Катон встал и, крякнув, сладко потянулся.
— Куда-то пошел? — спросил Макрон.
— Пойду еще разок проверю часовых на сон грядущий. И сразу назад.
— Смотри у меня. Тебе нужен отдых. Он всем нам не помешает.
— Ты мне за мать родную?
— Вовсе нет. Просто я твой вышестоящий начальник. И приказываю тебе как следует выспаться.
Катон с улыбкой вытянулся в комичном салюте:
— Слушаю, мой господин!
Префект вышел из конюшен и поднялся на стену. Сегодня ночью в карауле стояла Вторая Иллирийская, и Катон прошел от поста к посту, проверяя, чтобы его люди были начеку и внимательно смотрели за врагом. Часовые были вымотаны не меньше остальных, но они знали кару, которая полагается за сон на дежурстве — смерть через побивание камнями, — и поэтому добросовестно расхаживали по отведенному им участку стены. Проверив последний из постов (дежурный центурион оказался на высоте: обеспечил и пароли, и отзывы, и своевременную смену караулов), Катон взошел на сторожевую башню, поглядеть напоследок на город, прежде чем бухнуться спать (от усталости он едва держался на ногах).
На верху лестницы он остановился отдышаться, вслед за чем шагнул на площадку, кивком ответив на салют ауксилиария, что караулил уложенные для костра дрова. На толстом листе железа столбиком стояли пальмовые поленья, а под ними возвышалась горка трута, готовая к растопке. С листа еще не был сметен пепел от предыдущего костра, что послужил нынче сигналом Макрону штурмовать восточные ворота города. Катон приблизился к башенным зубцам, с которых открывался вид на агору, и глянул на отдаленный храмовый двор, где весь день за починкой своего осадного орудия копошились повстанцы. Факелы выхватывали из темноты конструкцию, на которой перерубленные канаты уже успели заменить на целые, а теперь две длинные людские цепочки налегали на шкивы и вороты, приводя таран в надлежащее положение и торопливо привязывая канаты к деревянному каркасу под обшивкой.
Наблюдая за суетой в стане врага, Катон с неуютным чувством понял, что к утру, когда рассветет, стенобитное орудие будет уже фактически готово. Отважная вылазка греческих наемников обошлась неприятелю всего-то в день работ. Вот и все, чего удалось достичь, не считая отвлечения внимания врага от атаки Макрона на восточные ворота. Да, негусто. Однако Катон служил в войсках уже достаточно долго и понимал, что всего один день может подчас приравниваться к победе или поражению.
Он медленно обвел глазами прилегающую окрестность. Уличные огни по ту сторону города давали представление о масштабах приготовлений врага. Было ясно, что по численности запертый в цитадели гарнизон ему безнадежно уступает. А если к городу до прихода Лонгина подойдут еще и парфяне, то надежды не остается никакой.
Послышался приглушенный звук шагов: на башню взбирался кто-то еще. Но Катон был так утомлен и к тому же погружен в свои невеселые мысли, что даже не озаботился оглянуться.
— О, да это префект Катон, — послышался сзади голос Юлии.
Катон обернулся, машинально напрягшись под личиной официозности.
— Госпожа Юлия?
— Что вы здесь делаете? — резковато спросила она, тоже в некоторой растерянности.
Катона это вторжение застало врасплох, и он лишь натянуто бросил:
— Служба. А вы?
— А я на сегодня закончила работу, префект. А сюда прихожу для того, чтобы побыть одной.
— Одной? — Катон не мог скрыть удивления. — Это еще зачем?
— Видимо, затем же, зачем и вы. — Она проницательно на него посмотрела. — Подумать, поразмыслить. Вы же, похоже, для того сюда и пришли, разве нет?
Катон нахмурился, злясь на то, как она легко, без усилия раскусила и его внутренний уклад, и наклонности. От непомерного раздражения лицо его сделалось комичным, как у мима, и Юлия вдруг рассмеялась — легким, серебристым смехом, таким неожиданно приятным, что при других обстоятельствах Катон бы это оценил; теперь же он лишь напрягся еще сильней. Юлия, потянувшись, притронулась к его руке.
— Мне так неловко, — сказала она с улыбкой. — Мы словно оба встали не с той ноги. Поверьте, я не хотела вас задеть. И уж тем более сердить.
Тон ее был вполне искренним, а свет от небольшой жаровни возле сигнального костра поигрывал в ее глазах волшебными искорками. И как ни стремился Катон поддерживать в себе холодность, он не мог не оттаять.
— Что и говорить, — кивнул он, — сердечным то знакомство никак не назовешь. Прошу извинить меня за мое поведение. Не так-то просто бывает позабыть, что ты солдат.
