– Да нет, Елена Николаевна. Я к вам по серьезному делу.
– По серьезному? – Ее тонкие, будто нарисованные бровки птицами взметнулись ввысь. – Что случилось? Кто-нибудь заболел?
– Вот именно, – печально подтвердил я. – Мой товарищ, лейтенант Ульяненко. Помните, который тогда с вами разговаривал?
– Так… И что же с ним стряслось?
– Да кто его знает… – огорченно развел я руками. – С ночи мучится. Лежит и корчится от боли.
– А где болит?
– Да где-то вот тут, – снова тяжко вздохнул я и не очень уверенно ткнул себя пальцем в правый бок.
– Так. А боль непрерывная или схватками?
Я подумал и на всякий случай сказал:
– Кажется, и так, и так.
– Хорошо, – кивнула она. Тонкие бровки теперь уже почти сошлись над переносицей. – Подождите меня минутку. Я сейчас!
Она повернулась и почти бегом заторопилась к своей хатке.
Теперь офицеры смотрели на меня менее враждебно. Скорей даже с любопытством. Через несколько минут докторша вновь появилась на дороге, чуть раскрасневшаяся от быстрой ходьбы (и от этого ставшая еще красивей), с большой медицинской сумкой, перекинутой через плечо. И была она так встревожена и так доверчиво-хороша, что я готов был провалиться сквозь землю, гневно проклиная и Ульяненко, и всю нашу идиотскую затею. Однако отступать уже было поздно, и я заспешил вслед за докторшей, всем сердцем надеясь лишь на то, что Ульяненко сумеет исполнить придуманную нами хворобу правдиво и благородно.
Но действительность грубейшим образом развеяла в пух и прах и веру мою в справедливость, и желание отныне вступать хотя бы в какие бы то ни было серьезные соглашения с Семеном. То, что я увидел, распахнув галантно перед докторшей дверь, повергло меня в шоковый ужас и заставило вместе с докторшей замереть – похлестче, чем в знаменитой сцене из «Ревизора».
Новоявленный «больной» не стонал от боли, не корчился и вообще не лежал под шинелью, а, напротив, побритый и розовощекий, с белоснежным подворотничком и надраенными до солнечного блеска пуговицами и сапогами, он пренахально улыбался, сидя за накрытым столом. А перед ним с непозволительной роскошью дымились в блюде принесенные хозяйкой вареники, желтело на тарелке сало, бордово пылала миска с вареной свеклой и чесноком, возле которой лежал почти целый каравай хлеба. А в самом центре стола стояла даже бог весть как и где добытая небольшая бутылка с самогоном.
– А где же больной? – пораженно пролепетала Елена Николаевна, в первую минуту, видимо, еще не поняв ничего и озабоченно взглянув на пустую лежанку.
А у меня язык прилип к гортани. Я сразу же сообразил все и не решался даже перевести дух.
– А больной вот он – я!.. – с идиотской улыбкой произнес Семен. – Немножко полежал и поправился. И теперь для полного возвращения сил будет хорошо, если мы дернем по глоточку за нашу встречу и немножко подзакусим.
Теперь поняла все и докторша. Ее красивые черные глаза сузились и почти побелели. Из них полыхнул испепеляющий огонь:
– Так это что? Розыгрыш, издевка?! Это такие у вас муки и схватки в правом боку! Спасибо за приглашение. До свиданья!
Напрасно побагровевший Ульяненко, вскочив, пытался что-то объяснить, – красивая докторша, хлопнув дверью, уже бежала через двор к калитке. Я едва за ней поспевал. На улице, чуть успокоясь от быстрой ходьбы и все еще продолжая негодовать, Елена Николаевна, не оборачиваясь, кидала через плечо:
– Я не камень и не ханжа. Я все могу понять. Даже если я кому-то понравилась… Тоже понимаю… Но зачем же этот дурацкий фарс? И вообще, что я вам, игрушка какая-нибудь, что ли?! Впрочем, и я хороша. Помогите, аппендицит под правым ребром!.. Вы бы еще обнаружили его в желудке! Ну ладно. Ничего… Переживем!
