Выйдя из леса, Алан обнаружил, что понятия не имеет, где находится, однако продолжал шагать приблизительно в западном направлении, пока не набрел на широкую проезжую дорогу. «Финчли-роуд, СЗ2», – прочел он и осознал, что находится в тех краях, где проживает настоящий Пол Браунинг. Странно. Паддингтон располагался в районе Запад-2, так что Алан предполагал, будто Северо-Запад-2 находится поблизости. Теперь ему стало ясно, что Пол Браунинг был клиентом банка в Паддингтоне не потому, что жил поблизости, а потому, что там работал. Алан вынул атлас Лондона, потому что хотя он, наверное, больше никогда не заговорит с Уной и никогда не останется наедине с нею, он должен знать местоположение его прежнего дома.
План улиц показывал, что Эксмур-гарденс является частью жилого массива, где дороги были проложены весьма причудливо – концентрическими кругами или, точнее, концентрическими овалами. Каждая из них была названа в честь цепи гор или холмов на Британских островах. Похоже, идти туда пешком было неблизко, но Алан не знал, можно ли попасть туда как-то еще, и ощущал странный позыв увидеть дом Пола Браунинга. На самом деле путь оказался не столь уж далеким.
Большинство домов на Эксмур-гарденс были выстроены в псевдотюдоровском стиле, но некоторые отличались более новым и простым дизайном, и номер пятнадцать был одним из них. Он был больше, чем дом Алана в Наделе Фиттона, но в остальном очень похож: красный кирпич, большие окна, камин, сделанный не для тепла, а для вида, и клумба пампасовой травы в садике перед домом. Алан стоял и смотрел на дом, дивясь тому, что по случайности выбрал для своего выдуманного прошлого нечто столь похожее на прошлое подлинное.
Сам Пол Браунинг мыл машину на подъездной дорожке у гаража. Дверь в дом была открыта, и мальчик лет восьми бегал через нее туда-сюда, волоча за собой на поводке щенка, которому это, похоже, очень не нравилось. На противоположной стороне дороги стояла скамья. Она располагалась у входа на дорожку, видимо соединявшую один овал с другим. Алан сел на скамью и притворился, что читает газету. Мальчик продолжал таскать щенка вверх и вниз по ступенькам крыльца. Пол Браунинг издал сердитый возглас, отбросил мыльную тряпку, подошел к двери и крикнул в сторону прихожей:
– Элисон! Не позволяй ему мучить собаку!
Ответа не было. Пол Браунинг поймал мальчика и стал его журить, однако негромко и мягко. Тот подхватил с земли щенка и прижал к груди. Из дома вышла женщина, высокая, светловолосая, лет тридцати пяти. Алан не слышал, что она сказала, но, судя по тону, она защищала мальчика. По тому, как она обняла сына, улыбнулась мужу и погладила собачку, у Алана сложилось впечатление, что женщина была неистовым, но нежным защитником для них всех. Он сложил газету, поднялся со скамьи и пошел по дорожке прочь.
Эта маленькая сцена заставила его почувствовать себя обделенным. У него должно было быть все это – но никогда не было, и теперь было поздно пытаться обзавестись этим всем с кем бы то ни было. А еще он чувствовал себя до смешного виноватым за то, что присвоил имя и прошлое этого человека. К тому же это воровство оказалось совершенно бессмысленным, и вдобавок этим Алан возвел напраслину на настоящего Пола Браунинга, который ни за что не бросил бы жену. «Не была ли и другая кража, совершенная мною, столь же бессмысленной?» – задавал себе вопрос Алан.
Оказалось, что тропинка заканчивается на стороне овала, противоположной той, с которой Алан сюда вошел, и атлас подсказал ему, что он находится неподалеку от Криклвуд-Бродвея, который, похоже, был частью Эджвер-роуд в ее северной оконечности. Алан зашагал в ту сторону через район, быстро приходящий в упадок, опасаясь, что вскоре выйдет к каким-нибудь развалинам или трущобам. Однако этого так и не произошло. Вместо развалин он оказался в районе, который поддерживали в относительно хорошем – для этих неприглядных и пользующихся дурной репутацией мест – состоянии. Улица была широкой, вдоль нее тянулись вывески автосалонов и букмекерских контор, в витринах супермаркетов и лавок были выставлены сари и отрезы восточных шелков. На черной доске перед пивнушкой «Роза Килларни» было мелом выведено меню, где предлагались пироги с рубленым мясом и двумя овощными начинками на выбор, салат с ветчиной и некое блюдо, именуемое «Обед лепрекона». Оно оказалось хлебом с сыром и пикулями, но Алана смущала мысль о том, чтобы заказать нечто с таким странным названием, поэтому он попросил салат, а чтобы скоротать ожидание блюда – полпинты горького пива.