— Я понимаю, безусловно. У меня и отец страдает тем же: никак не может отрешиться от того, что он римский дипломат. А уж после того, через что вы наверняка прошли, я уверена, вы имеете право вести себя строго, во всяком случае со мной.
Катону стало вдруг особенно неловко за свое нынешнее мужланство, особенно теперь, когда Юлия явила ему свое изящное великодушие, на которое он пока так и не ответил. Нервно сглотнув, Катон с неуклюжей, как ему показалось, поспешностью склонил голову и отступил на полшага.
— В таком случае, госпожа, с моей стороны будет уместнее не прерывать течение ваших мыслей. Прошу прощения, что вторгся в ваш покой.
— Что вы. Вовсе нет, это я вам помешала. Вы же первым сюда пришли, — напомнила ему она. — Быть может, мы побудем здесь вместе? Обещаю, что буду вести себя тихо, как мышка, и вас не отвлеку.
Что-то в ее голосе — некая смешинка — заставило заподозрить, что она все-таки подсмеивается. Катон покачал головой:
— Прошу прощения, моя госпожа, но я должен идти отдыхать. Желаю вам доброй ночи.
В тот момент, когда он уже совсем было повернулся, Юлия с неожиданной настойчивостью окликнула:
— Пожалуйста, останься, поговори со мной. Если ты не слишком устал, чтобы уделить мне хотя бы минутку.
Катона в самом деле одолевала усталость, а сон так и манил в свои объятия; тем не менее просительный взгляд этой женщины оказался сильней его решимости.
— Что ж, — ответил Катон с улыбкой, — с удовольствием, моя госпожа.
— Зачем госпожа… Ты же знаешь, что меня можно называть Юлией.
— Знаю. И назвал бы. Но только если ты будешь звать меня Катоном.
— Но это твой сервий, родовое имя. А могу я знать личное?[22]
— В армии у нас в ходу только когномены, прозвища. Так уж повелось.
— Хорошо, Катон так Катон.
Юлия тихо пошла на ту сторону башни, что выходила на агору. По пути она с улыбкой обернулась, и Катон, подойдя, остановился рядом, сознавая ее близость и в то же время не осмеливаясь коснуться даже краешка ее одежд. Впервые он уловил и запах Юлии — свежий цитрус с загадочной сладкой ноткой — и теперь его исподтишка с упоением вдыхал, озирая вместе с ней ночную Пальмиру.
— Красиво как, — певуче-мечтательным голосом произнесла Юлия, — город ночью… Как в детстве, когда я сидела сверху на террасе нашего дома в Риме. Мы тогда жили на Яникуланском холме, а наши окна выходили на форум и императорский дворец. Ночью факелы и жаровни искрились, словно алмазы и янтарь, свет шел по всему городу. А лунными ночами можно было видеть все-превсе на целые мили, будто Рим — это драгоценная игрушка из голубого камня. Особенно когда над Тибром всходил туман.
— Я это помню, — улыбнулся Катон. — Словно завеса из тончайшего шелка. Такая мягкая, что хотелось протянуть руку и коснуться ее.
Юлия удивленно на него посмотрела:
— Как, ты тоже? Я думала, что только мне открывалось такое видение. А ты что, жил в Риме?
— Я рос при дворце. Мой отец был получившим свободу рабом. — Слова вырвались прежде, чем Катон успел спохватиться. Вот и попался: с самого начала разочаровал девушку своим низменным происхождением.
— Сын вольноотпущенника, ставший затем префектом когорты, — произнесла Юлия задумчиво. — Ведь это огромное достижение.
— Пока еще лишь временно назначенным, — сознался Катон. — Как только подыщется постоянный командир, меня вернут в ранг центуриона. Причем младшего.
Она моментально прозрела в нем ту самую склонность к умалению, сходящую за скромность.
— Само то, что тебя вообще избрали командовать, должно означать, что в тебе многое заложено, Катон.
— Приятно, если б так оно и было. А иначе мне служить и служить, пока наконец не переведут с повышением в какой-нибудь из легионов.
— Тебе бы этого хотелось?
— А какому солдату не хочется?
— Извини, Катон, но ты мне не кажешься типичным солдатом.
— Разве? — посмотрел он на нее.
— Нет, что ты: я уверена, ты превосходный офицер, и я знаю, что ты храбр, да еще и обладаешь даром слова, как сказал мне отец.
— Но?
— Не знаю, — пожала она плечами. — Правда. Есть в тебе некая чувствительность, которой я не встречала в других солдатах — из тех, что мне доводилось встречать.
— Видимо, виной тому дворцовое воспитание.