Я молчал. Да, собственно, что можно сказать в такой ситуации? И шагая за разгневанной докторшей, чертыхаясь про себя, мысленно обещал посчитаться с Семеном. И вдруг новая неожиданность: вспышка бурного гнева прошла у моей спутницы так же внезапно, как и началась. Неожиданно повернувшись ко мне и еще розовая от недавнего раздражения, она вдруг звонко расхохоталась и сказала:
– А вы, а вы… Ну и артист! Честное слово, вот спектакль!.. Печальное лицо, трагический взгляд. Доктор, помогите. Страдает мой друг. Пойдемте, я вас прошу!.. И вдруг этот ваш расфуфыренный «жених»: «Здравствуйте, прошу к столу!» Обалдеть можно!
«Ага, расфуфыренный жених», – злорадно подумал я, и на душе стало чуть полегче. И желание обрушить при встрече на голову Ульяненко мощный набор цветистых эпитетов несколько поутихло. Захотелось даже быть великодушным.
– Не сердитесь, Елена Николаевна. Он не хотел вас обидеть.
– Ах вот как! – снова вспыхнула докторша. – Просто шутка? Отлично! – И вдруг рассмеялась вновь: – Операция «Красный крест, или Покорение незнакомки». Ну, а теперь признавайтесь, какова ваша роль во всей этой мистификации? И если хотите, чтобы я вас простила, расскажите откровенно все и до конца.
«Ну ладно, – мысленно прорычал я в адрес Сени Ульяненко. – Коварно предал меня, теперь не взыщи!» И с грустным вздохом поведал докторше о нашей лукавой затее.
Очевидно, моя покаянная исповедь была милостиво принята, потому что, лукаво сощурившись, она задала мне вдруг новый вопрос:
– Ну, а теперь скажите, только уж абсолютно честно, кто же из вас двоих действительно мечтал о встрече со мной?
Коварный Ульяненко был сейчас полностью у меня в руках. Мне ничего не стоило сказать о нем пару иронических фраз и переключить внимание красавицы на себя. Возможно, ренегат Сеня этого и заслуживал, но я перестал бы, наверно, себя уважать, если бы корыстно воспользовался такой возможностью. И глядя прямо в глаза Елене Николаевне, я честно ответил:
– Оба. И он, и я! И это абсолютная правда.
Еще вчера, да, только еще вчера, я даже не помышлял о том, чтобы ухаживать за этой докторшей, но сейчас уже искренне верил, что этой встречи ждал больше всего именно я. О том, что бог войны именуется Марсом, я знал из древней мифологии еще со школьной скамьи. Осведомлен был и о богинях любви и красоты – Венере и Афродите. Но вот существовал ли когда-нибудь военный бог любви? Вот именно, не владыка мирных и ласковых кущ, а самый что ни на есть настоящий бог любви на войне, в латах, с мечом и любовными стрелами, – этого я не знал. Но если таковой был, то в этот день он отвернул свой светлый лик от лицемера Ульяненко и душевно обратил его ко мне, потому что, пройдя еще шагов двадцать и одарив меня загадочно-пристальным взглядом, Елена Николаевна сказала:
– Ну, а если вы действительно хотите меня видеть, так приглашайте, только без всяких фокусов и друзей. Я тоже человек и вроде бы даже женского рода, хотя об этом во фронтовой обстановке порой почти забываешь.
Свершилось! Вот он, перст божий, избравший именно меня! Прости, Сеня, но ты сам погубил все. Пусть неудачник плачет! Я тут помочь не могу!
В этот момент мы проходили мимо хаты, в которой жил я с офицерами нашей батареи: Турченко, Синегубкиным и Гедейко. Сейчас моих товарищей не было. Они вернутся только через два дня. Остановившись, я распахнул калитку и широким жестом предложил моей спутнице войти.