У девушки за стойкой бара было бледное одутловатое лицо и черные круги под глазами, как у человека, вскормленного в предместьях Дублина на одной картошке. Она нацедила Алану горького пива, потом пинту – для ирландца, говорившего с таким же сильным акцентом, как и она сама, а потом начала наливать двойной виски тощему парню с изможденным лицом, чей пакет, полный продуктов, был втиснут между его стулом и стулом Алана. Алан не знал, что заставило его посмотреть вниз. Возможно, то, что он все еще никак не мог привыкнуть бродить по Лондону воскресным днем и совершать покупки. А может быть, таким образом он просто выражал возмущение (на респектабельный манер среднего класса) тем, что кто-то вторгается посредством этого пакета в его личное пространство, причиняя ему неудобства. Как бы то ни было, он опустил взгляд, слегка отодвинул свой стул и заметил, как рука парня нырнула вниз, чтобы достать из сумки сигарету и коробку спичек. Это была правая рука. Указательный палец был искалечен, и ноготь был кривым, словно ядро грецкого ореха.
Увидев это, Алан ощутил, как его желудок судорожно сжимается. Он резко отвел взгляд и начал есть свой салат. Дым от сигареты парня плыл над тарелкой с крутыми яйцами и маринованным латуком. В зеркале позади барной стойки отражалось гладко выбритое мрачное лицо, рот с тонкими губами, широкий нос. Бороду можно сбрить, волосы – подстричь… Алан решил, что мог бы узнать наверняка, если бы парень заговорил. Должно быть, он говорил, когда заказывал виски, но это было до того, как Алан вошел. Он смотрел, как парень берет свой пакет, и на этот раз палец показался Алану менее изуродованным – вовсе не тем же самым. Тот палец, что нырнул под металлическую решетку и прижал к ладони пакетик с монетами, был, насколько запомнил Алан, гротескно перекручен и увенчан наростом, больше похожим на коготь или раковину моллюска, нежели на человеческий ноготь.
Он испытал облегчение, осознав, что это не тот палец и что по этому поводу не нужно ничего предпринимать. Что именно? Он не мог пойти в полицию – только не он. Парень вышел из пивнушки, и через несколько минут Алан тоже покинул заведение, однако не последовал за молодым человеком, решив больше никогда о нем не думать. Неожиданно Алан понял, что устал: он, должно быть, прошагал немало миль, – и сейчас с радостью сел в автобус, идущий на юг. Из окна автобуса он в последний раз заметил парня, идущего по переулку, – тот двигался неспешно, помахивая пакетом с покупками, как будто у него было полным-полно времени и совершенно незачем было возвращаться домой.
Алан чувствовал, что находится точно в такой же ситуации. Остаток дня и бо́льшую часть дня следующего он избегал встреч с Уной. Почти все время он старался проводить подальше от Монткальм-гарденс. А еще он уезжал как можно дальше от северного Лондона, от дальних подступов к Эджвер-роуд, где придуманное им прошлое так точно совпало с прошлым другого человека. Было весьма неразумным шататься по подозрительным трущобным районам и второсортным пивнушкам – все это для него было слишком тесно связано с преступлением и преступниками, и там логическое мышление поневоле могло уступить воображению, как в прошлый раз. Алан сидел на скамейках в парках, ездил в двухэтажных автобусах на верхнем ярусе, посетил Музей мадам Тюссо. Но ему приходилось возвращаться обратно в снятую комнату – иначе его могли арестовать за бродяжничество. Следовало ли ему переехать в другое место? Может быть, покинуть Лондон и отправиться в какой-нибудь провинциальный город? Годами он тосковал по любви, а теперь, когда нашел ее, желал вернуться в прежнее состояние. Придя в свою комнату вечером в понедельник, он сел на кровать и решил, что через минуту, когда достаточно соберется с духом, он поднимется наверх и скажет Уне, что уезжает, возвращается к своей жене Элисон.
За стеной, в комнате Цезаря Локсли, послышался ее голос.
Слов было не разобрать – только голос. Алана охватила ревность. Первой мыслью было то, что Цезарь обманывает его, и Уна тоже обманывает, и что сейчас она лежит в постели с Цезарем. В ярости Алан заметался по комнате. Должно быть, они услышали его шаги, потому что кто-то подошел к его двери и постучал. Он не собирался открывать. Он стоял у окна, зажмурив глаза и стиснув кулаки. Снова послышался стук, и Цезарь позвал:
Слов было не разобрать – только голос. Алана охватила ревность. Первой мыслью было то, что Цезарь обманывает его, и Уна тоже обманывает, и что сейчас она лежит в постели с Цезарем. В ярости Алан заметался по комнате. Должно быть, они услышали его шаги, потому что кто-то подошел к его двери и постучал. Он не собирался открывать. Он стоял у окна, зажмурив глаза и стиснув кулаки. Снова послышался стук, и Цезарь позвал:
– Пол, с вами там все в порядке?
