— Войди! — закричалъ призракъ. — Не бойся поближе познакомиться со мною, мой другъ.
Скромно вошелъ въ комнату Скруджъ и склонилъ голову передъ духомъ. Это не былъ прежній суровый Скруджъ и, не смотря на добродушное и привѣтливое выраженіе глазъ призрака, онъ опустилъ передъ нимъ свои.
— Я Духъ наступающихъ Святокъ, — сказалъ призракъ. — Взгляни на меня!
Скруджъ почтительно повиновался. Духъ Святокъ былъ одѣтъ въ темно-зеленыя одежды, родъ мантіи, опушенной бѣлымъ мѣхомъ. Мантія такъ свободно висѣла на немъ, что его широкая грудь оставалась обнаженной, къ чему онъ, видимо, относился вполнѣ равнодушно. Изъ подъ ея глубокихъ складокъ виднѣлись его ноги, также обнаженныя. На головѣ у него была только корона изъ остролистника, усѣянная тамъ и сямъ маленькими сверкающими ледяными сосульками. Его черные, вьющіеся волосы свободною волною падали по плечамъ. Также свободно было его открытое лицо, его блестящій взоръ, его щедрая рука, его веселый голосъ, его непринужденныя манеры и весь его жизнерадостный обликъ. Старыя, на половину изъѣденныя ржавчиною ножны, но безъ меча, болтались у него на поясѣ.
— Тебѣ никогда не приходилось видѣть такого, какъ я? — воскликнулъ духъ.
— Никогда, — отвѣчалъ Скруджъ.
— Но развѣ ты не встрѣчался на жизненномъ пути съ младшими членами моей семьи? Я подразумѣваю (такъ какъ я самъ очень молодъ) моихъ старшихъ братьевъ, родившихся за эти послѣдніе годы? — продолжалъ призракъ.
— Не думаю, — отвѣчалъ Скруджъ, — я даже почти увѣренъ, что нѣтъ. А развѣ у тебя много братьевъ, Духъ?
— Больше тысячи восьмисотъ, — сказалъ духъ.
— Необыкновенно многочисленная семья, — прошепталъ Скруджъ. — Что должно стоить ея содержаніе!
Духъ наступающихъ Святокъ поднялся съ своего трона.
— Духъ, — говорилъ Скруджъ, — веди меня, куда хочешь. Прошлою ночью меня увлекли противъ моей воли и полученный мною урокъ начинаетъ приносить свои плоды. Если ты намѣренъ еще чему-нибудь научить меня, то я съ радостью воспользуюсь этою же ночью твоимъ желаніемъ.
— Прикоснись рукою къ моей одеждѣ!
Скруджъ съ силою вцѣпился въ край его мантіи: падубовыя вѣтви, омела, плющъ, кроваво-красныя ягоды, индюки, гуси, дичь, куры, ветчинные окорока, молочные поросята, колбасы, устрицы, паштеты, пуддинги, фрукты, пуншъ — все мгновенно исчезло. Гостиная, огонь въ каминѣ, красноватый свѣтъ, и даже самая ночь, все одинаково скрылось и Скруджъ съ призракомъ очутились раннимъ рождественскимъ утромъ на шумныхъ улицахъ Лондона, гдѣ множество людей, (подъ вліяніемъ жестокаго мороза) производили довольно странную по дикости звуковъ музыку, но которая, благодаря живости темпа, не была лишена извѣстной прелести, они сгребали снѣгъ съ тротуаровъ своихъ домовъ и сметали его съ крышъ, къ безумной радости дѣтей, восхищенныхъ при видѣ падающаго внизъ на улицу снѣга, разсыпавшагося тысячью маленькихъ искусственныхъ лавинъ.
Стѣны домовъ, а въ особенности окна казались совершенно черными не только сравнительно съ бѣлой и гладкой пеленой снѣга, покрывавшей крыши домовъ, но даже и съ гораздо менѣе чистымъ снѣгомъ, лежавшимъ на мостовой, верхній слой котораго былъ какъ бы распаханъ глубокими бороздами отъ колесъ. Всѣ эти борозды скрещивались и перекрещивались во всевозможныхъ направленіяхъ на поворотахъ главныхъ улицъ, образуя запутанные лабиринты узкихъ каналовъ въ желтоватой, сверху затвердѣвшей грязи и въ скованной морозомъ водѣ. Небо было свинцовое; самыя узкія улицы скрывались подъ остывавшимъ ихъ густымъ туманомъ, спускающимся въ видѣ изморози, тысячами покрытыхъ сажею атомовъ — будто всѣ трубы Великобританіи въ перегонку старались выпустить возможно большее количество сажи. Ни Лондонъ, ни его климатъ, конечно, не представляютъ ничего особенно пріятнаго, а между тѣмъ, вокругъ, по всѣмъ улицамъ замѣчалась такая жизнерадостность, царило такое оживленіе, которыя самый ясный день и самое яркое солнце напрасно старались бы создать.