– Ага, вы тут живете? Очень мило! И такая ветхозаветная мельница рядом! Но только сейчас мне некогда. Спасибо! – И увидев мое огорченное лицо, добавила: – А вот вечером, часиков в восемь, я, пожалуй, к вам в гости и приду. Только если, конечно, будете очень ждать…
Нет, день был воистину потрясающим! Совершенно свободный вечер на войне, прекрасная докторша назначила мне свидание. И над крышами кружилась в порывах теплого ветра наступающая крымская весна. Все военные и невоенные боги были в этот день так добры! И прощаясь с Еленой Николаевной, я нес всякую восторженную чепуху и всей своей макушкой, всем сердцем чувствовал, как сияет над моей головой счастливая звезда избранника. И свет ее был столь прекрасным, что сразу погасил мой гнев на коварного Семена. А когда, войдя в хату, я увидел его виновато-растерянное лицо, то ощутил даже почти прилив нежности. Похлопав приятеля по плечу, я многозначительно произнес:
– Не переживай, Сеня. Фортуна изменчива. Сегодня она благосклонна ко мне, завтра озарит улыбкой тебя. А что же ты к самогону не прикоснулся? Так сказать, для поправки здоровья.
– Да ну его к черту! – отмахнулся Семен. – От него буряком за версту воняет. Однако постой, что это ты про фортуну мне какие-то байки рассказываешь? Она, что же, тебе слова какие-нибудь там говорила? Или как?
– Какие-нибудь слова?.. – надменно ухмыльнулся я. – Нет, Сеня, тут все гораздо сложнее и больше! Только это пока секрет. Впрочем, о подробностях прочтешь потом в газетах…
Фронтовая весна 1944 года. Моя последняя фронтовая весна… Скромное украинское село Первоконстантиновка. Ее глинобитные мазанки белыми чайками расселись в степи вокруг Сиваша. Одна хатка почти как две капли воды напоминает другую. И все-таки у каждой по каким-то едва уловимым приметам свое, непохожее на других лицо. Ибо никто и никогда домиков этих не путал. Несмотря на это, я в тот вечер все-таки волновался. Отыщет ли докторша указанный ей дом?
В хате нашей, как я уже говорил, кроме офицеров, жили еще три ординарца: Мельников, Романенко и Тимонин. Сейчас двое из них – Мельников и Романенко были тут. Но я нашел для них массу дел. Они, понимающе улыбнувшись, исчезли.
Стрелки часов, которые двигались на фронте намного быстрее, чем в мирные дни, на этот раз ползли медленнее, чем повисшие над крышей облака. Я стою у калитки, боясь пропустить прекрасную докторшу, и, дымя самокруткой, нетерпеливо поглядываю на циферблат. Сквозь облачные разрывы на меня недоверчиво поглядывает круглолицая, как живущая напротив солдатка, желтовато-розовая луна.
– Ну что, ждешь?.. – словно бы позевывая в кулак, лениво вопрошает она. – А она вот возьмет и не явится. Ухажеров-то у нее, слава богу, ведь вон сколько!..
Я отворачиваюсь, закручиваю новую самокрутку и вновь собираюсь взглянуть на часы.
– Здравствуйте! – раздается за моей спиной мелодичный и чуть прерывистый от быстрой ходьбы голос. – Это вы меня ждете? Спасибо. Очень тронута! Но я почти не опоздала. Десять-пятнадцать минут во фронтовых условиях не в счет.
Чувствую, что от смущения я краснею в темноте, словно школьник. Хорошо, что этого не видать. Говорю какие-то веселые слова и стараюсь быть храбрым и независимым, приглашаю мою гостью в дом. Эх, если бы знала черноглазая докторша, что загорелому «бывалому» и «решительному» офицеру едва только минуло двадцать лет и что это его первое в жизни свидание! И он, этот уверенный в себе офицер, отчаянным образом тушуется и судорожно старается придумать, что надо говорить в подобных обстоятельствах.
Причина же этого заключалась в том, что в школьные годы я был книжником, фантазером и озорником. До самозабвения любил театр, занимался художественным словом, писал стихи, крутился на турнике. Какие-то девчонки мне иногда нравились. Но вот влюбиться по-настоящему я так ни разу и не успел. Ну а дальше война… и фронт… И какие уж там свидания!
В хате я усадил красавицу на единственный в доме приличный стул. Принес ей чаю и, усевшись по другую сторону на колченогий табурет, завел разговор о Москве. Господи! А о чем же ином я мог заговорить с ней тогда? Передо мной была землячка, москвичка! Которая, как тут же выяснилось, родилась и прожила всю жизнь на близком сердцу моему Гоголевском бульваре. И училась в Первом медицинском, можно сказать, в трех кварталах от моего дома.
