В слухи о том, что некоторых начальников службы охраны и даже рядовых, но слишком много знавших оперов отправляли на загородный объект Спецотдела и там растворяли в ваннах с серной кислотой, Софрончук не верил. Хотя правда и то, что некоторые его коллеги после перемен наверху иногда бесследно исчезали, но наверняка их просто переводили куда-нибудь в Магаданское управление. Но чтобы убивать — не в сталинские же времена живем! Теперь, если такое и возможно, то уж в каких-то совсем странных, самых исключительных обстоятельствах. Да и то сказать, когда на эту работу приходишь, то берут же с тебя подписку о готовности, если потребуется, и жизнью пожертвовать. Ты все же офицер и почти на войне, почти на переднем крае. А то как привилегии, как допуск к высшим тайнам, к огромной власти, так это вот они мы, с тарелкой и ложкой… А как ответственность на себя принять, так это наших нету. Обнаглели.
Вот о чем думал Софрончук, сидя в кабинете Ульянова и пытаясь угадать, зачем тот его вызвал, да еще срочным образом, лишив выходного.
Логово. Берлога. Нервный центр, что там еще приходит в голову. Не так часто Софрончук в этом кабинете бывал. Три или четыре раза всего. Нет, именно, что три. Это внукам можно будет когда-нибудь приврать слегка, для пущей важности и занимательности. А самому-то себе — зачем? Именно что три, причем два из них — так, мимолетное свидание, руку пожали, благодарность объявили и — гуляй, Вася! И один раз всего, перед назначением, достаточно долго его тут продержали, инструктируя. Этим тогда, конечно, предшественник Ульянова занимался. Вальяжный был товарищ, генерал Голыванов. Важность и причастность прямо-таки источал, Ульянов ему в подметки не годится. Но и то сказать, Ульянов же профессиональный чекист, из недр Второго главка выплывший. Отсюда и повадка: вкрадчивость, незаметность, манера говорить тихо-тихо. Великолепный прием, между прочим, заставляет собеседника напрягаться и с ходу ставит его в трудное положение.
А Голыванов — тот генерал от артиллерии был, с бывшим генсеком, покойником, на фронте где-то задружбанился. От его баса стены дрожали — гром победы раздавайся, и все такое прочее. Голыванов, понятное дело, царствовал, но не правил. А правил его первый зам — Опарин, по кличке Опричник. Ох, и страшный был человек! Властью обладал тайной, но беспредельной, любого мог уничтожить или вознести, министры ему в пояс кланялись, да что там министры, секретари ЦК, и те заискивали, не стесняясь! А уж своя-то братва, «девяточная», так и вовсе в стену вжималась, только его завидев. Взгляд у него особый был, прямо насквозь пронизывал и до самых пяток пробивал! И где теперь тот Опричник? Кого глазами своими сверлит страшными? Ни слуху, ни духу, будто и впрямь исчез в серной кислоте…
Оглядеться вокруг как следует ни разу до сих пор не удавалось. А вот сегодня Ульянов зачем-то дал Софрончуку возможность посмотреть, полюбоваться, пока он какой-то документ срочный якобы досматривает. Стиль вообще-то не чекистский, это так в ЦК посетителей выдерживают, до кондиции доводят, а в Конторе обычно отношения жесткие, разговоры короткие, отрывистые, времени зря не тратят. Чем меньше слов, тем лучше. И никаких лишних пауз.
Но Ульянов в таких сферах вращается, что его уже просто чекистом не назовешь. Он уже там, по другую сторону, один из жрецов, которых нормальному человеку не понять.
Вот сидит, документ пролистывает, каждую страницу визирует какой-то чудной ручкой неправильной формы, а левой рукой время от времени делает какой-то успокоительный жест, типа сейчас, еще минуту, и освобожусь.
Может, и правда, не важности напускает, а в самом деле трудится, план какой-то утверждает. В неурочный час вкалывает — в субботу, на ночь глядя.