Даже рабочіе, счищавшіе съ крышъ снѣгъ, — и тѣ были довольны и веселы; они оживленно перекликивались съ одной крыши дома на другую и отъ времени до времени перекидывались снѣжками, сопровождая ихъ шутками и хохоча отъ всего сердца каждый разъ, когда попадали въ цѣль и не меньше, когда промахивались.
Магазины живности были открыты только на половину, тогда какъ фруктовые красовались всею своею роскошью. Здѣсь были огромныхъ размѣровъ круглыя пузатыя корзины великолѣпныхъ каштановъ, напоминавшія своею выпуклостью чрева милыхъ, любящихъ покушать старичковъ. Эти корзины, выставленныя въ дверяхъ магазиновъ, казалось, готовы были упасть, вывалиться на улицу, въ экстазѣ своего апоплексическаго самодовольства. Виднѣлись головки красноватаго испанскаго лука, такія яркія, широкобокія, напоминавшія своею полнотою своихъ соотечественниковъ монаховъ и кидавшія вызывающіе взгляды на скромно проходившихъ дѣвушекъ, еле рѣшавшихся поднять глаза на падубовыя вѣтви, развѣшанныя гирляндами; тамъ дальше лежали груши и яблоки красивыми и аппетитными пирамидами; грозди винограда, которые продавцы, движимые особенною предупредительностью, развѣсили въ наиболѣе видныхъ мѣстахъ, чтобы у любителей потекли слюнки и они бы даромъ освѣжились. Еще цѣлыя груды темныхъ, мшистыхъ орѣховъ, напоминающихъ своимъ нѣжнымъ ароматомъ давно забытыя прогулки по лѣсамъ, гдѣ испытывалось наслажденіе чуть не до колѣнъ проваливаться въ слой сухого листа; тамъ были еще печенья, сушеныя Норфолькскія яблоки, сморщенныя и темныя, такъ красиво выдѣляющіяся на золотомъ фонѣ апельсиновъ и лимоновъ, которые, казалось, такъ хвалились своею величиною и сочностью, напрашиваясь, чтобы ихъ завернули въ бумагу, унесли домой и съѣли бы за дессертомъ. Золотыя и серебряныя рыбки и тѣ, не смотря на свою принадлежность къ пассивной и холоднокровной породѣ, выставленныя въ бокалахъ среди этой роскоши фруктовъ, догадывались, что происходитъ что-то необычайное, и безостановочно, съ открытыми ртами и въ большомъ волненіи, двигались взадь и впередъ по своему маленькому царству. А торговцы колоніальными товарами! О, какіе у нихъ товары! Хотя ихъ магазины были почти закрыты, но все же черезъ щели ставней какія виднѣлись чудесныя вещи! Вѣдь дѣло было не только въ веселомъ звукѣ вѣсовъ, ударявшихся о прилавокъ или въ шуршаньи крахмальной тесьмы, быстро отдѣляющейся отъ своей катушки, или въ непрерывномъ звонѣ жестянокъ съ кофе и чаемъ, предлагаемыхъ посѣтителямъ. Бумъ, бумъ, бумъ! по прилавку; онѣ появляются, исчезаютъ, онѣ летаютъ по рукамъ приказчиковъ, какъ шарики жонглера. Дѣло было, повторяю, не только въ смѣшанномъ ароматѣ чая и кофе, столь пріятномъ для обонянія; въ красивомъ и крупномъ изюмѣ, въ снѣжно-бѣломъ миндалѣ, въ такихъ длинныхъ и прямыхъ палочкахъ корицы и другихъ превкусныхъ прянностяхъ; ни въ такъ хорошо глазированныхъ фруктахъ, въ пятнахъ отъ сахара, одинъ видъ которыхъ волновалъ наиболѣе равнодушныхъ прохожихъ и заставлялъ сохнуть отъ зависти; ни въ мягкихъ и мясистыхъ винныхъ ягодахъ, ни въ французскихъ сливахъ, съ скромнымъ румянцемъ, въ роскошныхъ корзинкахъ, ни наконецъ, во всѣхъ этихъ вкусныхъ вещахъ, разодѣтыхъ въ праздничные уборы. Но надо было видѣть покупателей, такъ нетерпѣливо и жадно стремящихся исполнить весь намѣченный на сегодня планъ; надо было видѣть, какъ они толкались въ дверяхъ, съ силою ударяя другъ друга своими корзинками съ провизіей, какъ, забывая въ прилавкѣ свои покупки, бѣгомъ возвращались за ними и вообще совершали тысячи подобныхъ оплошностей въ самомъ радужномъ настроеніи, въ то время какъ хозяинъ съ прикащиками выказывали столько искренности, что полированныя жестяныя сердца, которыми они сзади прикрѣпляли свои передники, положительно являлись изображеніемъ ихъ собственныхъ сердецъ выставленныхъ на глаза публики для свободнаго обозрѣнія. Это были прекрасныя, позолоченныя сердца, сердца готовыя отдаться, если вы только пожелаете, сударыни!