Москвичей в дивизионе нашем почти не было. Ну, может быть, два-три человека на всю часть. И то один из них, солдат и комсорг нашей батареи Витя Семенов, погиб осенью сорок третьего в бою у поселка Карачекрак. А тут вдруг за тысячи километров от родного дома прекрасная докторша, да еще из Москвы, и что самое главное – из одного с тобой района!
Я не могу сейчас дословно пересказать наш разговор. Он был эмоциональным, сумбурным и наполовину, наверно, состоял из жестикуляций и междометий. Я шутил, задавал ей какие-то вопросы, рассказывал о маме, о школе, о друзьях. Вспоминал любимые фильмы, спектакли – и говорил, говорил о Москве! И я был радостно убежден, что для нее, как и для меня, только одни названия улиц и переулков: Арбат, Сивцев Вражек, Кропоткинская, Гоголевский бульвар, Метростроевская, улица Веснина – звучат как самая дорогая симфония.
Я ходил по комнате, подкрепляя слова горячим взмахом руки, подливал ей чаю, угощал бутербродами с маслом и американской консервированной колбасой из офицерского доппайка, улыбался ее шуткам и снова говорил, говорил… И хотя, как уже было сказано, повторить нашей беседы я бы дословно уже не мог, но одно обстоятельство помню великолепно: за весь вечер не только не сделал ни единой попытки поцеловать прекрасную докторшу, но даже не посмел прикоснуться к ее руке. Да мне это и в голову не приходило. О, храбрая, чистая и наивная моя молодость! Во-первых, любой смелый жест мог мою гостью обидеть, а во-вторых (а это самое главное), сегодня ведь только первая встреча, а дальше будут еще и еще…
Красивые влажные женские глаза смотрели на меня ласково и загадочно… И самое прекрасное было еще впереди!.. Эх, голубая романтика, как трудно тебе бывает порой! Ни сияющих далей, ни розовых фламинго, ни восторженных встреч – ничего не было… Все прекрасное оборвалось в тот же вечер неожиданно и глупо.
Я совершенно не чувствовал, как летело время, и мог проговорить вот так, может быть, до самого утра. Но внимательные глаза Елены Николаевны, вероятно, замечали все. Внезапно, отведя рукав своего защитного платья на запястье, она взглянула на крохотные часики и, словно бы меняя пластинку, строгим и деловитым голосом сказала:
– Ого! Уже двенадцатый час. Мне пора! – И словно бы перешагнув через возможные возражения, решительно встала, подошла к двери и попросила, как приказала: – Подайте мне, пожалуйста, шинель, и я пойду. Завтра ужасно много дел.
Чувствуя себя несколько обескураженным, я подал докторше шинель и, смущаясь неизвестно отчего, предложил:
– Если вы не против, я сейчас вас провожу. Можно?
– Ну что ж, проводите, – милостиво согласилась она, словно бы абстрагируясь, толкнула дверь и вышла за порог.
Я взял ее под руку и по инерции продолжал еще оживленно говорить. Но Елена Николаевна была задумчива, молчалива, и разговор, не клеясь, угасал, как сырая солома…
Возле дома, где жила моя спутница, не было ни души. Очевидно, все спали. И едва мы остановились, как Елена Николаевна внезапно повернулась ко мне и с какой-то иронически-подчеркнутой вежливостью произнесла:
– Большое спасибо за прекрасный вечер. С вами было исключительно приятно провести время, как с товарищем! – И захлопнув за собой взвизгнувшую дверь, исчезла в хате. Последние слова «как с товарищем» она выговорила медленно, по слогам: «Как с това-ри-щем!» – и с какой-то издевательской интонацией.
Несколько секунд я обалдело молчал, словно оглушенный. В первое мгновение мне хотелось броситься к двери, постучать, о чем-то спросить, поговорить, объясниться. Но затем я взял себя в руки и тихо пошел обратно.
