Рядом на скамейках сидят компании тинейджеров, громко орут и хохочут. Я не спеша пью пиво. Домой идти неохота.
Подходит мужик — здоровый, толстый и пьяный.
— Э, пацан, послушай. Я это, приезжий, в командировке короче. Где тут можно бабу снять у вас?
— Если проститутку, то лучше на «стометровке» или на Машерова, но это — тридцать баксов минимум. Если хочешь, бери мотор, и поедем.
— Тридцать баксов? Да за тридцать баксов я ее сам убью нахуй.
— Ну, тогда ничем не могу помочь.
Мужик идет к ближайшей тинейджерской компании, хлопает кого-то из пацанов по плечу, начинает втирать. Я наблюдаю и жду, что он их достанет, и они насуют ему пиздюлей, но они неадекватно спокойно реагируют на его базар, что-то даже отвечают, потом мужик сам откалывается и идет в сторону проспекта.
Пива еще полбутылки. Смотрю по сторонам. Соседняя скамейка со стороны проспекта пустует: сидевшая на ней компания только что отвалила. Из темноты выходит и садится на нее баба в «левой» джинсовой куртке, надетой поверх платья. Колхозница, само собой. Ну и что?
Она вытаскивает сигареты, закуривает. Я встаю, подхожу.
— Здравствуйте. А можно здесь с вами сесть?
— Да.
Сажусь, делаю глоток пива.
— А что это вы так поздно — и одна?
— С работы шла — я в магазине работаю продавцом, — зашла к девчонке одной, выпили по пятьдесят капель. Теперь вот домой пешком идти надо: к нам автобус уже не ходит.
— А пива не хотите?
— Ну вообще-то можно, — она тянет руку к бутылке.
— Нет, зачем так? Я лучше еще по бутылке куплю. Только ты никуда не уходи, хорошо?
— Ладно.
Поднимаюсь и иду к магазину, на ходу допивая оставшееся пиво. Когда мне было лет шестнадцать, у нас на районе работала продавщицей кваса молодая девка — лет девятнадцать-двадцать, ничего такая. Мне она нравилась, и я пару раз дрочил на нее. Но подъябываться не подъябывался: малый еще был, а она ходила с Гнидой — с этим лучше было не связываться. Я, правда, ее только издалека видел, квас не покупал, потому что раз ночью пацаны такую бочку с квасом открыли и мыли в ней ноги и сцали в нее, так что я такой квас больше не пью.
В магазине очередь: все отделы закрыты, работает только «ночник», и в нем толпится народ — за пивом и водкой.
Я беру две пива. Если она не дождется — херня, выпью все один.
Но она ждет, снова с сигаретой во рту. Дед-бутылочник тут как тут с открывалкой. Вспоминаю, что не отдал ему первую бутылку — поставил на асфальт у дверей магазина. Но он вряд ли про это помнит, у него уже мозги не работают.
Откупориваю бутылки, возвращаю открывалку деду.
— Ты продавцом в каком отделе работаешь?
— В вино-водочном, — она улыбается. — Оно вообще-то нормально, только когда сама с бодуна, а утром еще мужики подходят — девушка, а какая водка хорошая? Еще наклонится низко, весь его перегар нюхать надо. Ему лишь бы похмелиться, а он еще — какая хорошая?
Вообще, она не такая жуткая. Только что колхозница — джинсовка эта, как пять лет назад носили, волосы немытые, жирные, собраны в хвост, помада дешевая.
По дорожке идет мужик с авоськой, смотрит на нас.
— Э, рабяты, вы тут не бачыли таких двух здаровых бугаёу? Адзин таки лысый, а други не, не лысы.
— Нет, не видели, — говорю я.
— А то я да сястры прыехау, агурцоу прывёз, а яны, гады, бачуць, что с дярэуни — и ёбнули па галаве, агурцы забрали, грошы што были усе. Я — у милицию, а там яны гавораць: иди ишчы сам, если увидиш — скажы нам, мы их забяром. Так я во хажу, ишчу. Не бачыли таких?
— Говорю же — не видели.
