– Кто там?
– Не бойтесь, не «Гербалайф», – ответила девушка раздраженно. – Вы что, перепились там все?.. Мою квартиру затопило!.. Даже на кухне льет, а в ванной так вообще…
После минутного молчания дверь отворилась, хмурый голос произнес:
– У нас сухо. Это у вас трубы прор…
Он охнул, девушка вбила его вовнутрь и ворвалась в комнату, а следом бегом промчались парни в добротных куртках. Я поспешил следом, за мной торопились подъехавшие на другом лифте Лысенко и Лукошин.
Когда я вбежал в комнату, за столом сидели сам Вадим и двое из нашей партии, молодые ребята, ничем не выделяющиеся, я с трудом вспомнил их имена: Валентин и Павел. На середине стола неизменная бутылка водки и три граненых стакана, две пустые аккуратно прислонены к батарее, на столе живописно расположились селедочные хвосты и разгрызенные головы. Тарелки вытерты ломтиками хлеба, так гласит этикет прошлого века, знаем. Все трое подняли головы, застыли, глядя в дула пистолетов.
Наши ребята не двигались, их дело – охранять меня, я сделал шаг, концентрируя взгляды всех на себе. Правда, телохранители по-прежнему следят за Игнатьевым и его командой, я сказал с болью:
– Ну, здравствуй, Вадим.
Он смотрел на меня с неприкрытой яростью.
– Не могу сказать то же самое.
– Да? Верно, я здравствую тебе вопреки. Но вот Белович погиб.
Он мотнул головой.
– Я его не убивал. Вот помянуть решили, хороший был парень.
– Я не о водке, кто убил?
– Несчастный случай.
– А ты ни при чем?
– Он не должен был идти на вашу квартиру, – сказал он со злостью. Покосился на Валентина и Павла, те сидят рядом, не шевелились, потом Павел вздохнул и как бы нечаянно уронил руку под стол. – Это ваша квартира!.. Почему вы послали чужого человека? Доверие выказывали?
Он нервничал, на бледных щеках выступили красные пятна, передвинулись на скулы. Глаза то опускал, то снова смотрел с вызовом. Смерти не боится, это я чувствую, ему гадко, что убил друга, а задание не выполнил. И так опозорился. Хотя, возможно, это было не задание…
– Ты сам придумал? – спросил я.
Он зло усмехнулся.
– Если бы и не сам, думаете, сказал бы? Нет, в самом деле сам. Но это не значит, что тысячи патриотов сейчас не мастерят бомбы, не подстерегают предателя с ножами, пистолетами, автоматами… а от выстрела из снайперской тебя, жидовская морда, не спасут эти мордовороты!
Он говорил с такой яростью, что казалось, сейчас бросится на меня и разорвет.
– Да будь я в самом деле жидом, – ответил я как можно сдержанней, – но я действую в интересах России. А ты – китайский агент или японский? Сам не знаешь. Только думаешь, что русский патриот, а на самом деле работаешь на Восток…
Павел вздохнул, начал выдвигать руку из-под стола. Я покосился на телохранителей, на него вроде бы не смотрят, но я ощутил, что все замечают, контролируют, готовы. Игнатьев начал говорить чуть громче, тоже заметил движение напарника, Павел выдернул руку с зажатой в ладони рукоятью пистолета. Прогремели три выстрела, голова Павла превратилась в окровавленную массу, откуда с силой хлынула кровь.
Игнатьев отшатнулся от безжизненного тела, глаза расширены, кровью забрызгало, залило плечо. Он даже не попытался подхватить пистолет, упавший ему прямо на колени. Я перевел дыхание, эти новые пули вместо аккуратных дырочек пробивают целые туннели, разламывают кости. К тому же все трое выстрелили в голову, профессионалы.
– Где сейчас Дятлов? – спросил я.
– И его хочешь? – спросил Игнатьев зло. – Не выйдет.