Вскорѣ раздался звонъ колоколовъ, призывающій добрыхъ людей въ церковь. Цѣлыми толпами повалили они къ службѣ, наводняя улицы, въ праздничныхъ платьяхъ, съ радостными лицами. Въ тоже время изъ множества прилегающихъ боковыхъ улицъ, безимянныхъ переулковъ и дворовъ показалось множество людей, несущихъ разогрѣть свои скромные обѣды. Видъ этихъ бѣдняковъ, съ ихъ жалкой трапезой въ рукахъ, казалось, возбудилъ участіе Духа, такъ какъ онъ всталъ вмѣстѣ съ Скруджемъ въ дверяхъ одной изъ булочныхъ и приподнимая покрышку каждаго блюда, по мѣрѣ того, какъ ихъ проносили мимо, вспрыскивалъ ихъ обѣдъ своимъ факеломъ. Надо признаться, что факелъ этотъ обладалъ чудодѣйственною силою. Нѣкоторые изъ бѣдняковъ, торопясь съ своими обѣдами, нѣсколько разъ сталкивались другъ съ другомъ, что вызывало, каждый разъ, между ни ми ужасную перебранку. Но только стоило Духу бросить на нихъ нѣсколько капель воды, какъ они сейчасъ же приходили въ самое хорошее настроеніе, приговаривая, что ссориться въ день Рождества великій грѣхъ. И какъ они правы! Какъ они глубоко правы!
Но вотъ колокола отзвонили, булочныя закрылись. Въ воздухѣ носился живительный, вкусный запахъ, предвѣстникъ всѣхъ готовящихся обѣдовъ, а надъ трубой каждой печки булочника скоплялся густой туманъ, и изразцы ея испускали паръ, какъ будто также варились вмѣстѣ съ обѣдомъ.
— Развѣ въ томъ, что ты изливаешь изъ твоего факела есть какое нибудь особенное благоуханіе? — спросилъ Скруджъ Духа.
— Да есть. Мое собственное.
— И оно могло передаться всѣмъ обѣдамъ, которые ты окропилъ?
— Всѣмъ, предложеннымъ отъ добраго сердца и въ особенности бѣднымъ.
— Почему же бѣднымъ?
— Потому что они болѣе другихъ нуждаются.
— Духъ, — сказалъ Скруджъ послѣ минутнаго размышленія, — послѣ твоихъ словъ, меня крайне удивляетъ, что среди всѣхъ существъ, населяющихъ смежные съ нашимъ міры, духи, подобные тебѣ, взяли на себя столь жестокую обязанность — лишать именно этихъ несчастныхъ такъ рѣдко представляющагося имъ случая удовлетворить невинное желаніе.
— Я лишаю? — воскликнулъ призракъ.
— Ну, конечно, ты лишаешь ихъ возможности обѣдать каждый седьмой день, тотъ единственный день, въ недѣлю, когда они, можно сказать, обѣдаютъ по человѣчески.
— Я? — повторилъ духъ.
— Да ты. Развѣ ты не заставляешь закрывать эти заведенія въ дни отдыха? Развѣ это не тоже самое? — спрашивалъ Скруджъ.
— Я! Я заставляю! — негодовалъ призракъ.
— Прости меня, если я ошибаюсь, — сказалъ Скруджъ. — По вѣдь все это дѣлается во имя твое или во всякомъ случаѣ во имя твоей семьи.
— На этой землѣ, на землѣ, на которой ты живешь, находятся люди, воображающіе, что они насъ хорошо знаютъ, и которые, прикрываясь нашимъ именемъ, лишь служатъ своимъ порочнымъ страстямъ: гордости, злобѣ, ненависти, зависти, скупости, ханжеству и эгоизму. Но они столь же чужды намъ и всей нашей семьѣ, какъ еслибы ихъ никогда и не существовало. Помни же это и другой разъ, считай отвѣтственными за ихъ поступки ихь самихъ, а не насъ.
