Затаив дыхание - Дин Кунц 23 стр.

Свет яркий, но не такой яркий, как свет их появления. И, однако, ночь лучше, с большой полной луной и всеми сияющими звездами.

Мужчины и женщины приходят и уходят, некоторые возвращаются, потом возвращаются снова, и всегда появляются и исчезают через одну и ту же занавеску, которая закрывается за ними.

Напротив входа в западной стене — точно такой же в восточной. Но там занавеска закреплена, застегнута на «молнию», и никто не входит и не выходит через этот портал.

Некоторые люди стоят рядом, и смотрят, и принимают протянутую руку, тогда как другие сидят на стульях и наблюдают, надиктовывают свои впечатления или записывают в блокнот.

Иногда они совещаются друг с другом, обычно шепотом или приглушенными голосами. Случается, говорят громче, эмоционально, но злости в этих спорах нет.

Сидящие в клетке Загадочный и Тайна с интересом слушают голоса гостей, музыку голосов, ритм голосов, голосов, голосов.

Вода у них есть, их дважды покормили. Все хорошо, все будет хорошо, как и было хорошо с самого их прибытия.

Это время ожидания, и они оба ждут, потому что ожидание — всего лишь признание свойств времени. Иногда медленно, бывает, что быстрее, но, по правде говоря, всегда одинаково, время течет от одного блистательного момента к другому, к тому месту, где они будут чувствовать себя как дома потом, точно так же, как сейчас они чувствуют себя как дома здесь.

В этой комнате, в которую люди приходят и уходят из нее, и наконец они только уходят, и остаются лишь пылинки, зависшие в неподвижном воздухе под ярким светом.

В ночи, что за занавеской, ждет тот, кто впускает всех остальных. От него идет запах одиночества, усталости и сочувствия.

Тихонько, не нарушая тишины, Тайна перемещает застежку «молнии» чехла их матраса, едва слышно щелкают разделяемые зубцы.

В чехле, под матрасом, ее рука обнаруживает предмет, спрятанный там ранее. Лезвие короткое и тупое, конец закругленный.

Когда она увидела этот нож, стоя на стуле и обследуя содержимое очередного ящика, ее внимание привлекло не лезвие, а красивая рукоятка. Сверкающая, яркая, с приятными глазу контурами.

Тайна как раз схватилась за нее, когда ее подняли со стула и сунули в собачью клетку.

Если какая-то вещь дается в руки, значит, на то есть причина. Это Тайна знает.

После того как их помещают в большую клетку в этой комнате, они обследуют свое новое жилище, и причина, по которой им может понадобиться этот предмет с красивой ручкой, становится ясной. Нужна им, правда, не ручка, а лезвие.

Потолок и пол клетки — лотки с низкими стенками. Стенки — рамы со вваренными в них вертикальными прутьями. Рамы соединены болтами со стенками нижнего и потолочного лотков. Каждая рама держится на четырех болтах: по два снизу и сверху.

Теперь Тайна смотрит на Загадочного, Загадочный — на Тайну, без единого слова они приходят к соглашению, выбирают раму и начинают.

Зажав пальцами инструмент, Тайна просовывает руку между прутьями решетки и изгибает в запястье так, чтобы закругленный конец лезвия встал в прорезь, выполненную в круглой головке болта.

В клетке Загадочный большим и указательным пальцами сжимает квадратную гайку, в которую вкручен болт. Его маленькие черные кисти очень сильные, а им требуется сила, чтобы удержать гайку на месте, когда Тайна начинает поворачивать болт.

Вращающийся болт, неподвижная гайка, витки резьбы, движущиеся по виткам, то и дело раздается скрежет, но очень тихий, практически бесшумный, и мужчина, который стоит на посту у палатки, ничего не слышит.

На последних витках Тайна, отложив лезвие, вращает болт пальцами, чтобы он, разъединившись с гайкой, не упал и не застучал по платформе, на которой стоит клетка.

Болт разъединяется с гайкой, и первая четверть пути к свободе пройдена.

Торопливо, но без излишней суеты они переходят ко второму болту, который начинает поворачиваться. Спокойствие Тайны и Загадочного — следствие их состояния, уникальности положения. Она опирается (он опирается) на высочайший уровень знания, превосходящий все, чему можно научиться, и они знают — все идет от хорошего к лучшему.

И теперь свобода завоевана уже наполовину.

Вскоре после семи вечера Грейди и Камми инспектировали содержимое холодильника и морозильной камеры, чтобы определиться с обедом: салаты и замороженная пицца, или салаты и замороженные макароны, или салаты и замороженное тушеное мясо, или просто пиво и чипсы.

