Пикулин сморщился, махнул рукой:
— А, началась Ирландия.
Я наблюдал за притихшей, растерянной, но тем более симпатичной Наташей. И мне захотелось геройства, я начал призывать мафию, представил, как мы бьемся с огромными, шкафообразными детинами, как я спасаю девушку, спуская ее на улицу по простыням. Нет, лучше выбиваю наведенный на нее пистолет, принимаю на себя предназначенный ей удар цепью…
— Пусть лезут, мы отобьем любые атаки! — вырвался у меня воинственный вопль.
— Молодец, Ромыч! Так, сколько нас?.. — Анархист заметался по комнате. — Раз, два… пять человек! Наташа, ты назначаешься медсестрой. В ванной наволочка на полу, из нее нужно сделать бинты. Сэн, Юра, Шолинберг…
— Мне все равно. Я — устал…
— Кончай ныть! Дело идет о жизни и смерти. Отвоей независимости, по крайней мере!
— Будем швырять бутылки, — показал я под большой обеденный стол. — Их здесь штук тридцать.
— А я умею кидать ножи! — в конце концов загорелся и Пикулин азартом предстоящего боя. — С любой позиции — девяносто процентов попадания.
— Отлично, Юр, гениально! Мы отобьемся! Сколько можно терпеть, в самом деле?! Свобода или смерть!.. — выкрикивал Анархист, продолжая метаться из угла в угол, подскочил к серванту: — Эй, товарищи, помогите его сюда передвинуть. Хорошее укрытие выйдет.
Я с готовностью взялся за сервант с другой стороны. Напрягся, толкнул. Случайно поймал взглядом Наташу и Шолина. Девушка, нахмурясь, следит за суетой, а Олег вяло вынимает бутылки из-под стола… Заскрипели по паркету ножки серванта, жалобно зазвенел хрусталь…
— Хватит, идиоты! — Наташа не выдержала, сорвалась с места. — Придурки!
Отпихнула Серегу так, что сервант угрожающе покачнулся и какие-то рюмки упали на стеклянную полочку.
— Вот же придурки, а! Ничего не трогать! Сидеть! — длинной очередью режут нас Наташины крики. — Си-д-деть, я сказала!
Пикулин шлепнулся на стул, выпучив от удивления глаза. Я отпустил сервант и выпрямился.
— Сидеть, ничего не трогать! Я скоро приду.
Шолин хмыкнул:
— Куда ты? К мафии?
— Пойду денег найду вам, дуракам. Совсем одурели! Лучше напейтесь тихонько, уснете…
— Честно принесешь, Наталия? — слабым, словно после обморока, голосом уточнил Пикулин.
— Только не идиотничать. И ты сними эту фигню с себя.
— Сниму, сниму! — Серега испуганно и торопливо сорвал с головы берет, стал развязывать пояс халата.
— Все, я пошла. Буквально десять минут.
— Может быть, вместе? — двинулся было за ней Пикулин. — Ну, чтоб в ларек сразу же…
— Я сама, мне продают. Ваше дело — сидеть спокойно.
— Хорошо, Наталия, какой разговор… Но, это, подешевле или… чтоб две… или одну и читушку…
Дверь хлопнула. Столяр подошел к столу, стал расчищать место. Анархист, повесив халат и берет в прихожей, остался в майке с надписью «BOSS». Сел на диван, тяжко вздохнул:
— Сдались, значит…
— Зато все-таки выпьем.
Я стал скручивать цигарку. В груди начало знакомо теплеть и посасывать. Если Наташа принесет бутылку, то на каждого выпадает по сто с лишним граммов. Мало, конечно. Но если вдруг две…
— Давайте сервант хоть на место поставим, — делает несмелое предложение Анархист, но его тут же заглушает вскрик Пикулина:
— Нельзя! Ничего, ради бога, не трогай!