– Следы ведут к нему, – сообщил я. Посмотрел на Валентина. – Может, ты скажешь, где сейчас Дятлов?
Валентин вздрогнул, посмотрел на обвисшее тело Павла, снова на меня.
– Н-не знаю, – пролепетал он. – Не знаю.
Лицо Игнатьева чуть расслабилось, он даже перевел дыхание. Я покачал головой:
– Знаете оба. Ладно, здесь ты командуешь. Потому к тебе, Вадим, вопрос еще раз: где Дятлов?
– Пошел ты, жидовский прихвостень!
– Ага, значит, уже не жид, а только прихвостень, – сказал я. – Спасибо за повышение в звании… Или это понижение?
Я зашел чуть сбоку, вытащил пистолет, с горечью ощущая в ладони его недобрую тяжесть, опустил ствол пистолета, чтобы ноги оказались на линии огня. Игнатьев оскалил зубы и покачал головой. Я нажал на спусковую скобу. Руку тряхнуло, а колено Игнатьева подбросило. Он вскрикнул, обеими руками ухватился за место, куда ударила пуля. Между пальцев выступила темная густая кровь, потекла красными струями по ноге. Валентин задрожал и смотрел на меня умоляющими глазами, но сказать ничего не осмелился.
– Ты хуже чем жид, – прошипел Игнатьев сквозь зубы. – Они враги, а ты – прихвостень, шабес-гой. Ты мельче и гаже…
– Мне разбираться некогда, – ответил я, – дурак ты или китайско-японский шпион. Или засланный казачок из мусульманского мира. Сейчас ты враг, следующая пуля – в лоб. Или между ног. Где Дятлов?
– Жидовский прихвостень, – сказал он. – Грязь, о которую жидовня вытрет ноги, когда пойдет к мировому господству!
Ствол моего пистолета поднялся чуть выше. Грянул выстрел. Вадим закричал, ладони соскользнули с залитого кровью колена и накрыли пах. В колене пламенела дыра с темными краями. Толчками била кровь. Вроде бы в костях и суставах крови нет, но у китайского шпиона или русского дурака есть.
– Скажешь?
– Да здравствует Россия! – прохрипел он. – Да сгинут все жиды на свете…
Я поднял пистолет, спросил, не поворачивая головы:
– Согласны?
Дрожащий голос Лукошина проблеял за спиной:
– Да, но… лучше бы этого не видеть…
– Что скажут наши товарищи, – поддержал Лысенко угрюмо. – Своих же соратников по партии…
– Не мы убили Беловича, – напомнил я. – Мы лишь пришли с возмездием. Мы что, будем суд присяжных созывать? Мы – суд присяжных!
– Виновен, – донеслось из-за спины безжизненное, я с трудом узнал голос Лысенко.
– Виновен, – услышал я и голос Лукошина.
Игнатьев все еще не верит, видно по лицу. Меня трясло от бешенства, я не политик, не приму аксиомы, что надо обязательно, как пауки в банке: холодно и безжалостно, без эмоций, прицелился Игнатьеву в середину лба.
– Скажешь?
Он покачал головой. В глазах горит ярость, священный огонь мученичества.
– Россия воспрянет!
– Как китайская провинция?
Выстрел раздался негромкий, просто хлопок, но Игнатьева отшвырнуло, он упал на спину вместе со стулом. Пуля разворотила переносицу, кровь потекла густая и неожиданно прекратилась, словно изнутри перекрыли заслонкой.
Валентин всхлипывал, я перевел пистолет в его сторону, чтобы черное дуло смотрело прямо между глаз.
– Сперва колени, – сказал ему жестко. – Потом сам знаешь что… А затем… хотя, может быть, последнюю пулю оставлю в стволе. Тебе хватит пуль в локтях, коленях и гениталиях.
Он взмолился:
– Погоди, не нужно! Я случайно знаю, что Дятлов сейчас на даче у Ротмистрова.