Сколько там на часах-то натикало? Ух ты, уже полдвенадцатого почти… Часы на стене непростые, деревянные, в тон стенам, светлым орехом обшитым.
Стол у Ульянова гигантский, телефонов и всяких других аппаратов связи с гербом СССР — чудовищное количество. Как он только в них не путается!
— Ну как ты, Софрончук? — Ульянов наконец завершил свою работу, перевернув документ, как положено, лицом вниз. Заговорил, как всегда, еле слышно, Софрончуку аж привстать захотелось от напряжения.
— Так точно!
— Что «так точно»? Разобрался с нарушением режима?
— Так точно, товарищ генерал-лейтенант госбезопасности…
Ульянов поморщился, небрежно взмахнул кистью левой руки, дескать, зачем такие формальности.
— Ну, и что там?
— Ерунда какая-то, честно говоря, товарищ генерал… Я собрал все показания, как полагается… И никто не подтверждает… никто не видел в тот день этого человека, в смокинге…
— И в чем тогда проблема?
— Да товарищ Фофанов… он настаивает. Говорит, не могло ему почудиться…
Ульянов крякнул вроде участливо, но глаз своих рыбьих, ничего не выражающих, с Софрончука ни на секунду не спускал, словно искал признаков чего-то. Точно проверял, не выдаст ли он себя чем-нибудь. «А чего выдавать? Выдавать-то нечего! Эх, приемчики эти, в гробу я их видал!» — проносилось в голове у Софрончука.
— Ты, полковник, знаешь, давай-ка закрывай эту тему. Еще не хватало нам таких чудных происшествий в первом подъезде…
— Вот и я говорю, товарищ генерал, никак такого себе представить невозможно, чтобы при нашем-то строжайшем режиме…
Сказал Софрончук и осекся. Поскольку не мог понять, как Ульянов реагирует. А тот все смотрел на него холодными пустыми глазами, в которых ничего не прочитаешь.
Возникла пауза, во время которой Ульянов как будто ждал чего-то еще, каких-то еще других слов. А Софрончук просто потерялся и не знал, что еще сказать.
Наконец Ульянов заговорил снова:
— А в центральном здании на Лубянке, как ты думаешь, строгий пропускной режим или как?
— Я знаю, на что вы намекаете, товарищ генерал, на то, как там год назад алкаша какого-то спящим нашли. Я об этом много думал, как такое могло произойти.
— И что надумал?
— Это шутка была, товарищ генерал, розыгрыш или на спор сделано, по пьяному делу. Наверняка несколько оперов вместе постарались. Заморочили общими усилиями охране голову. Не исключено, что даже и с элементами гипноза. У кого-то еще удостоверение одолжили с похожей на физию алкаша фотографией. Потому что другого никакого объяснения нет и быть не может.
— А у тебя в комендатуре шутников нет, ты хочешь сказать?
— Нет, — ответил Софрончук твердо, — у меня — нет.
— А в аппарате ЦК?
— Не могу такого себе даже представить, товарищ генерал.
— Ну-ну, — сказал Ульянов с непонятной интонацией. Потом добавил: — А про Дрыгало помнишь?
— Ну, как такое забудешь, товарищ генерал… Я же за начальника в тот день был…
— Ах, ну да, да. Ты же еще потом за уборщицу эту просил, которая в ЦК работать отказалась. Как ее звали-то? Нина, кажется. Ца-ца, понимаешь…
— Коваленко, Надежда. Шок у женщины случился, товарищ генерал. Я помню, прибегает к нам, рыдает, что-то бормочет… я понять ничего не могу… пришлось ее медикаментозными средствами в себя приводить.