— Ну, ладна, вы извините, кали што. Я яшчэ падыйду.
Мужик отходит.
— Хер он кого найдет, — говорю я. — А если найдет, они ему еще пиздюлей насуют.
Баба улыбается.
— Ага. Наивняк он такой, конечно. Одно слово — с деревни.
Отпиваю еще пива. Она вытаскивает еще сигарету из пачки — последняя. Сминает пачку и бросает в мусорку. Мимо. Прикуривает прозрачной зажигалкой, затягивается, выпускает дым. Я спрашиваю:
— Тебя как зовут?
— Таня. А тебя?
— Вова. Слушай, Таня, у меня дома водка есть. Можем поехать выпить.
— Вообще можно. Только надо сигарет купить.
— Хорошо, остановимся возле универсама, зайдем.
Допиваем пиво, отдаем бутылки деду и выходим на проспект. Я торможу первую машину — «Форд-эскорт». За рулем — тетка, рядом — мужик.
— В Малиновку довезете?
— А сколько дашь?
— Тысячу.
— Ладно, поехали.
Мы забираемся на заднее сиденье. Машина трогается.
— Включай третью, — говорит мужик. — Да нет, сначала сцепление выжми. Да, вот так, правильно, молодец.
— Она еще и ездить не умеет, — шепчет Таня. — Счас врежемся куда-нибудь… — Она кладет голову мне на плечо и дремлет.
Едем по плохо освещенным улицам. Мелькают одинокие прохожие. Машин навстречу почти нет.
— Возле универсама остановите, пожалуйста, на минутку, — говорю я.
Выхожу, покупаю пачку L&M, двухлитровую бутылку апельсиновой воды «Вейнянский родник», двести граммов колбасы и булку хлеба.
Подхожу к машине, сажусь.
— Долго ходишь, — говорит мужик. — Знали бы — не повезли бы вас. Время дорого.
— Меня не было пять минут.
— Доплачивать за это надо.
— Ладно, доплачу еще сотню. Поехали.
Выходим у дома, я сую мужику деньги, и они отъезжают.
— Скорее, я в туалет хочу, — говорит Таня.
Пока она в туалете, я нарезаю колбасу и хлеб, ставлю на стол две тарелки, две рюмки и два стакана — для «Вейнянского».
Она выходит из туалета и, не заходя в ванную, идет прямо на кухню.
— Это что, все? А больше у тебя ничего нет?
— А что, мало?
— Ну, я не знаю…
Открываю холодильник — там только батон, одно яйцо, начатая пачка масла и полбутылки кефира.
— Странный ты какой-то. За такси тысячу отдать не жалко, а чтоб холодильник наполнить, так нет.
Я пододвигаю табурет.
— Садись.
Разливаю водку. Чокаемся и пьем, я запиваю «Вейнянским», цепляю вилкой кусок колбасы. Она спрашивает:
— А что мы без музыки сидим?
Я включаю в магнитоле ФМ-радио. Играет западная попса. Она смотрит на мои полки с кассетами и дисками.
— Зачем тебе столько всего этого? Ты что, диджеем работаешь?
— Ага.
— А на каком радио?
— Не скажу.
— Ну и не говори.
Наливаю по второй, выпиваем.
— А я вот школу фотомоделей закончила.
— Да?
— Да, в доме культуры тонкосуконного комбината. Семь месяцев — триста долларов.
— А почему не работаешь фотомоделью?
— Из наших никто не работает, только одна девчонка — так у нее связи, а без связей на такую работу не устроиться. А мне и продавцом, в общем, неплохо: нормальная работа, ничего. Пятнадцать тысяч зарплата и тысяч пять каждый месяц еще получается кроме того, а то и больше — ну, ты понимаешь. Мне мой говорит — да, я замужем, я не говорила — переходи, типа, в магазин в Мачулищах, там у его бабы квартира есть, она нам может отдать. Так там зарплата — десять тысяч всего, и ничего не спиздишь. Так я ему и говорю — что я там себе куплю на такие деньги?