За моей спиной тихонько ахнул Лукошин. Я переспросил недоверчиво:
– У Ротмистрова? Сбреши что-нибудь получше.
– Правда, – заговорил он торопливо, глаза не отрывали взгляд от черного дула пистолета. – Я сам не поверил! Но Вадим звонил Дятлову, они говорили долго, спорили, ругались, потом помирились. Я услышал, когда заходил в комнату… Связь хорошая, и я ведь музыкант, у меня слух! Дятлов сказал, что они с Уховертовым остановились именно у Ротмистрова. Там их никто не обнаружит, это кооперативный поселок, все друг у друга на виду, но к Ротмистрову можно пробраться лесом, так что никто из охраны поселка не заметит!
Я молчал в затруднении, Лукошин проговорил за спиной:
– Слишком невероятно…
Лысенко добавил:
– Если бы этот дурак хотел соврать, придумал бы поубедительнее. Я ему верю.
– Но проверим, – бросил я. Повернулся к неподвижным телохранителям. – Возьмем этого с собой. Если соврал, так легко не отделается, как эти двое.
Его подхватили, вывернув руки, я пошел вперед, за мной Лукошин и Лысенко, но один из телохранителей, бросив пару слов в воротник, выскользнул вперед. Две машины у самого подъезда распахнули двери, как только мы показались на ступеньках. Я с Лукошиным и Лысенко сел в головную, пленника затолкали в другую, машины тут же сорвались с места.
С нами сел Куйбышенко, лицо каменное, но в запавших глазах я чувствовал одобрение.
– Вы хорошо держитесь, – сказал он, – однако этого мало, если собрались ехать на дачу. Я примерно знаю те места, там хорошая охрана. Подойти, минуя охрану, можно со стороны леса, как сказал этот, так и запланировано, чтобы принимать гостей, которых не хотят показывать охране, но там каждый дюйм просматривают телекамеры хозяина.
Притихший Лукошин проблеял робко:
– Ты того, Борис Борисыч… не наше это дело! Пусть этим ребята занимаются. Ты весь как железный, а мне теперь всю жизнь будут сниться… Сегодня всю аптечку опустошу.
Я ответить не успел, с другой стороны Лысенко сказал просяще:
– В самом деле, отвел душу, чего тебе еще? Не насытился?.. Я тоже, это и мой друг был… но давай все-таки не как драчливые дети.
Сердце мое все так же било в ребра, однако жар в самом деле начал остывать. Все мы драчливые дети, в любом возрасте и в любом положении, только дети позволяют драчливости выплескиваться безудержно, а мы, взрослые, уже биты жизнью, осторожнее и осмотрительнее, думаем о последствиях, часто сам организм о них думает, останавливает, предостерегает. Только одних раньше, как вон Лукошина и Лысенко, других позже, как сейчас меня.
– Да, – ответил я, – да, Глеб, ты прав, и ты, Дима, прав. Но и Дятлова наказать надо. Не просто наказать, это просто месть, но убрать его из простой целесообразности. Ведь он, если начал, на этом не остановится. Действуйте, ребята. Вы сами знаете, что нужно делать и как делать.
Лысенко сказал тихонько:
– Если что, советуйтесь с Борис Борисычем. Он знает, что делать.
Лукошин тихонько хмыкнул. Я покосился на его лицо, краска уже вернулась, оживает. Белович хоть и мертв, но отомщен, душа чувствует какое-то удовлетворение, законченность дела. А вот если бы Игнатьев и его команда продолжали топтать землю, нас бы это довело по меньшей мере до язвы желудка.
Часть III
ГЛАВА 1
Зима наступала вроде бы всерьез, засыпала улицы снегом так, что на проезжей части останавливалось движение, а ГАИ обращалась к населению с просьбой сидеть дома и не выезжать со своим транспортом, но на Новый год, как часто бывает, все стаяло, пошли дожди, затем ударили морозы, народ калечился на обледенелых тротуарах, люди натягивали поверх сапог и ботинок шерстяные носки и так ходили по ледяной корке.