Несмотря на близость передовой, стояла редкая тишина. Тучи рассеялись, и по-южному большая луна залила Первоконстантиновку таинственно-зыбким светом. Над Турецким валом периодически вспыхивали и осыпались лепестками, как цветы, то красные, то желтые, то голубые ракеты. Швейными машинками постукивали вдали пулеметы. Прошелестел над головой и разорвался где-то далеко за селом тяжелый снаряд. Как видно, наша давняя, не раз испробованная хитрость работала и тут. Разложенные за селом пустые ящики из-под снарядов и разный прочий хлам немцы опять принимали за артиллерийский склад.
Я шел назад через огороды, мягко ступая по прошлогодней ботве. А в голове у меня, словно азбукой Морзе, ритмично выстукивались слова: «Как с то-ва-ри-щем, как с то-ва-ри-щем…»
И еще мелькнула вдруг мысль: эх, с Борей Багратуни такая бы штука не произошла. Борис в этом плане не мне чета!.. Кто такой Борис Багратуни? Об этом я расскажу потом.
Я знаю, что о сердечных встречах с друзьями делиться не полагается. Но это свидание?! Да и есть ли тут вообще хоть какой-то секрет? Чепуха, и все!
Первым отреагировал на этот несостоявшийся роман Семен Ульяненко. Услышав мой короткий рассказ, он с веселой злостью хлопнул себя по колену и заорал:
– О, це дела! А ты еще ругал меня за самогон! Ну хорошо, самогона не надо. Но сантименты заводить для чего? Тут не слова нужны, а совсем наоборот! Понял? Вот так!
Можно было подумать, что сам Сеня был отважнейшим донжуаном.
– Да ну тебя к шуту! – рассердился я. – Иди вот сам и доказывай! – И надев ушанку, отправился к себе.
Однако не все думали так, как Семен. Вернувшиеся через два дня мои товарищи по батарее рассудили иначе. Командир взвода Боря Синегубкин заметил:
– Смелая дама! А я тоже, между прочим, при первом свидании не решился бы обниматься. Какие тут могут быть «боевые атаки»! Да что мы, индийские петухи, что ли? Не понимаю!..
Хитроватый Гедейко, щурясь и шевеля, как кот, рыжеватыми усами, поучал:
– Ну, в петухах быть тут, конечно, ни к чему. Но и миндальничать тоже, пожалуй, глупо. У тебя, Эдик, в душе стихи да романтика. Поэзия. А тут, брат, нужен скептицизм. И хитрицизм. Проза. Понятно? Кое-что тут все-таки было надо… – И он многозначительно пошевелил пальцами в пустоте.
Я снова вознегодовал:
– Ну, а если нету чувств, если нужны простейшие вещи, тогда зачем ей было идти ко мне, в чужую часть? У нее в полку, слава богу, сколько гусаров! И есть боевые интересные ребята. Я видел сам!
Всех примирил старший лейтенант Турченко. Иван Романович был женат, многоопытен и годился практически нам в отцы. Разница в восемнадцать лет – вещь серьезная.
– Не нужно, товарищи, спорить, – добродушно улыбаясь, заговорил он. – Я раза два мельком ее видел. Убежден, что она не такая уж и лихая натура, какой хотела показаться. И в этот день могла быть просто не в настроении. Конечно же, я полагаю, что и ваша шуточка с Ульяненко тоже даром не прошла. Женщина она молодая, красивая. А кругом война да смерть. Может быть, и дрогнула душа и возжаждала горячих эмоций. А тут ты, Эдуард, с пылким взором и жарким словом… А у себя в части ей заводить роман, вероятно, сложно. Тут же ведь все на виду. Пойдут разговоры, ссоры, обиды… Ну, а на то, что она не оценила твоей романтической души, не надо сердиться. Может быть, она и вправду устроена проще тебя, ну практичнее, что ли… Как она была настроена, я точно не знаю. Но все-таки я, Эдуард, полностью на твоей стороне. На войне отношения должны быть такими же светлыми и чистыми, как в мирные дни, никак не меньше! И уверяю тебя, что когда-нибудь она обязательно пожалеет, что сказала тебе такие слова. И я убежден, что даже захотела бы написать, будь у нее твой адрес. Красота ведь тоже не всегда умна. Ну, и закончили разговор!..