— Вот выпьем, и уйду к толкинистам, — ворчит Серега. — Они дураки, конечно, зато у них жизнь. Сражаются, мечи всякие делают. В них энергия есть, их можно заразить идеей свободы. Пойдем, Шолинберг? У них ведь и свой подвал, под кинотеатром «Победа». Я там бывал, смотрел, где удобней взрывчатку закладывать. Хм, собирался взорвать их к чертям… Вполне терпимое место для жизни… Ну, ты как, Шолинберг?
Шолин в ответ усмехается.
14
Наша избенка по окна засыпана снегом. И повсюду непроходимые, чуть не по пояс, сугробы, наносы; кажется, земля хочет понадежней укрыться от морозов, ветра, вообще от этого неласкового ноябрьского мира.
Еще с дамбы вижу: отец сгребает снег во дворе фанерной лопатой, ворочает здоровенные кучи. Работает размеренно и не спеша, зная, что быстро, с наскока, не справиться… Из трубы плотным прямым столбом поднимается дым. Что-то рано сегодня стали топить, обычно прогревают избу незадолго до сна, часов в восемь. А сейчас нет и пяти.
Пасмурно, сосновый бор за деревней похож на шероховатую, окрашенную густой масляной краской темно-синюю стену. Над бором заслоненное тучами, расплывчатое пятно старого, остывшего солнца.
По узкой, протоптанной среди наметенных в низину сугробов тропинке, берегом пруда шагаю к домику. Совсем не верится, что еще каких-то три месяца назад здесь был пляж, в мягкой, теплой воде плескались девушки в открытых купальничках, а потом загорали, лежа на золотистом песке. Из магнитофонов неслась веселая музыка, по вечерам берег был облеплен рыбаками, то и дело таскавшими меленьких карасей. По ночам под березой горел костер, молодежь пила спирт, орала песни, визжала, до рассвета раздражая собак в ближайших дворах, не давая людям выспаться, набраться силенок для нового дня… А утром к пруду сгоняли коров, поили перед долгим выпасом… Сейчас же — мертвая тишина, белое, холодное однообразие.
— Здоро-ово! — отец удивлен. — А ты что сегодня? Мы и не ждали.
Он втыкает лопату в рыхлый сугроб возле калитки, сняв рукавицу, проводит ладонью по мокрому от пота лбу.
— Отменили спектакли из-за гриппа, — отвечаю, — так что пару дней могу с вами побыть.
— А ты сам-то как?
— Вроде здоров.
— Ну, это главное. Иди маму обрадуй. Я здесь доделаю и тоже приду.
— А где Бича? — замечаю пустую будку.
Отец вздыхает:
— Н-ну, вот… нет больше нашего старичка. Дня четыре уже. Всю ночь перед тем выл, уйти хотел, видимо, а утром нашел я его возле будки… Договорились тут со знакомыми, у них щенята, но маленькие совсем. Без собаки-то плохо, и сон не сон — лежишь и слушаешь, как там на улице.
— Жалко, жалко, конечно, — качаю я головой.
Знакомый, вкусный домашний дух. Смесь из запахов приготовленной мамиными руками еды, теста, свежей клеенки на столе, книжной пыли, одежды, с детства родных вещей… В печке весело и резко потрескивают сухие дрова, дымоход гудит, по нему бешено мчится на волю — вверх — горячий воздух.
— Почему без света? — щелкаю выключателем, но лампочка не зажигается.
— Да у нас тут опять экстремальная ситуация, — делано бодрым голосом отвечает мама. — Позавчера буря была, столбы, говорят, повалило на несколько километров.
— Да? В городе вроде и не было. И как вы?
— Кое-как телепаемся. Отец аккумулятор приспособил, подключает маленькую лампочку. Все как-то становится поживей.
Мама сняла крышку с кастрюли, пытается что-то в ней разглядеть сквозь густой, обжигающий пар. Я достаю зажигалку, подсвечиваю.
— Полчаса уже закипает, и все никак. Зато, — мама тут же находит положительную сторону, — зато вкусней намного на живом-то огне.