Скруджъ обѣщалъ ему это и они, все такіе же невидимые, какъ и до сихъ поръ, перенеслись въ предмѣстье города. Призракъ обладалъ удивительною способностью, крайне поразившею Скруджа еще въ булочной. Онъ умѣлъ, не смотря на свой гигантскій ростъ, устроиться въ каждомъ данномъ мѣстѣ, какъ бы оно мало ни было, такъ, чтобы никого не стѣснять. Онъ одинаково сохранялъ свойственную ему грацію и особое величіе, какъ подъ сводами высокаго дворца, такъ и подъ низкимъ потолкомъ лачуги.
Быть можетъ то удовольствіе, которое испытывалъ духъ, показывая свою удивительную способность, а быть можетъ, влеченіе его доброй, милосердной и любящей души къ бѣднымъ привело его въ домъ конторщика Скруджа, вмѣстѣ съ самимъ Скруджемъ, не выпускавшимъ изъ своихъ судорожно сжатыхъ рукъ одежды призрака. На порогѣ входной двери духъ улыбнулся и, пріостановившись благословилъ жилище Боба, окропивъ его брызгами изъ своего факела. Знаете ли вы, что Бобъ Прочитъ имѣлъ всего только пятнадцать бобовъ [4] въ недѣлю? Каждую субботу онъ заполучалъ лишь пятнадцать штукъ, полученнаго имъ при крещеніи имени, а между тѣмъ это обстоятельство не помѣшало духу Святокъ благословить его маленькій домишко изъ четырехъ комнатъ. Въ это самое мгновеніе встала съ кресла мистриссъ Кречитъ, жена Боба, скромно одѣтая въ своемъ дважды перевернутомъ платьѣ, но за то вся разукрашенная дешевыми ленточками, производившими, могу васъ увѣрить, недурное впечатлѣніе за свою ничтожную цѣну — двѣнадцать пенсовъ. Съ помощью своей второй дочери, Белинды, также тонувшей въ лентахъ, она стала накрывать на столъ, тогда какъ мастеръ Петеръ Кречитъ варилъ въ кастрюлькѣ картофель и почти что давился краями воротничка своей чудовищной крахмальной рубашки, — въ сущности, впрочемъ, не вполнѣ своей, такъ какъ она принадлежала его отцу. Но Бобъ одолжилъ ее ради Рождества своему сыну и наслѣднику, который былъ на седьмомъ небѣ, чувствуя себя такъ хорошо одѣтымъ, и горѣлъ нетерпѣніемъ показаться въ подобныхъ воротничкахъ въ фешенебельномъ паркѣ Лондона. Потомъ двое маленькихъ Кречитовъ, мальчикъ и дѣвочка, стремительно вбѣжали въ комнату и съ восторгомъ, перебивая одинъ другого, лепетали о томъ, что они сейчасъ слышали возлѣ булочной запахъ жаренаго гуся и узнали въ немъ своего. Заранѣе предвкушая прелесть вкуснаго блюда съ соусомъ изъ шалфея и лука, маленькіе обжоры принялись танцовать вокругъ стола и возносить до небесъ искусство мастера Петера, исполнявшаго сегодня обязанности повара, тогда, какъ онъ, (нисколько не гордясь, не смотря на угрожавшіе задушить его воротнички) такъ усердно раздувалъ огонь въ каминѣ, что запоздавшій было картофель наверсталъ потерянное время и безцеремонно заколотилъ въ крышку кастрюльки, давая понять, что онъ готовъ и настало время его снимать.
— Что могло такъ задержать отца? — сказала мистриссъ Прочитъ. И Тини Тимъ не идетъ? И Марта также? Въ прошлогоднее Рождество она уже была дома въ это время.
— А, вотъ и Марта, мама! — воскликнула молодая дѣвушка, показываясь въ дверяхъ.
— А вотъ и Марта, мама! — повторили оба маленькіе Кречита. — Ура. Еслибы ты знала Марта, какой у насъ будетъ гусь!
— Дорогая дѣвочка, да благословитъ тебя Господь! Какъ ты поздно пришла! — говорила мистриссъ Кречитъ, цѣлуя ее разъ двѣнадцать и съ невообразимою нѣжностью снимая съ нее шляпу и шаль.