Обычно Мерлин расположился бы у дверцы холодильника, неравнодушный к дискуссии, в надежде определить, остатки какого блюда, которые обязательно перепадут ему после обеда, будут самыми вкусными. Но сейчас он бродил по комнате, нюхал то одно, то другое, и Грейди не сомневался, что он вновь и вновь оживляет для себя запахи, оставленные Загадочным и Тайной.

Когда чаша весов начала склоняться в пользу сандвичей с сыром, салата из шинкованной капусты и замороженного картофеля фри, в дверь постучали. Чтобы хоть как-то отгородиться от агентов министерства, Камми и Грейди не стали поднимать жалюзи ни на окнах, ни на стеклянной двери, которые Пол Джардин опустил, перед тем как провести их допросы на полиграфе.

Открывая дверь, Грейди предполагал, что увидит очередного агента, вопрос которого вызовет у него неодолимое желание врезать ему в челюсть, но личность гостя крайне удивила его.

— Доктор Вулси. Заходите, заходите. Что привело вас сюда?

— Забота о судьбах нации, — с лукавой улыбкой ответил Ламар Вулси. Закрыл за собой дверь, кивнул Камми: — Доктор Райверс, я Ламар Вулси, но, пожалуйста, называйте меня Ламар.

— Он отец Марка Пиппа, — пояснил Грейди.

— Приемный отец, — поправил его Ламар. — Мистер Пипп умер, когда Марку было три года. Я женился на Эстель, матери мальчика, когда ему исполнилось семь, а уж потом занимался его воспитанием.

— Приятно с вами познакомиться, Ламар. Грейди так высоко отзывается о вашем сыне.

— У него было большое сердце. Не проходит и дня, чтобы я не думал о нем.

— Вы входите в кризисную команду, — Грейди перевел разговор в другую плоскость.

— Не ставь мне это в упрек, сынок. Министерство национальной безопасности делает нужную и важную работу. Просто это не тот случай.

Мерлин встал перед Ламаром, пристально посмотрел на него, прежде чем улыбнуться и завилять хвостом.

Ламар отодвинул от стола стул, сел, принялся почесывать голову волкодава.

— Этот красавец может разом перегрызть горло собаке Баскервилей.

Грейди встречался с Ламаром лишь однажды, одиннадцатью годами раньше, когда, находясь в Соединенных Штатах в перерыве между зарубежными поездками, на неделю приезжал к Марку домой.

— А каково ваше участие в подобных делах? — спросил Грейди.

— Ничего подобного никогда не было. Раньше в кризисной ситуации мне выпадали две роли. Вероятностный анализ — оценка эффективности того или иного ответа на очередной шаг террористов. Сработает ли задуманное, как хотелось, сработает ли вообще или только приведет к обострению ситуации. И выявление некоего порядка в очевидном хаосе.

Камми взяла стул. Поставила его позади Мерлина, чтобы сесть лицом к математику.

— Вы говорите, что ничего подобного никогда не было. Мы с Грейди это поняли, как только впервые увидели Загадочного и Тайну. Но что это, Ламар? Что происходит?

— Конец одного и начало другого.

— Ламар — математик и физик, но он может выражать свои мысли весьма туманно, — предупредил Грейди.

— Когда ученый говорит вам, что «наукой окончательно установлено» в отношении чего бы то ни было, он перестает быть ученым и становится проповедником того или иного культа. Вся история науки свидетельствует о том, что нет ничего установленного. Новые открытия делаются постоянно, и они ниспровергают прежние истины.

— Разве это не очевидно? — спросила Камми.

— Большинство людей склонны верить, что современные им научные теории — правильные, и ученым остается только разработка удивительных новых технологий на основе абсолютного понимания законов природы и механизма их действия. Даже многие ученые оказываются в плену иллюзии, считают, что живут в эру, когда уже открыто все и вся. Они становятся такими ярыми приверженцами этой иллюзии, что всеми силами защищают ее от новых открытий, которые, конечно же, необратимо ее разрушают.

Волкодав, которого теперь почесывали и Ламар, и Камми, вздохнул, выражая полнейшую удовлетворенность, но в контексте разговора он словно осудил ученых, о которых говорил Ламар.