Я смотрю в окно. В доме напротив светятся два или три окна.
— А у меня кассета есть с собой, — говорит она. — Сборник «Союз». Она поднимается и идет в прихожую — ее джинсовка осталась там — и приносит пиратскую кассету без коробки. Я кривлюсь.
— Может не сейчас, а потом?
— Нет, давай сейчас, мне эта музыка не очень нравится.
Сую кассету в магнитолу и жму на «плэй», не отматывая на начало.
— А у тебя есть листок бумаги и ручка? — спрашивает она.
— Зачем?
— Написать, какие песни, а то у меня коробки нет.
— Тебе прямо сейчас надо это делать?
— Ну, а что тут такого?
Я даю ей бумагу и ручку, а сам иду в комнату. Там почти никакой мебели — только кровать и телевизор. Ложусь на кровать и думаю, что делать дальше. Надо бы поскорее раскрутить ее — и спать. А вообще ебаться не особо хочется.
Возвращаюсь в кухню.
— Это Лариса Черникова. «Вспоминать не надо», — говорит она и что-то корябает на листке.
Я предлагаю:
— Давай допьем.
— Давай.
Разливаю водку. Чокаемся. Я выпиваю, наливаю в стакан «Вейнянского». Колбасы уже нет — как-то она быстро ушла. Она отпивает и отставляет рюмку.
— А это, кажется, Натали — «Облака». Или нет?
— Возьмешь у меня? — спрашиваю я.
— Слушай, давай не будем, а? Все так хорошо было. Ладно?
— Что ладно?
— Ничего.
— Нет, ты мне скажи — что ладно?
— Да хватит, перестань.
— Что перестань?
— Ничего, — она наклоняется к своей бумажке. — Так, а это Иванушки — «Тополиный пух». — Она пишет на бумажке.
Я бью ногой по ее табуретке, табуретка опрокидывается, она летит на пол.
Я бью ногой по ее табуретке, табуретка опрокидывается, она летит на пол.
— Ты что, дурной?
— Это ты под дуру играешь. Думаешь, мне выпить не с кем, так я тебя позвал? Ну-ка сосать, а то вообще отсюда не выйдешь.
Я расстегиваю штаны, вываливаю хуй. Она берет его в рот и начинает сосать. Я кладу руки ей на голову, чтобы направлять, и сразу отдергиваю: голова у нее грязная и вся в перхоти. От нее еще и воняет, но не говном или сцулями, как от бомжей, а какой-то гарью, что ли.
Я долго не могу кончить, потом, наконец, спускаю ей в рот. Она выплевывает малофью на пол.
— Ты что, дурная? Пол ведь чистый, блядь.
Беру тряпку, вытираю малофью и бросаю тряпку в раковину, где грязная посуда.
— Все, пошли спать.
Я выключаю магнитолу.
В комнате снимаю джинсы и майку, остаюсь в трусах. Она ложится, как была: в платье.
— Ты что, не разденешься?
— Нет.
— Ну, как хочешь.
* * *
Я просыпаюсь первый. Она сопит. Платье задралось, и видны некрасивые белые трусы.
— Подъем! — Я трясу ее за плечо. Она открывает глаза, поднимается и идет в туалет.
Я выхожу на балкон. Бодуна нет — водку с пивом не смешивал: сначала одно, потом другое.
Возвращаюсь в комнату.
— А сколько время? — спрашивает она.
— Полдесятого.
— Бля, мне надо скорей домой, а потом на работу.
— Дорогу одна найдешь?
— Нет.
— Ладно, сейчас чаю попьем и пойдем.
Я ставлю чайник на газ и иду в туалет. Воняет говном: не побрызгала после себя освежителем.
Сцу, иду в ванную мыть руки. В раковине ее волосы и перхоть, на моей расческе — тоже.
Молча пьем чай с батоном.
— Давай поставим кассету, — говорит она.
— Нет, не надо.
Я достаю из магнитолы ее кассету, отдаю. Она сует ее в карман джинсовки вместе со своим списком песен.
Выходим из подъезда и поворачиваем к остановке.