Едва дворники закончили скалывать лед, потеплело, остатки льда стаяли, запахло весной, на крышах повисли сосульки, началась капель, и тут снова выпал снег, даванул морозец, снег сыпал и сыпал, за всю зиму столько не выпадало, сколько за одну неделю февраля.
Мы работали как машины, я с горечью заметил, что и гибель Беловича потрясла всех нас только в первый день, потом почти забылось, как и то, что как-то незаметно исчез с нашего горизонта Дятлов, а я все больше начал полагаться в вопросах охраны и обустройства своего быта на Куйбышенко и его службу.
На самом деле все верно: что Дятлов, гораздо опаснее Карельский, Троеградский, Цуриков. Эти в рамках, бомбы не подкладывают и убийц не подсылают, во всяком случае, пока еще не замечены, зато все трое развили опасно кипучую деятельность, почти перекрывая мне кислород на будущее.
Карельский отметился даже в международной дипломатии, хотя вроде бы никакого статуса за ним нет, но сейчас мир таков, что больше смотрят на реалии, чем на звания. Правда, вся дипломатия Карельского в поездках по Китаю и Японии, но оттуда сразу потекли денежные потоки в приграничные районы Дальнего Востока. По всему Приморью появились группы предпринимателей, а местные власти как один заявили, что не видят повода для беспокойства из-за наплыва нелегальных иммигрантов из Китая: все работают, ведут себя тихо, оживилась торговля, появились новые рабочие места.
Мое одиночество в кабинете кончилось, сюда чуть ли не переселился весь наш оперативный штаб. Да и весь офис гудит, как переполненный улей перед роением. Появилось множество народу, часть из них патриоты, принявшие нашу идею, часть бизнесмены и менеджеры Союза промышленников. Кто-то прислал техников, те протянули оптоволокно, теперь можно в режиме реального времени переговариваться, не теряя качества изображения на широком экране.
Я вырубил звук, надо работать, новости уже из ушей лезут. Лукошин проследил за мной, вздохнул тяжко.
– Ну да, новые места!.. – произнес он с сарказмом. – Дальневосточники, как и москвичи, сопьются вдрабадан, но не возьмутся за «грязную» работу, если можно спихнуть на китайцев, корейцев, вьетнамцев. Откуда при таком отношении новые рабочие места?
– Ему заплатили, – буркнул Лысенко. – Плюс – те же китайцы дачу построили.
– Теперь не дачи строят, – напомнил Лукошин. – Особняки!
– Да я по привычке, – сказал Лысенко. – Старого пса новым словесам учить трудно. У него сейчас такой особняк, какого у Сталина не было. Словом, Карельский помогает китайским группам брать под контроль районы Сибири и Приморья?
Вопрос был ко мне, я ответил осторожно:
– Да, готовит плацдарм. Проба сил, первые шары. Проверка, как отреагирует правительство.
– Плацдарм для китайской армии?
– Да, хотя он думает, что это будет ядро его великой евроазиатской державы.
Лысенко сказал зло:
– Правительству все по хрену, президент в панике, заметался, ах-ах, не пройдет на второй срок, какой позор! Сейчас только о выборах и думает. Вся его команда тяжеловесов, малость запоздав, начинает перенацеливать орудия главного калибра на вас, Борис Борисович!
Лукошин сказал с удовольствием:
– А ведь раньше вас, Борис Борисович, и не замечали! В самом хвосте политиков вы плелись, уж извините, как курьез какой-нибудь.