— Вкусней, — соглашаюсь уныло. — Что-нибудь, может, помочь?
— Да что помогать… Расскажи лучше, как там в городе. Мы последние дни совсем… ни телевизора, ни радио. Газету хоть, слава богу, приносят…
Шевелю непослушными мозгами, выискивая, о чем бы рассказать. Мама опережает:
— Про Кашина-то не слышал? Про кызылского мэра?.. Во вчерашнем номере «Власти труда» сообщение, что объявил голодовку.
— Из-за чего?
— Что работать мешают, русских притесняют всячески. Потом найду, сам почитаешь… О, закипело наконец-то!.. Две охапки дров извела, а уголь так и не привезли до сих пор. Надо было чаще ругаться ходить…
Ужинаем тушеным мясом с картошкой. Над столом висит маломощный автомобильный фонарь. Свет он дает рассеянный и все же слегка разбивает тревожную, мертвую тьму.
— Отец три килограмма говядины заработал, — с гордостью сообщает мама. — Дров тут кому-то привез с Геннадием. Они мясом расплатились. Я тебе, сынок, отрезала кусок мякоти, возьми с собой. Между рамами положишь, не испортится, бог даст, при такой погоде.
— Пора бы и свинью уже резать, — говорит отец. — Как-никак, а дело к зиме. Люди режут. Может, завтра?
— Давай, — стараюсь ответить с готовностью, хотя аппетит от такой идеи мгновенно пропал — не очень-то это занятие из приятных, пересиливаю себя, спрашиваю деловито: — А паялки в порядке?
— На днях проверял — работают.
— Наверно, позвать надо кого-нибудь, — озабоченный голос мамы, — чтоб помогли…
Отец отмахнулся:
— Да сами справимся. Что нам, — он подмигивает, — двум взрослым мужикам! Освежуем, схожу за спиртиком. Попируем как следует. А, Роман!
— Конечно…
Без света заняться нечем. Спать еще рано, книги не полистаешь, разговор с родителями не особенно вяжется.
Без света заняться нечем. Спать еще рано, книги не полистаешь, разговор с родителями не особенно вяжется.
Побродил по ограде, пытался перекидывать снег, но плохо видно, куда кидать, да и желания нет. Все равно завтра-послезавтра новый нападает… Постоял возле пустой будки. Вот цепь и ошейник на крыше, миска, кость обглоданная… Через месяцок появится здесь новый житель на несколько лет. Потом — следующий. И у избушки когда-нибудь тоже…
Сажусь на ступеньку крыльца, закуриваю. Слушаю дальние, по-ночному неясные и беспокойные звуки, пытаюсь определить, кто или что их издает. Не получается. Как-то сами собой вспоминаются случаи из прошлого. Есть что вспомнить за двадцать лет сознательной жизни. Да нет, какой сознательной… Перетекаешь изо дня в день, что-то, конечно, меняется, на что-то все время надеешься, а потом понимаешь, что обманулся. Сам обманулся или тебя обманули.
Обманы на каждом шагу. Меня, например, долго (и если задуматься, до сих пор) из добрых, само собой, побуждений обманывали родители. Слишкой большой нежностью и любовью, обилием сладостей, разными чудесами. Что из детства запомнилось ярче всего? Как появлялась у нас дома новогодняя елка, украшенная разноцветными шарами, мишурой, гирляндами, конфетами. С горящей звездой на верхушке. Еще вечером большая комната нашей квартиры была обычна, все вещи скучно стояли на своих местах, а утром она вдруг превращалась в праздничный, неузнаваемый, неожиданно яркий мир. Я спрашивал, завороженно оглядываясь: как же это случилось? И родители отвечали: «Ночью приходил Дед Мороз, принес елочку, игрушки и что-то оставил для тебя вон там, в красном мешочке». Я лез под елку, совал руку в мешочек и находил подарки. А потом? Выводя меня на прогулку, мама старалась, чтоб я не увидел кучу серых, с опавшей хвоей, елок возле мусорного контейнера во дворе. А когда мне исполнилось лет восемь, я узнал, что елку приносит отец, она оттаивает, распускается в его кабинете; на шкафу я обнаружил коробку с елочными украшениями. И тогда во мне что-то исчезло, какая-то необходимая часть… Помню, у меня был плохой аппетит, я капризничал и воротил нос от тарелки, а родители говорили, что под тарелкой появится шоколадная медалька, но лишь после того как я съем суп или кашу. Я покорялся и в итоге завладевал круглой, обернутой в фольгу шоколадкой. «Откуда она там?!» — удивлялся я и получал ответ: «Тарелочка волшебная, она дарит медальки только тем, кто хорошо кушает!»