Пришлось подойти и открыть дверь.
– Мы с Энни собираемся пойти на фильм «Шаброль» в «Гейт», – сказал Цезарь. – Уна тоже идет. – Он подмигнул Алану. Это означало «уведи ее из этого дома, не дай замыкаться в себе». – Не хотите пойти с нами?
– Ладно, – ответил Алан.
Он согласился потому, что облегчение было слишком велико. Через полминуты он осознал, на что согласился, после чего оказался рядом с Уной и уже больше ни о чем не мог думать. Не мог он также ни поглядеть на нее, ни заговорить. Он слышал, как она произнесла:
– Рада вас видеть. Я стучала в вашу дверь раз пятнадцать с того субботнего вечера, чтобы поблагодарить и сказать, как славно это было.
– Меня не было дома, – пробормотал он и только тогда нашел в себе силы взглянуть на нее. Что-то внутри его – должно быть, весь сложный лабиринт пищеварительной системы, а также сердце и легкие – кувыркнулось, описав полный круг, и хлопнулось обратно на свои законные места.
– Это Энни, – представил свою подругу Цезарь.
Легче не стало: девушка была очень похожа на Пэм и Джиллиан. Те же самые аккуратные, правильные, очень английские черты лица, персиковая кожа, маленькие голубые глаза. Цезарь сказал, что она работает медсестрой, и это вполне можно было предположить по ее слегка нарочито-подбадривающей манере держаться, однако она все равно напомнила Алану о Пэм, о ее периодах спокойствия и ярости. Он ощутил себя больным и загнанным в ловушку.
Они отправились в кино. Алан и Уна шли вместе, впереди другой пары. Уна заметила:
– Говорят, что если две четы идут на прогулку вместе, можно определить их социальный статус по тому, как они делятся по парам. Если они принадлежат к рабочему классу, девушки идут вместе, если к среднему классу – вместе идут муж и жена, а если к высшему обществу – то каждый из мужей идет вместе с женой другого.
– Не причисляй меня к среднему классу, Уна, – отозвался Цезарь.
– А, но никто из нас не состоит в браке с другим.
Из-за этого разговора Энни заговорила о Стюарте. Она получила письмо от кого-то, кто встретил его в Порт-оф-Спейн. Уна, похоже, была не против такого оборота беседы; они с Энни начали достаточно непринужденно щебетать о Стюарте, и вскоре две женщины уже шли вместе, в традициях рабочего класса. Впоследствии это и определило порядок их мест в кинозале. Первым вошел Алан, потом Цезарь, за ним Энни, и последней – Уна, оказавшись дальше всего от Алана. Фильм был на французском языке, речь шла о высоком искусстве, и Алан даже не потрудился читать субтитры. Он вообще не воспринимал происходящее на экране, просто сидел как оглушенный, чувствуя, что живет от мгновения к мгновению, что для него нет ни прошлого, ни будущего, только секунды, с неумолимой размеренностью скользящие через бесконечное настоящее.
После кино они зашли выпить по стаканчику в «Солнце славы». Цезарь хотел, чтобы Энни отправилась на ночь к нему, но та сказала, что Монткальм-гарденс слишком далеко от больницы, где она работает, и к тому же ей хочется спать. Последовал обмен дружескими шуточками, в которых принимали участие обе женщины и Цезарь. Алан никогда раньше не слышал, чтобы сексуальные отношения обсуждались так свободно и раскованно, и ему было стыдно. Он пытался представить, как он и Пэм вот так вот болтают об этом с Хейшемами, но не мог вообразить. Он бросил эти попытки, когда стало ясно, что Энни идет домой, а Цезарь ее провожает и что пора сказать «до свидания».
После их ухода Уна сказала:
– По-моему, Энни была одной из девушек Стюарта, хотя сама она в этом не сознаётся. Полагаю, он «пригласил ее на пробу». Так он выражался, когда гулял с кем-то всего неделю или около того. Бедные «пробные» девушки, когда-то я их так жалела… – Она помолчала и взглянула на Алана. – Давайте на этот раз я куплю вам выпивку.