— Теория Аристотеля о том, что Вселенная не возникла в результате исключительного события, а существовала всегда, определяла научное мышление в течение двадцати трех веков. Но в начале 1950-х мы открыли, что Вселенная расширяется под воздействием энергии Большого взрыва, который ее и создал. И то, что мы знали в течение двадцати трех веков, оказалось неправильным. Даже в конце девятнадцатого столетия люди верили, что живые организмы могут спонтанно возникать из инертной материи… насекомые, к примеру, из гниющих овощей или навоза. Как нелепо теперь это звучит. И многое из того, во что мы верим теперь, будет звучать столь же нелепо через сто или двести лет.

— Если Загадочный и Тайна символизируют конец одного и начало другого, тогда что заканчивается? — спросил Грейди.

— Дарвиновская эволюция.

— Но она доказана. Окаменелостями.

— Это не доказательство, — покачал головой Ламар. — Дарвин это знал. Он, правда, видел причину в том, что палеонтологи еще не заглянули в нужные места. И предсказывал, что через сотню лет они найдут тысячи представителей видов, развитие которых оказалось тупиковым, потому что природа пошла другим путем. Сто пятьдесят лет спустя не найден ни один.

Когда Грейди пододвинул стул и, сев сбоку от Мерлина, включился в игру, поглаживая широкую спину, Камми попыталась возразить:

— Но саму эволюцию, виды, приспосабливающиеся к окружающей среде, изменяющиеся во времени… уж в некоторых случаях окаменелости это точно подтверждают. С той же лошадью, с китом.

Ламар покачал головой:

— Нам говорят — вот окаменелости, показывающие лошадь на разных этапах эволюции. Но связь окаменелостей — всего лишь предположение. Эти окаменелости с тем же успехом могут принадлежать разным видам, а не быть ступенями развития одного. Они ничего не доказывают. И предположение, что эти окаменелости расставлены в правильном порядке, доказывающем эволюцию конкретного вида, не может быть подтверждено вещественными доказательствами. Ни углеродный метод, ни любой другой, определяющий возраст окаменелости, не обладает достаточной точностью, чтобы подтвердить этот порядок. Утверждение, что порядок именно таков — всего лишь предположение, а просто предположения не считаются наукой. Поймите меня правильно, я не выступаю в защиту Бога.

— А в защиту кого вы выступаете? — спросил Грейди.

— Полагаю, я верю в Бога, — ответил Ламар, — но моя вера не имеет никакого отношения к моему мнению в этом вопросе. Дарвиновскую эволюцию я отвергаю прежде всего как математик, и такого же мнения придерживается любой математик, который серьезно об этом задумывался.

— Только помните, что мы не математики, — указал Грейди.

— Формулы я приводить не буду. Все будет понятно и без них. Самая крохотная измеряемая частица времени — не секунда, которую видно на циферблате часов. Самая крохотная измеряемая частица — это время, необходимое лучу света, двигающемуся со скоростью света, для пересечения минимального расстояния на молекулярном уровне Вселенной. Для максимального упрощения предположим, что это миллионная доля секунды. Земле четыре миллиарда лет. Если вы умножите четыре миллиарда на число миллионных долей секунды в одном году, вы получите невероятно большое число, превосходящее число песчинок на всех пляжах Тихого океана.

— Пока я вас понимаю, — кивнул Грейди.

— А теперь подумайте о сложности одного-единственного гена. Он состоит из стольких элементов… или битов информации… что самый маленький червь на земле, который имеет как минимум 256 генов, не мог эволюционировать из одноклеточного организма за четыре миллиарда лет, даже если бы каждую миллионную долю секунды происходила одна мутация.

— Может, возраст Земли больше, чем мы думаем, — предположила Камми.

— Если и больше, то ненамного. Мы наблюдаем и измеряем скорость распространения Вселенной, рассчитываем время Большого взрыва и без труда можем определить дату возникновения Земли. Нашей Вселенной только двенадцать миллиардов лет. Давайте исходить из нелогичного предположения, что Земля образовалась в момент Большого взрыва, чего просто не могло быть. Но нашему маленькому червю это не поможет. Двенадцати миллиардов лет все равно не хватит для того, чтобы он эволюционировал из одноклеточного организма при одной мутации каждую миллионную долю секунды.

— Так, получается, что дело не закрыто? — изумился Грейди.

— Именно поэтому эволюционисты ненавидят математиков. И подумайте еще вот о чем. 256 — минимальное число генов, необходимое для того, чтобы поддерживать жизнь и воспроизводство ее самой простой формы. И мы говорим о черве. Подсчитано, что геном человека содержит от тридцати до ста пятидесяти тысяч генов. Если червь не мог эволюционировать за все время существования Вселенной, сколько сотен и тысяч миллиардов лет должны уйти на нашу эволюцию?