— Нечего на работу к нам приходить, коли нервы слабые…
— Ну, женщина все же…
— Женщина, не женщина… Сержант госбезопасности, между прочим…
— Нет, товарищ генерал, вы представьте себе: приходишь с утра пораньше убирать в кабинет заместителя заведующего отделом ЦК КПСС и вдруг видишь картину: ответственный товарищ лежит на столе совершенно голый, в чем мать родила! Причем Надежде сначала показалось: мертвый. Потому как синий он был вроде бы — совсем синий! Она со страху завопила, так он возьми и вскочи со стола, и ну на нее кидаться с какими-то криками на непонятном языке. И, как ей показалось, с намерением с ней тут же, на месте, совокупиться.
— Что за язык-то был, хоть выяснили?
— Да африканский язык, хауса. Дрыгало его в ИСАА учил. Надежда в обморок упала. Когда пришла в себя, видит, что Дрыгало, по-прежнему голый, по кабинету скачет — на ее швабре верхом, всадника изображает. Ну, тут она сумела из кабинета выскочить и бегом к нам.
— Ну, вот видишь, а ты говоришь, шутников у вас там нет…
— Нет-нет, товарищ генерал, это не то, это — белая горячка. Пополам с шизофренией. Это не мы, это медики просмотрели.
— Ну-ну, — опять непонятно сказал Ульянов.
Помолчал еще чуть-чуть, Софрончука рассматривая. Потом говорит:
— Аналитик ты, как я посмотрю. Мастер дедукции. Но, коли так, если товарищ Фофанов ошибается и никакого постороннего в ЦК не было… То что в таком случае ты про него заключаешь?
— Никак нет, товарищ генерал, ничего не заключаю, нам не положено заключать о партийных руководителях.
Возникла еще одна пауза, в течение которой Ульянов изучал Софрончука, а тот его взгляд смиренно выдерживал, глаз не отводил. Дескать, вот он я, весь, как на ладони, честный и открытый, и прятать мне нечего.
— Ну, вот видишь, а ты говоришь, шутников у вас там нет…
— Нет-нет, товарищ генерал, это не то, это — белая горячка. Пополам с шизофренией. Это не мы, это медики просмотрели.
— Ну-ну, — опять непонятно сказал Ульянов.
Помолчал еще чуть-чуть, Софрончука рассматривая. Потом говорит:
— Аналитик ты, как я посмотрю. Мастер дедукции. Но, коли так, если товарищ Фофанов ошибается и никакого постороннего в ЦК не было… То что в таком случае ты про него заключаешь?
— Никак нет, товарищ генерал, ничего не заключаю, нам не положено заключать о партийных руководителях.
Возникла еще одна пауза, в течение которой Ульянов изучал Софрончука, а тот его взгляд смиренно выдерживал, глаз не отводил. Дескать, вот он я, весь, как на ладони, честный и открытый, и прятать мне нечего.
И тут с Ульяновым приключилась удивительная вещь. Его правый глаз вдруг поднялся как будто бы на уровень выше левого, задрался вверх и уставился куда-то в потолок, а левый, наоборот, опустился и стал косить куда-то в пол. Софрончук смотрел на это ошеломленно. Первой реакцией его было — звать на помощь, ему показалось, что с начальником приключился приступ какой-то болезни. Но тот продолжал себе говорить ровным и спокойным голосом, как ни в чем не бывало. «Никакого приступа, это он нарочно — сигнал какой-то подает», — догадался Софрончук. Но какой? Может быть, это такое, особого рода, подмигивание? Ну да, точно, причем удобно, что его и подмигиванием назвать нельзя, а потому и к делу его не пришьешь, если что. Ну, в самом деле, если доложить кому, так даже о чем речь, никто не поймет.
Но если это хитрый сигнал такой, то что он должен означать? Наверно, вот что: слова, которые Ульянов произносит, не надо понимать буквально. Не исключено даже, что смысл в них следует искать противоположный! А почему Ульянов не хочет говорить просто и ясно? А потому, что боится, что их кто-то подслушивает. И это, конечно, правильно, это профессионально, всегда надо из этого исходить.