Я поморщился, возразил:
– Чему радуешься? Теперь шарахнут! Все, что приписывали братве из лидирующей группы, присобачат одному мне. Найдутся свидетели, как спаривался с козой, как принимал участие в сатанинских оргиях, а там и еще один тайный счет в швейцарском банке отыщут…
Лысенко сказал рассудительно:
– А это смотря сколько на том счету! Может быть, и не стоит отнекиваться. Признаться, что да, мои деньги. И бросить их на предвыборную подготовку. Это значит, вам половину, мне почти половину, а Власову и Лукошину по ломтику.
– А почему тебе половину? – поинтересовался Лукошин.
– За идею, – пояснил Лысенко хладнокровно. – Теперь знаешь, сколько умные идеи стоят?
Власов кряхтел, долго смотрел в окно, рискуя получить пулю в лоб, какой-то снайпер может сослепу решить, что это я выглядываю из-за плотной шторы, наконец сказал с натугой:
– Борис Борисович, нравится тебе это или нет, но встречаться с народом придется. Что делать, сейчас эту черную скотинку приучили как за рубежом, так и у нас не мыслить самостоятельно, а просто-напросто ориентироваться на впечатление.
Я не слушал, Власов умеет говорить правильно и очень нудно, я с неприятным чувством вспомнил недавно показанные архивы теледебатов, что были впервые устроены между кандидатами на пост президента Соединенных Штатов Ричарда Никсона и Джона Кеннеди. Телевизоры в ту эпоху даже в Америке были не у всех, многие все еще слушали по радио, и вот все, кто слушал, поняли, что Никсон говорит умнее, ярче, речи его можно назвать речами дальновидного политического деятеля, в то время как Кеннеди говорит как неопытный мальчишка, излишне самоуверенный, недостаточно умный и поверхностный. Однако большинство уже были с телевизорами и увидели, что Никсон перед объективом скован, потеет, часто вытирает лицо платком, в камеру смотрит как-то испуганно, в то время как Кеннеди – орел, смотрит с улыбкой, в кресле развалился по-хозяйски, отвечает уверенно… и неважно, что он там говорит, кто этих политиков слушает! – но голос звучит красиво, мужественно, а сам Кеннеди часто улыбается в экран, к такому сразу чувствуешь расположение…
С предсказаниями результатов потому и случился казус: все социологи, кто слушал, предсказали победу Никсона, в то время как смотревшие – Кеннеди. С той поры и начали уделять особое внимание имиджу, будь это президент, кандидат или соискатель на какую-то должность. Особенно если планируешь выставить свою кандидатуру на избираемый пост. Народ не слушает речи: все звучат красиво, но все брешут, каждый избиратель предпочитает кандидатов увидеть, почему-то кажется, что так с одного взгляда сразу поймем человека и решим безошибочно, кто сволочь, а кто сволочь поменьше.
Не знают, наивные, плохо в школе учились, что еще в дочеловеческом мире возникла мимикрия, когда безобидные мушки умело прикидываются грозными осами. Люди сумели создать целую науку, как с помощью имиджа таких вот ядовитых пчел замаскировать под трудолюбивых пчелок, которые только и думают, как неустанно носить мед для своего народа, для ненаглядных избирателей!
Служба охраны категорически противилась, чтобы я выступил на митинге прямо на площади. Одно дело – в здании, неважно каком, можно проверить входящих, пропустить через металлодетекторы, подозрительных взять под особую опеку, а то и вовсе не пустить, пошла она на хрен, эта демократия с ее свободами личности, не фиг выглядеть подозрительными личностями и кавказцами, другое – на площади, когда в толпе десятки тысяч человек, когда так легко выстрелить по неподвижной цели.
Я возразил:
– Прошли те времена, когда наши могли вот так жертвовать собой!
– А если шахиды?
– Тех по мордам узнают, – сказал я, но сам ощутил, что прозвучало не очень убедительно. – Ладно, быть убитым – профессиональный риск всех президентов. К тому же движение за вхождение в Америку приняло такой размах, что уже не остановить. Буду я президентом или нет, но Россия на этот раз и запряглась на диво быстро, теперь попрет и без меня.