какой-то странный манер, когда уезжал прочь из Чилдона с деньгами. Но все это было совершенно иначе. Нынешнее чувство было совсем новым для него. Алану хотелось выбежать из дома и носиться взад-вперед по Монткальм-гарденс, крича о том, что он свободен, счастлив и нашел смысл жизни. Огромная радость охватила его. Энергия словно струилась через его тело, стекая с кончиков пальцев. Он хотел рассказать об этом кому-то, кто это поймет, и знал, что хочет рассказать именно Уне.
Так вот что такое «влюбиться», вот на что это похоже! Алан рассмеялся вслух. Он открыл холодный кран, набрал полные горсти воды и плеснул в лицо. Комната уже почти выстыла, потому что отопление выключали в одиннадцать, но ему было жарко, он весь словно пылал и по-настоящему вспотел. Упав на кровать, Алан накрылся простыней и стал думать об Уне, которая сейчас спит где-то наверху в доме. Или, может быть, она тоже бодрствует и думает о нем? Примерно с час он вспоминал прошедший вечер, в мыслях воспроизводя дословно свои диалоги с Уной, а после фантазируя о том, как они жили бы вдвоем в таком же доме, как этот, и были бы счастливы непрерывно, каждую минуту дня и ночи. Фантазии плавно перешли в сон об этом счастье, длинный красочный сон, – но потом этот сон оборвался и начался заново, уже в новом виде, и завершился кошмаром. В этом кошмаре Алан слышал крик Уны. Он бежал по бесконечным лестницам и бесчисленным комнатам, пытаясь понять, откуда доносится крик, и найти Уну. Наконец он наткнулся на нее – точнее, на ее тело. Она лежала мертвой, обгоревшей до смерти, среди обугленных банкнот. Но когда он поднял ее на руки и заглянул ей в лицо, то понял, что держит в объятиях вовсе не Уну. Это была Джойс.
Утренний холод проник через тонкую простыню, и Алан проснулся дрожа, с онемевшими ногами. Ночная эйфория прошла. Он понятия не имел, как нужно ухаживать за женщиной. Заговорить с Уной о любви было бы так же трудно, как и с Роуз, даже еще труднее, потому что в Уну он действительно был влюблен – это осталось неизменным, – в то время как к Роуз его влекло лишь ее сходство с воображаемой любовницей и порожденное этим сходством желание. Должно быть, сейчас он и Уна были одни во всем доме, и это ужасало Алана. Пригласить ее на обед было невозможно, невообразимо было вообще проявить какую-либо инициативу по отношению к ней. Он был женат, и она это знала. У него было представление, почерпнутое скорее из разглагольствований Пэм, чем из литературы: мол, если ты скажешь женщине, что любишь ее, и окажется, что она тебя не любит, она даст тебе пощечину. Особенно если ты женат, а она замужем. Это было очевидно – хотя логичной причины этому он придумать не мог, – что в некоторых обстоятельствах сказать женщине о своей любви к ней будет оскорблением. Алан оделся и вышел, думая, что если встретится с Уной в прихожей, то упадет в обморок или разрыдается. Но он ее не встретил.
Воскресные газеты гласили: «Бывший священник женится на стриптизерше» и «Сообщения о пытках опровергаются». Еще было сообщение о том, что в карстовых ямах в Дербишире ищут тела его и Джойс. Серебристо-синий «Форд Эскорт», ранее замеченный в Дувре, обнаружен в Турции, его пассажиры держат путь в индийский монастырь и ни в каких преступлениях не замешаны. Алан выпил чашку кофе и съел сэндвич, хотя его и мутило от вида и запаха еды. Довольно не скоро он заметил, что день славный. Вернулась такая же погода, какая стояла в неделю, предшествовавшую его бегству, – совсем как весной, сказала тогда Джойс. Теплые солнечные лучи ласкали лицо Алана. Если пойти в Кенсингтонский парк, можно встретить там Роуз, поэтому он дошел до ближайшей станции подземки, «Ноттинг-хилл», и купил билет до Хемпстеда.
Когда-то Уна жила в Хемпстеде. Алан вспомнил об этом лишь тогда, когда прибыл туда. Он шел по Хемпстеду, гадая, жила ли она на этой улице или вон на той, и гуляла ли она здесь каждый день, как сейчас гулял он. Он добрел до холмистой пустоши Хемпстед-Хит, просто следуя по Хит-стрит до ее конца. Весь Лондон лежал перед ним, и, стоя на холме близ Спаниардс-роуд, Алан смотрел на город сверху вниз, так же, как некогда смотрел Дик Уиттингтон[41], видя в солнечном сиянии вызолоченные крыши и улицы.
Его золото тоже лежало там, внизу, но оно было для него ничем, ведь оно не поможет ему получить Уну. Алан резко повернулся и зашагал в противоположном направлении, через лес, отделявший Спаниардс-роуд от Норт-Энда. Этот лес был совсем не похож на Чилдонский Выгон. В лесах, примыкающих к большим городам, деревья такие же, как в сельской глубинке, однако у их подножия вся поросль и бо́льшая часть травы вытаптывается почти начисто. Под ногами лежала бурая бесплодная пыль. В воздухе не чувствовалось влажного и свежего запаха зелени. Однако в это солнечное воскресное утро – было все еще утро, он ушел из дома очень рано – лес для Алана был наделен нежной ранимой красотой, которую весна возродила только для новых страданий. Теперь он знал, что авторы книг были правы относительно того, что делает с человеком любовь, как она преображает и возвышает, как вымывает из глаз соринки, мешающие видеть мир.