А говорил Ульянов следующее:
— Вот это верный подход, товарищ полковник, хвалю, мы всегда должны помнить, что мы — лишь боевой отряд нашей партии… Что наша задача — создавать для партийного руководства оптимальные условия, обеспечивать для него безопасность и даже комфорт. Да-да, комфорт! Не побоимся этого слова! Потому что руководство партии должно иметь возможность сосредоточить все свои силы на решении задач текущего момента. А момент сейчас политически, сам понимаешь, какой сложный! Обостряется! Международная напряженность, империализм и силы реакции наращивают свои попытки подорвать позиции стран победившего социализма…
И дальше все в том же духе. Без тени улыбки. Как будто всерьез. Только глаза в разные стороны смотрят.
«Бу-бу-бу», — нес пургу Ульянов, а Софрончук сидел и терялся в догадках: да что же это все значит в конце-то концов?
Так ничего и не удумал. Может быть, потому, что боялся додумывать до конца.
Когда Ульянов вдруг резко замолчал, на середине фразы остановившись, Софрончук сумел лишь вставить:
— Так точно, товарищ генерал!
Но гаркнуть как следует почему-то не получилось, как-то неубедительно вышло, и даже голоса своего Софрончук не узнал: какой-то жалкий тенорок вместо обычного низкого баритона.
Тем временем с глазами Ульянова произошло мгновенное превращение — они вернулись в свое прежнее, нормальное состояние и снова в упор смотрели на Софрончука без гнева и пристрастия.
— Как семья? — вдруг спросил Ульянов, и Софрончук чуть не подавился от неожиданности:
— Спасибо, товарищ генерал, все здоровы. Все трудятся, каждый на своем участке, так сказать…
— А наследник, он как? Школу скоро заканчивает, наверно?
— Уже закончил, товарищ генерал, в Инязе, на пятом курсе.
— О, как время летит… Английский учит?
— Так точно, товарищ генерал!
— Это правильно… правильно… Язык главного противника… А завтра ты, кажется, не работаешь?
— Так точно, выходной!
— С семьей, конечно, отдыхать будешь?
— Да вот думал, может, за грибами сходить? Грибов, говорят, в этом году — немерено…
— Н-да, можно и за грибами… Но с другой стороны, завтра передачи хорошие… «Семнадцать мгновений» повторяют…
— Да я смотрел уже…
— Да и я тоже, два раза даже… но лишний раз все равно не помешает… Потом хоккей завтра…
— Я смотрю, только когда ЦСКА играют…
— Напрасно! А вдруг «Крылышки» завтра выиграют, а? Тогда это и на ЦСКА отразится…
— Да не выиграют они…
— Это непредсказуемо… Вообще, я вот тебя дернул на ночь глядя… А за грибами — это надо рано вставать, разве нет?
— Ну да… вообще-то…
Ульянов теперь говорил почему-то громко, четко, выговаривая слова, словно диктор. И смешно пучил свои глаза, которые даже вроде перестали быть рыбьими, что-то в них теперь даже читалось, какая-то даже вроде эмоция, волнение, что ли.
— Так что выспись хорошенько, — продолжал он во весь голос, — побудь дома, с семьей, сына повоспитывай, телик погляди…
— Да жена еще просила тещу съездить навестить в Звенигород… Не очень, правда, хочется, если честно.
— Не надо, не надо к теще! В следующий раз съездишь. Точно тебе советую: дома завтра, дома сиди!
Теперь Ульянов смотрел на Софрончука почти злобно, яростно, как будто сердился на него за что-то. За тупость, например.
Помолчали, потом Ульянов говорит, как будто отчаявшись:
— И вообще… Вдруг завтра ты мне понадобишься?
— Зачем? — удивился Софрончук. — У нас на выходные Рузин дежурит, если что — все вопросы к нему… И потом… Вы разве завтра с Генеральным в Венгрию не уезжаете?