Подходит автобус.
— Давай лучше на маршрутке, — говорит она. — На автобусе долго.
Я не отвечаю.
Подходит маршрутка, мы садимся, я отдаю водиле деньги. Кроме нас в машине только двое мужиков в костюмах и с портфелями.
Выходим на конечной — на вокзале.
— Ну, пока, — говорю я.
— Пока.
Иду пешком ко вчерашнему гастроному, покупаю бутылку пива и сажусь на ту же скамейку. Сейчас почти все скамейки пустые. Подбегает все тот же дед с открывалкой. В руке у него еще и сухая рыбина.
— Тараночки не желаете?
— Нет, спасибо.
Откупориваю пиво. Дед уходит.
Вудсток
Джордж и Юля подошли к подъезду пятиэтажки. Он был в теплой кожаной куртке, длинные волосы падали на меховой воротник. Она — в расстегнутой косухе поверх черной кофты «The Doors», коротко стриженая, с пирсингом в бровях.
Света в подъезде не было. Джордж поднимался по ступенькам на ощупь, Юля держалась за рукав его куртки. На площадке последнего этажа Джордж остановился, вытащил из кармана ключи и отомкнул дверь с номером «50». Он прошел в прихожую, включил свет. Юля вошла за ним.
— Где у тебя туалет? — спросила Юля. — А то я умираю…
Джордж открыл дверь в совмещенный санузел, включил свет. Юля вскочила в него, закрылась изнутри.
Джордж снял ботинки и куртку, прошел через комнату в кухню, включил свет. Над старым округлым холодильником висел большой плакат «Deep Purple». Дверь холодильника была обклеена картинками. В углу стояли несколько десятков бутылок из— Под водки и пива.
Джордж и Юля сидели за кухонным столом. На столе стояла почти пустая бутылка водки и тарелки с остатками закуски: колбаса, хлеб, банка рыбных консервов. За окном чернели окна соседнего дома, только два или три светились.
— Ты часто работаешь звукачом на концертах? — спросила Юля.
— Когда зовут. Обычно — раз, два в неделю… Раньше сам играл — в ресторанах, а сейчас уже старый…
— Сколько тебе?
— Пятьдесят три.
— Офигеть! Ты старше меня больше, чем в три раза…
— Тебя это смущает?
— Да нет, просто.
Джордж взял бутылку, налил из нее в две рюмки.
— Давай еще раз за музыку рок… — сказал он. — Если бы не музыка…
Юля и Джордж чокнулись. Несколько капель пролились на клеенку стола.
Комнату освещал оранжевый торшер. На подставках стояли две электрогитры. Почти все стены занимали полки с пластинками, компакт-дисками и видеокассетами. Кроме них, в комнате были только диван, гитарный усилитель, телевизор и сереосистема.
Джордж взял из стопки компакт-дисков один, вставил в стереосистему, выбрал трэк. Юля медленно стянула через голову кофту, потом черную майку «Кино», осталась в лифчике красного цвета. Заиграла песня Led Zeppelin «Baby I’m Gonna Leave You».
— Ой, поставь что-нибудь другое, — сказала Юля.
— Что, не нравится?
— Нет, слишком она слащавая…
Джордж наморщил лоб, покрутил головой и поставил другой диск. Тоже Led Zeppelin, «D’er Mak’er».
— Вот это — нормально. Я люблю регги.
Джордж подошел к Юле, потрогал ее грудь в лифчике, расстегнул пуговицу своих джинсов.
Джордж и Юля лежали на диване, укрытые одеялом, курили.
— Да, алкоголь есть алкоголь, — сказал Джордж. — То ли он друг, то ли враг — не поймешь. В клубе два пива и сто грамм, здесь с тобой…
— Ладно, не страшно. Не расстраивайся.
Юля провела ладонью по худой волосатой руке Джорджа.
— Как тут не расстраиваться? Жизнь проходит, неизвестно, сколько еще в ней осталось радостей…
— Я посплю, ладно?
— Ладно, спи.