Юлия рассмеялась и снова стала смотреть на город. Между ними скрытно росла тишина, покуда не заговорил Катон:
— Ну а ты? Что сталось с молоденькой девушкой, проводившей вечера за созерцанием Рима?
Губы Юлии тронула улыбка. Плавно потирая себе запястье, она сказала:
— Как и многие девушки из хороших семей, я, как только мне исполнилось четырнадцать, была выдана замуж за человека втрое старше меня по возрасту — все это для установления родства между двумя семьями с завидной родословной. А муж меня лупцевал.
— С сожалением об этом слышу.
Она печально повела на него глазами.
— Я знаю, о чем ты думаешь. Все мужья таковы, время от времени поколачивают своих жен.
— Я не…
— Что ж, может, оно и правда. Только Юний Порцин бил меня чуть ли не каждый день. За все, что только могло взбрести ему в голову. Какое-то время я это сносила… Думала, так уж устроено любое супружество. Но когда я на протяжении двух лет, что ни утро, видела в зеркало свое лицо со следами побоев, я попросила у своего отца разрешения уйти от Порцина. А он, узнав о том, как оно все было, согласился. И вот с той поры я разъезжаю с ним по делам императора. Я как будто замещаю ему мою мать, которая умерла, рожая меня. — Юлия немного помолчала, а затем неловко улыбнулась: — Как глупо и эгоистично с моей стороны наводить на тебя скуку своими семейными россказнями, когда тебе нужно отдыхать…
— Вовсе нет, — возразил Катон. — В смысле, мне совершенно не скучно. Честно. Ты такая… открытая.
— Ты имеешь в виду нескромная?
Катон мотнул головой:
— Я хотел сказать: открытая, честная. Просто я к этому непривычен. Солдаты обычно предпочитают к своим чувствам никого не допускать. А это… Это так непохоже и очень отрадно.
— А я обычно совсем не такая откровенная. Только теперь, — Юлия поежилась, — жизнь может оказаться короче, чем я ожидала. И нет смысла утаивать то, что хочется сказать. Преддверие смерти по-своему раскрепощает.
— Вот с этим я полностью согласен, — усмехнулся Катон, вспоминая лихое веселье битвы — бездумную удаль, замешанную на чудовищном страхе.
Как ни странно, именно в такие моменты он ощущал себя живым как никогда. Печально, но это так. Было время, когда величайшим удовольствием для него было стремление к знанию. С той же поры как Катон стал солдатом, в нем обнаружилась еще одна ипостась, о какой он прежде и не догадывался. Хотя, может, именно в этом и состояло солдатское дарование: обретение самого себя. Четыре года назад он был робким юношей, полным сомнений насчет своей сути и предназначения. Все тогда казалось невозможным, неосуществимым. Теперь же Катон знал, на что именно способен, и в хорошем смысле, и в плохом. Достиг границ выносливости и отваги, которые некогда счел бы недосягаемыми.
Катон поймал себя на том, что уже какое-то время молчит, а Юлия чуть искоса на него смотрит.
— Иногда я жалею, что не родилась мужчиной, — тихонько поделилась она. — Ведь для женщины закрыто столько ощущений, столько возможностей… Но когда разразилось восстание, это сожаление во мне стало несколько спорным. Я теперь даже не упомню, сколько изувеченных тел прошло через лазарет. Быть солдатом — довольно жестокий жребий.
— Во многом это так, — согласился Катон. — Но это лишь часть ремесла. Мы ведь живем не одной жестокостью и не ради нее.
— Ты бы видел, что здесь творилось в тот день, когда вспыхнул мятеж. — Юлия дрогнула, как от озноба, и на секунду зажмурилась. — Умертвление началось — и все длилось, длилось нескончаемо. Солдаты убивали солдат, затем женщин и детей. Это даже не резня, а какое-то мясничество. Бойня. Я никогда не видела ничего более варварского.
— Может быть, — Катон потер себе щеку, — дело в том, что варвар обитает в каждом из нас. Нужна лишь соответствующая провокация или возможность, чтобы тот изъявился наружу, — и он уже тут как тут.
Юлия близко, пристально на него посмотрела:
— Ты в самом деле так думаешь?
— Я это знаю.
— И в тебе она тоже есть, эта способность на варварские деяния?
— Деяния здесь ни при чем. И дело не во мне и не в ком-либо. И даже не в тебе, Юлия. А в сопряженных с ними обстоятельствах.
Какое-то время она неотрывно на него смотрела, после чего отстранилась от башенного зубца.