Ему представлялось, что женщины никогда не покупают спиртное в забегаловках, а если и попробуют, то их не обслужат. К его удивлению, официант принес заказ Уны и с улыбкой поставил стаканы на стол, как будто это было в порядке вещей. Алан так и не смог допить заказанный ею для него виски. Как только он ощутил вкус спиртного на языке, то понял, что после второго глотка желудок взбунтуется. Хозяин заведения объявил о скором закрытии, и Алан с Уной вышли на улицу вдвоем и направились к Монткальм-гарденс извилистыми переулками. В отличие от сельской местности, в городе не было темно, в воздухе разливалось потустороннее, мертвенно-бледное сияние, исходящее от уличных фонарей. Их желтизна не затрагивала окружающее пространство, проявляясь только там, где отблески, подобно мазкам лака, ложились на запотевшие от ночной прохлады металлические поверхности или золотили влажную зелень деревьев – тех, что не сбрасывали листву на зиму.
– Сиятельная ночь, – произнесла Уна.
– Вы хотели сказать – сияющая, – неловко поправил ее Алан. Она покачала головой.
– Нет. У Шекспира в «Антонии и Клеопатре» один солдат говорит именно так. Это моя любимая фраза. «Ночь сиятельна». Я хорошо понимаю, что он имел в виду, хотя, полагаю, он говорил о лунном свете.
Алана тянуло к ней с такой силой, что голова кружилась, однако он смог лишь тупо выговорить:
– Сегодня нет луны.
Она отперла входную дверь и включила свет, и они вместе вошли в сияющую чистотой и наполненную ароматом прихожую, где в сверкающих вазах стояли букеты зимнего жасмина. При виде этого Алан вспомнил задворки здания банка, где над каменной стеной росли те же самые цветы, и провел рукой по лбу – но, хотя лицо его горело, на коже не выступило ни капли пота.
– Вы устали, – предположила Уна. – Я собиралась предложить вам сделать кофе, но если вы очень устали, то не надо.
Он ничего не сказал, но проследовал за нею в кухню и сел за стол. Помещение было вчетверо больше, чем кухня его дома в Наделе Фиттона. Алан подумал, как обрадовалась бы Пэм такой вот кухне, с двумя холодильниками и огромным глубоким морозильником, с большой плитой, в которую были встроены шашлычница и инфракрасный гриль. Ловкими проворными движениями Уна включила кофеварку и расставила чашки. Она болтала с Аланом в своей обычной милой отвлеченной манере, рассказывая об Эмброузе и его трудах и о том, как все художественные книги матери Стюарта после ее смерти были изгнаны в подвал. Потом поведала о маленьком доме Стюарта в Дартмуре, ныне опустевшем и заброшенном. Она разлила по чашкам кофе и села к столу, встряхнув волосами так, что они образовали вокруг ее головы яркий кудрявый нимб. Глядя на Алана, Уна ожидала, что он подхватит разговор.
И тут с ним случилось нечто похожее на то, что произошло в тот момент, когда он стоял в своем банковском кабинете с деньгами в руках, в тот момент, когда зазвонил телефон, и Алан понял, что нужно действовать – теперь или никогда. Поэтому он отчаянно и громко произнес: «Уна!» – впервые услышав, как звучит ее имя, будучи сказано его голосом.
– Что такое?
– О боже! – выдохнул Алан. – Я уйду, я уеду, если вы захотите, но я должен вам сказать. Я полюбил вас. Я люблю вас так сильно, что не могу этого вынести.
Он простер руки через стол и опрокинул чашку, и кофе потоком хлынул на пол.
Уна вскрикнула – негромко, коротко. Лицо ее стало багровым. Она упала на колени с тряпкой в руках и принялась лихорадочно вытирать кофейную лужу. Алан вскочил, бросился вниз по лестнице в полуподвал, вбежал в свою комнату, закрыл и запер дверь.
Он метался туда-сюда по комнате, как и прежде. Наверное, он уже никогда не сможет ни спать, ни есть, ни даже существовать. Посреди этого урагана эмоций его охватил гнев, когда Алан понял, что все эти чувства он должен был испытать еще в восемнадцать лет – но в восемнадцать они были для него запретны. Сейчас он воспринимал все так остро, потому что никогда прежде подобного не ощущал. И неужели он обречен чувствовать все это и так и не достичь развязки?
Остановившись на полушаге, он вслушался в тишину. Наверху, в кухне, все еще горел свет. Алан видел желтые квадраты, лежащие на темной неровной лужайке. Дрожа, он смотрел на эти световые квадраты, думая, что в любой момент может увидеть ее тень, силуэт на желтом фоне – тонкий профиль и пышное облако волос. Свет погас, и в саду стало темно.
Алан представил, как Уна пересекает прихожую и поднимается по широкой витой лестнице в свою комнату – быть может, сердясь на него, или испытывая шок, или просто радуясь, что отделалась от него. Алан выключил свет и в своей комнате, не желая больше видеть ничего, особенно самого себя. Затем он отпер дверь и выскользнул в непроглядную темноту, зная, что должен найти Уну, прежде чем она станет недостижима для него раз и навсегда.