В конце лета и осенью родители часто уезжали за грибами и ягодами на несколько дней, забирались далеко в тайгу, меня же оставляли с теткой. Возвратившись, дарили мне то мандарин, то конфету, то тульский пряник. Я опять удивлялся: откуда в тайге такие вкусные вещи? — а родители объясняли, что их положил на пенек маленький зайчик специально для меня. Ведь я хорошо себя вел, пока их не было? И много позже, попадая в лес и увидев пенек, я невольно чувствовал волнение и надежду: вдруг на нем лежит подарок от зайчика…
По вечерам мама любила рассказывать о Ленинграде, об этом сказочном городе, она заразила меня любовью к нему. А потом, попытавшись там пожить, между окончанием школы и армией, я понял: он так же доступен мне, как экспонаты в музее. «Руками не трогать», «Музей работает с 10 до 19»… И Питер превратился в такой же обман, как зайчик и Дед Мороз с красным мешком подарков…
Обманывали воспитательницы в детском саду, Сенкевич по телевизору в своем «Клубе кинопутешествий», обманывали учителя, девочки на дискотеке, строчки известного стихотворения, где, мол, все работы хороши, выбирай любую… Наша классная руководительница, Наталья Григорьевна, так интересно вела уроки истории, так старалась сделать из нас образованных, культурных людей, настоящих граждан великой страны! Вернувшись из армии, я узнал, что Наталья Григорьевна бросила учительствовать и занялась делом в истинном смысле слова — организовала сеть магазинчиков «Экзотик-фрукты». Как-то мы столкнулись на улице, и я ее сперва не узнал. Она помолодела, одета была в розовый спортивный костюм, голос ее не то чтобы погрубел, но стал тверже, фразы вылетали, словно упругие шарики… Вместо истории, гражданственности, Бородинского сражения Наталья Григорьевна так же увлеченно стала рассказывать о каких-то тропических, неведомых в нашем азиатско-сибирском Кызыле плодах; она строила планы приучить людей ежедневно кушать манго, киви, фейхоа, авокадо, перечисляла, сколько в них бесценнейших витаминов. Я набрался смелости и спросил: «А как же школа? Лжедмитрий, Бородино, граф Ростопчин?» Наталья Григорьевна отмахнулась, будто я напомнил ей о давнишнем, смешном и глупом случае…
Да, обманы. Они клюют меня ежедневно, повсюду. Эта девочка с подоконника, ведь она зачем-то сидела там и зачем-то я ее видел, одинокую и ждущую принца. И когда я был готов стать ее принцем, переродиться, воспрянуть, был готов к настоящей любви, она исчезла, подоконник опустел, кафельная коробка кухни стала холодной, жуткой, как глотка безводного колодца… А все эти наши актеры, их обольщения и обманы? А Серега Анархист? Он так долго заражал своей пусть дурацкой, но все же идеей, целью и вот, кажется, сдулся, как продырявленный шарик…
Отщелкиваю сигарету. Красноватая точка проделывает дугу и падает. Мелкие искры рассыпаются, исчезают… Черт, там ведь доски!.. Вскакиваю, подхожу к тому месту, куда приземлился окурок. Долго ищу. Накололся пальцем на острое. Гвоздь. Ворошу доски. Где же, блин?! Вот даже убогий бычок не может упасть нормально, в снег, а обязательно с кучей напрягов…
Заскрипела дверь в сенках. Голос отца:
— Роман!.. Рома, ты где?