— Загадочный и Тайна. Они не созданы в лаборатории, — твердо заявила Камми.

— Не созданы, — согласился Ламар. — Человечество никогда не создавало новую форму жизни и никогда не сможет это сделать. Мы можем улучшать тот или иной вид. Модифицировать его, но не создавать. И наши Загадочный и Тайна… они — новый вид.

Возможно, почувствовав, что люди потеряли к нему интерес, Мерлин закружил по кухне, обнюхивая пол в поисках запахов своих новых друзей, которых ему так не хватало.

— Так откуда они взялись? — спросила Камми.

Ламар пожал плечами:

— Исходя из сугубо материалистической точки зрения, их неожиданное появление предполагает существование некоего механизма, кардинально отличающегося от эволюции через естественный отбор. В кембрийском периоде на протяжении каких-то пяти миллионов лет появилась сотня новых филюмов[51], тысячи видов. Насколько нам известно, они могли постепенно появляться все эти пять миллионов лет… или в один момент. Ни один новый филюм больше не появился. Ни один новый филюм не эволюционировал. На сегодняшний день остается тридцать филюмов, остальные исчезли. А теперь, возможно, их стало тридцать один.

— Так вот о чем вы толкуете! В какую-то минуту Загадочный и Тайна не существовали… а в следующую появились? — спросила Камми.

— Я — математик и ученый и изложил вам материалистические соображения по части происхождения этих двух удивительных существ. Чтобы дать ответ, не противоречащий здравому смыслу, мне придется сойти с позиции материалиста и обратиться к интуиции, к знанию, с которым мы рождаемся и от которого, похоже, пытаемся убегать всю жизнь. Т.С. Элиот[52] писал: «Ты знаешь только то, чего ты не знаешь». А я не знаю следующего — откуда появились Загадочный и Тайна и почему они появились здесь. Но я верю, что в один момент они были инертной материей, или даже не материей, а только идеей, существовали как мысль… мгновением раньше не дышали, а в следующее — задышали.

Шум привлек их внимание к открывающейся двери черного хода.

Из клетки — на стол, со стола — на пол, Загадочный и Тайна спускаются, не боясь, что их снова схватят или им причинят вред. Они верят в дарованный им разум и в заключенный с ними договор.

Потом к закрытому порталу в восточной стене комнаты, через который никто не входит и никто не выходит. Этот путь закрыт на «молнию», застежка которой лежит на полу. Тайна тянет ее наверх, и стена становится дверью.

Вместе с Загадочным она выходит из яркого света в ночь, в слабый лунный свет, точно так же, как днем раньше они вышли из бесконечности в конечное, из безвременья — во время. Она ничего не помнит о том, как была создана, но внезапно она существует и ее переполняет радость. Она здесь по какой-то причине, и ее жизнь во времени должна быть прожита правильно, чтобы она вновь смогла жить вне времени. Это Тайна знает.

На всех четырех они торопливо обегают то место, где сидели в клетке, бегут по траве, где недавно играли, к ступеням и двери.

Они бы постучали, но дверь не заперта. Они входят из темноты в свет, где их радостно приветствует бесстрашный, добродушный пес. И трое людей резко поднимаются со стульев, Камми, Грейди и еще один человек, который плакал, когда пожимал их руки, протянутые между прутьями решетки.

Тайна подходит к Камми, чтобы отдать ей предмет с коротким лезвием, который она использовала, чтобы вывернуть болты в клетке. Камми падает на колени. Она полна милосердия, светится им, но где-то внутри таится грусть. Тайна это знает.

И когда Камми берет предмет с лезвием, Грейди говорит: «Это старый сырный нож моей мамы. Ей очень нравилась рукоятка в форме Санта-Клауса».

Наслушавшись разговоров столь многих людей, слушая их очень внимательно, Тайна уверена, что пришло время переходить на новую тропу, делать новый шаг, как теперь будет всегда. Она смотрит на Загадочного, и Загадочный смотрит на нее — да, время пришло.

И Тайна говорит, обращаясь к Камми:

— Ты чистая. Такая чистая, и хорошая, и прекрасная. Ты — сильный, сильный свет.

Часть третья ЖИЗНЬ В СМЕРТИ

Поворотный пункт в истории науки и человечества, уход одной великой теории и постепенная разработка другой — это нечто, величайшее событие, но в тот момент, когда Тайна заговорила, оно стало сущей безделицей, и даже слово «неповторимость», которое часто используют ученые, описывало тот момент далеко не в полной мере.