— Как хорошо, когда есть кто-то, с кем можно поговорить о чем-нибудь помимо его ран… Ну ладно. Тебе действительно пора отдыхать. Спасибо за доброту. Обещаю, что больше не буду тебе навязываться.
Она сказала это со всей уверенностью, какой теперь не было на этот предмет у Катона. При этом от усталости в голове у него плыло, а риск сглупить перед такой интересной во всех смыслах женщиной был до неудобного велик.
— Мы могли бы поговорить еще, — неловко предложил он, — в какую-нибудь другую из ночей.
— Было бы неплохо. Я не против.
Вдвоем они смотрели на агору, где сейчас повстанцы доводили до ума свое осадное орудие.
— Они возьмут цитадель? — тихо спросила Юлия.
— Не могу сказать, — усталым голосом ответил Катон.
— Не можешь? Или не хочешь?
— Юлия… Лгать тебе о наших возможностях я бы не стал. Я просто не знаю. Это зависит от столь многих слагаемых…
Она встала перед ним, прижимая к груди руку.
— Забудь про слагаемые. Скажи просто от сердца: ты полагаешь, мы все-таки выживем?
Катон, глядя ей глубоко в глаза, медленно кивнул:
— Мы выживем. Даю тебе слово. Я не допущу, чтобы с тобой что-то случилось.
Она тоже кивнула, отвечая взглядом на взгляд:
— Спасибо, что ты со мной честен.
Катон улыбнулся ей. Юлия, повернувшись, бесшумно сошла по ступеням башни. С ее уходом Катон как-то враз знобко ощутил ночную прохладу. Может, им действительно удастся еще поговорить в одну из ночей. Хорошо бы. Но глянув повторно на агору и на то, как вокруг тарана скапливается враг, Катон понял, что завтра непременно будет новая попытка штурма этих стен. Зверского натиска, в котором лишь отряд измотанных римлян да горстка греческих наемников будут отделять кровожадное воинство Артакса от объятых ужасом беженцев, нашедших себе прибежище в стенах цитадели.
Глава 22
Уже с первым светом защитники цитадели заняли места на стенах, напряженно следя за приближением повстанцев к воротам. Вскоре должен был начаться приступ. Запас стрел, дротиков и камней для пращей и баллист был заготовлен и распределен на равных промежутках между башнями, а вдоль перешейка над воротами лежали еще и каменные глыбы. Тяжелый запах раскаленного масла разливался из котлов, лениво курящихся вблизи казарм греческих наемников. Макрон с Катоном в компании начальника дворцовой стражи Деметрия — жилистого ветерана — и князя Балта стояли над воротами и смотрели, как вокруг дощатого настила тарана выстраивается вражье воинство.
— Быстро же они устранили неполадку, — ехидно заметил Балт.
Деметрий недовольно поморщился.
— Мы сделали что могли за отпущенное нам время. А его было всего ничего, мой князь.
— Ну да. Досадно только, что выиграли мы всего лишь день, а тебе это обошлось в три десятка человек.
Деметрий строптиво поджал губы, чтобы невзначай не выпалить дерзость.
— Точно так. Досадно, мой господин.
— Ладно, что есть, то есть, — вклинился Макрон. — Они надвигаются, и мы должны сделать так, чтобы дать им от ворот поворот. Время расходиться по своим людям. Удачи всем. — Он повернулся к Катону и сомкнулся предплечьем сначала с ним, затем с остальными. — Ну-ка, вставим им по полной!
Макрон направился к лестнице, нисходящей во внутренний двор за воротами. Там его ждали легионеры, плотным строем вставшие вблизи массивных кованых створок. Если повстанцам удастся взломать ворота, задача не пустить врага внутрь ляжет на лучших солдат в цитадели. За легионерами заняли место небольшие группы людей с толстыми циновками и крючьями на длинных шестах; эти люди готовы будут сразиться с любым пожаром, вызванным зажигательными снарядами. На стене слева от ворот изготовились люди Балта, справа — греческие наемники. Катону с его людьми доверили оберегать башни по обе стороны от ворот и тянущиеся между ними перешейки стен. Остальные ауксилиарии под началом центуриона Пармениона рассредоточились по стенам цитадели.
Катон сомкнулся предплечьем с Балтом, затем с Деметрием, после чего отправился к своим. Усталость так до конца и не сошла; ныла, особенно на сгибе, неподатливая из-за ранения рука. Тем не менее Катон, встряхнувшись на ходу, скинул с себя квелость. Людей уже покормили; обходя строй, он с удовольствием отметил на их лицах решимость и внимательность. Снаряжение, перепачканное и запылившееся за время перехода из Антиохии, было снова чистым, а шлемы и шишаки щитов бодро поблескивали под ранним утренним солнышком.