— Да здесь…
— Чего не идешь? Мы уж тебя потеряли.
— Так… — Опускаю на место приподнятую доску; черт с ним, с окурком, — что будет, то будет. — Сейчас приду, в туалет только…
— Давай, давай, и спать надо ложиться. Завтра раскачаться пораньше придется, если со свиньей-то решили… Мороки не на один час, а дни теперь — и оглянуться не успеваешь.
Здоровенная непоросившаяся свинья прожила в тесной и темной пристройке к крольчатнику без малого девять месяцев. В марте, помню, это был аккуратный, розовый, резвенький комочек, а теперь вот — ленивая туша, встречающая человека жадным хрюканьем.
Отец всему любит давать имена. Машинам, теплицам, плодовым деревцам, не говоря уж о созданьях живых. Каждая племенная крольчиха как-то зовется. Одна — Тихоня, другая — Белянка, третья — Злюка. А для свиньи у него имени не нашлось. Все девять месяцев она была чем-то малозначащим, почти незамечаемым, два раза в день ей наливали в корытце тошнотворную жижу и скорей шли по другим делам, не слушая, как она заглатывает в себя еду, набирая вес. И только теперь, выпустив ее на хоздвор, мы увидели в ней нечто одушевленное.
Она крепко стоит на утоптанном, грязноватом снегу, медленно ворочает головой на толстенной, со складками шее. Оглядывается, привыкая к свежему воздуху, к свету. В ней чувствуются напряженность и готовность защищаться при первом же проявлении с нашей стороны агрессивности. Ее маленькие умные глазки наблюдают за нами, и, кажется, она понимает, для чего отец вяжет петлю на веревке, другим концом закрепленной на столбе дровяника; зачем мама держит эмалированный таз, а я раскладываю на столике ножи, паяльные лампы, тряпки. Да, понимает, но не может поверить, что люди, с детства ее кормившие, иногда выгребавшие из ее жилища навоз, бросавшие ей сухой соломы для лежанья, сделают плохо…
— Н-ну, я готов, — тихо, мягким голосом произносит отец. — Начнем?
— Ох, с богом, родные, — вздыхает мама.
Было время, отец не решался и курице голову отрубить, а теперь по десятку кроликов за раз режет, знает, как шкурку правильно снять, как желчный пузырь не проткнуть, где в брюхе что съедобное, а что нет. И вот с тех пор, как сюда переехали, каждую осень со свиньей приходится… Деревенская жизнь не особенно сентиментальна — с голоду пухнуть не хочешь, значит, должен все знать, мочь и уметь.
Осторожно, стараясь не делать резких движений, отец подходит к свинье, что-то вкрадчиво, почти нежно приговаривая, почесывая у нее за ухом. И свинья быстро расслабилась, поверила в ласку, начала благодарно похрюкивать… Движения отца все смелей, уверенней, левой рукой он чешет ей шею, а в правой у него появляется длинный, широкий охотничий нож. Я стою наготове… Вот свинья окончательно разморилась, она ложится, блаженно закрыв глаза. Отец ненавязчиво направил, чтоб легла на правый бок, так, что левые ноги у нее приподняты.
Продолжая почесывать, ласково разговаривать, он почти садится на тушу. Я затягиваю петлю на ее задней ноге и тоже готовлюсь навалиться. Мама нервно переминается, стоя поодаль, держа таз для крови… А утро нерадостное, небо от горизонта до горизонта плотно завалено тучами; снег тяжелый и старый, словно бы сейчас не середина ноября, а март; воздух удивительно теплый, густой, какой-то парной… или это просто мне так сейчас кажется…