Юля отвернулась к стене, натянула на себя одеяло, укрывшись с головой. Джордж посмотрел на высунувшуюся из-под одеяла Юлину пятку и вышел из комнаты.
— Что, не спишь? — спросил Джордж.
— Да, что-то проснулась и не могу уснуть. Твердый диван у тебя… А ты что, еще не ложился?
— Не ложился…
— Почему?
— Бессонница. В моем возрасте много не спят…
— Что ты все про свой возраст? Не надо так насчет этого…
— Что — насчет этого?
— Ну, каждые пять минут говорить, какой ты старый. Получается, что ты вроде как понтуешься…
— Сигарету дать?
— Давай.
Джордж взял с подоконника пачку, прикурил себе и Юле, передал ей сигарету, затянулся сам.
— А может я и не понтуюсь, а на самом деле чувствую себя старым? Столько уже в жизни всего было, и так давно… Меня в семьдесят первом из института выгнали. За аморальное поведение и буржуазный образ жизни. А ничего такого не было — организовали группу под маркой факультетского ВИА, снимали Deep Purple, Led Zeppelin. Выпивали, конечно, на репетициях. Ну и девушки, само собой, приходили на репетиции. Тогда не знали такого слова — «групис». Причем организовал все это дело парень, отец у которого работал в обкоме. Через него и пластинки приходили, у него я все свои любимые альбомы услышал… Леша Никодимов. В группе на басу играл. Меня выгнали и Сашку Захаренко выгнали, а Леша остался — папаша его отмазал. А после института уехал в Москву, в аспирантуру. Там он и остался, само собой разумеется. Сейчас бизнесмен — не особо крутой, но и не мелкий. А Сашка давно уже на кладбище…
Джордж потушил сигарету.
— А все сраный «совок» виноват, это он поломал мне жизнь… Это из-за него я не мог играть ту музыку, которую хотел… Это из-за него всю жизнь по ресторанам…
— Но тебя ведь не заставлял никто в ресторанах играть? Были и другие варианты…
— Какие другие варианты? Что ты знаешь про то, что было тогда? Это вам сейчас хорошо — все возможности. Какую музыку хочешь, такую слушай. Или играй…
— Но ведь писали же альбомы «Кино», «Аквариум»… Это же тоже было при «совке»? И КГБ их прессовало… Но они выстояли…
— Ладно, хватит про это. Подвинься, я тоже попробую заснуть.
За окном светлело. Юля тронула руку Джорджа.
— Ты спишь? Сколько время?
Джордж посмотрел на наручные часы.
— Без пятнадцати восемь. А ты куда-то спешишь?
— В училище.
— Ну, давай тогда.
Юля перелезла через Джорджа, спрыгнула с дивана, наклонилась, подняла с пола трусы, надела.
— Вот ты говоришь… Мы были отрезаны от всего, ото всей информации. Мне было семнадцать лет в тот год, когда в Америке был Вудсток…
— А мне сейчас семнадцать. Интересно, да?
— …И я даже не знал про то, что был Вудсток, потому что не слушал еще «Би-Би-Си» и «Голос Америки» не слушал… Это потом уже, в институте… Опять же, благодаря Лешке.
Юля натянула кофту, посмотрела на Джорджа.
— Ну, я пойду. Спасибо, в общем. И ты не обижайся, что так получилось…
— А зачем ты вообще со мной пошла, только честно?
— Честно? А ты не обидишься?
— Нет.
— Я домой не хотела идти. У меня с мамой отношения сложные…
— А ты знаешь, с другой стороны, я не сожалею насчет своей жизни. Насчет того, что в ней было и чего не было. У меня была музыка, от которой я охеревал, получал такой кайф, который другим и не снился. И я считал и считаю тех, у кого этого кайфа нет, людьми неполноценными. Все это быдло, которое ходит каждый день на завод, потом напивается, чтобы подольше не идти домой, потому что дома — жена и дети и проблемы. Потом дети вырастают и становятся бандитами и проститутками, потому что быдло ничего не может им дать и потому что в нашей стране некем особо и становиться, кроме бандитов и проституток…