— Уезжаю-уезжаю… Ну, может, Акимову ты нужен будешь…
Наверно, лицо Софрончука выражало такое явное недоумение, что Ульянов не выдержал и, совсем уже повысив голос чуть не до крика, заявил:
— Мне о людях приказано больше заботиться, понял? Так что сиди дома и не рыпайся!
«Ну, — подумал Софрончук, — завтра что-то будет этакое. Что-то утро мне готовит…»
А вслух гаркнул на этот раз хорошенько:
— Так точно, товарищ генерал!
Но Ульянов только недовольно поморщился.
2
До утра ждать не пришлось, события начались уже глубокой ночью. Часа в три Софрончук внезапно проснулся от ощущения, что в квартире происходит что-то не то, что-то странное, тревожное. Первый порыв, чисто рефлекторный — вскочить, выхватить пистолет из тумбочки… Но жена мирно посапывала рядом, из-за двери спальни не доносилось ни звука. А вот с улицы, через открытую форточку, как раз долетали отдаленные пьяные крики и смех. Но это как раз успокаивало, это доказывало, что все нормально, что никакой опасности нет. Ночь на выходной — все, как полагается. Вот оказаться сейчас там, на улице, на пути этих загулявших удальцов, это могло бы быть опасным (да и то ерунда, скорее всего Софрончук бы с ними справился, главное — быстро понять, у кого из гуляк может быть нож). А тут, в теплой постели, на далеком двенадцатом этаже, за стальной дверью квартиры в запертом подъезде от далеких криков было почему-то уютнее и спокойнее. Но все же что-то же такое его разбудило… Или просто нервы разыгрались, довел-таки чертов Ульянов до ночных галлюцинаций…
Тут за дверью, в холле, послышался вроде бы какой-то звук, даже, кажется, замок приглушенно щелкнул… «Что это еще такое, — думал Софрончук, — все вроде дома вечером были, даже Сашок, и тот с вечеринки рано вернулся…»
А потом размышления закончились — потому что тихонечко скрипнула, приоткрывшись, дверь спальни, и в комнату просунулась смутно различимая в темноте голова в черной кепке. Человек еле слышно, намеком, присвистнул, стараясь привлечь внимание Софрончука. Тот беззвучно, как учили, вскочил на ноги, выхватил пистолет из тумбочки… Но человек у двери энергично мотал головой, дескать, не надо оружия, делал какие-то еще трудно различимые жесты… Указывал, кажется, на спящую жену, дескать, зачем ее будить? И вообще, давай скорей, одевайся тихонечко и выходи.
Не бандитское вроде бы поведение. Софрончук постоял секунду, всматриваясь в темный абрис, взвешивая вводные, оценивая странную ситуацию, вспоминая Ульянова: его штучки? Но зачем? Дикость какая, да и рискованно, он мог ведь со сна и пальбу начать…
Или все-таки это бандиты такие — с воображением? Или что-нибудь не совсем тривиальное — ЦРУ, Моссад? Поди плохо — заместителя коменданта ЦК похитить! Нет, бред, бред, это только в фильмах такое бывает…
Держа все-таки пистолет на изготовку, не отрывая глаз от проема двери, он подхватил тапочки, брюки, рубашку, бесшумно обошел кровать, на краю которой сопела жена… Когда Софрончук приблизился к двери, человек отпрянул, освобождая ему дорогу, но, прежде, чем раствориться в темноте холла, сделал молниеносное движение рукой (Софрончук чуть не выстрелил), и на тумбочке рядом с головой жены появился какой-то предмет. Софрончук взял его на секунду в руку, поднес к лицу… Это была небольшая, тоненькая вазочка, а в ней — цветок на высоком стебле. Софрончук секунду поколебался: оставить на тумбочке или нет? Потом все-таки оставил. «Подчинился я им, все делаю безропотно, вот что значит трепет перед начальством», — мелькнула неприятная мысль.