— Намъ пришлось сидѣть вчера очень долго, заканчивая срочную работу, — сказала молодая дѣвушка, — а сегодня пришлось разносить ее по домамъ.
— Ну, довольно, довольно! Ты ужъ дома, нечего объ этомъ вспоминать, — сказала мистриссъ Кречитъ. — Сядь поближе къ огню, моя дорогая и погрѣйся.
— Нѣтъ, нѣтъ! Теперь поздно садиться! — кричали маленькіе. — Вотъ и папа идетъ домой. — Спрячься Марта, спрячься! — перебивали они другъ друга.
И Марта спряталась. Вслѣдъ за этимъ вошелъ маленькій Бобъ, съ своимъ бѣлымъ вязанымъ шарфомъ, висѣвшимъ по крайней мѣрѣ на аршинъ, не считая бахромы. Его изношенное, лоснящееся отъ долгаго употребленія платье было аккуратно заштопано и вычищено, чтобы придать ему праздничный видъ. Бобъ несъ на плечѣ крошку Тима. Увы! бѣдный крошка Тимь! У него былъ маленькій костыль и желѣзная съ механизмомъ машинка, поддерживавшая его слабыя ноги.
— Ну, а гдѣ же Марта? — воскликнулъ Бобъ, окидывая глазами комнату.
— Она не пришла, — отвѣчала мистриссъ Кречитъ.
— Не пришла? — сказалъ пораженный Бобъ, потерявъ мгновенно свое веселое настроеніе и весь тотъ порывъ радости, съ которымъ онъ несъ отъ самой церкви Крошку Тима, изображая изъ себя его верховую лошадку. — Не пришла! Въ такой день!
Но Марта не въ силахъ была видѣть его огорченіе и, не дожидаясь долѣе, вышла изъ за шкапа, за которымъ спряталась, бѣгомъ кинулась къ нему и повисла у него на шеѣ, тогда, какъ двое маленькихъ завладѣли Крошкой Тимомъ и понесли его въ кухню, чтобы онъ могъ слышать, какія веселыя пѣсни распѣвалъ въ печкѣ пуддингъ.
— А какъ велъ себя Крошка Тимъ? — спросила м-съ Кречитъ, послѣ того, какъ вдоволь посмѣялась надъ довѣрчивостью Боба, а онъ достаточно поласкалъ свою дочь.
— Какъ настоящее золото, — отвѣчалъ Бобъ, — и даже того лучше. Вынужденный такъ подолгу оставаться на одномъ мѣстѣ, въ полномъ одиночествѣ, онъ страшно много размышляетъ и прямо удивляешься всѣмъ тѣмъ мыслямъ, которыя приходятъ ему въ голову. На обратномъ пути изъ церкви Тимъ сказалъ, мнѣ, что онъ увѣренъ, что всѣ бывшіе въ церкви обратили на него вниманіе, потому что онъ калѣка, и что имъ навѣрное пріятно вспомнить, особенно въ день Рождества того, кто заставлялъ ходить хромыхъ и видѣть слѣпыхъ.
Голосъ Боба дрожалъ, когда онъ повторялъ эти слова, но когда онъ прибавилъ, что Крошка Тимъ съ каждымъ днемъ дѣлается болѣе сильнымъ и крѣпкимъ, то его голосъ еще больше прерывался.
Скоро застучалъ по полу маленькій костыль, и черезъ секунду вошелъ въ комнату, въ сопровожденіи маленькихъ брата и сестры Крошка Тимъ и прошелъ прямо къ своей скамеечкѣ, стоявшей у камина. Тогда Бобъ, засучивъ изъ экономіи рукава, какъ будто (бѣдный малый) онѣ могли стать хуже, взялъ со стола бутылку можжевелевой настойки, нѣсколько лимоновъ и смастерилъ въ небольшой чашѣ нѣчто вродѣ грога, который онъ и согрѣлъ въ каминѣ, предварительно хорошо его размѣшавъ. Тѣмъ временемъ мастеръ Петеръ и двое маленькихъ, обладавшіе способностью сразу быть въ двадцати мѣстахъ, отправились за гусемъ и очень торжественно принесли его.
Видя смятеніе, которое произвело появленіе гуся, можно было думать, что онъ самая рѣдкая изъ птицъ, пернатый феноменъ, въ сравненіи съ которымъ черный лебедь не стоилъ бы никакого вниманія. И дѣйствительно, въ этой бѣдной семьѣ гусь являлся однимъ изъ семи чудесъ свѣта. М-ссъ Кречитъ скипятила въ каминѣ заранѣе приготовленный въ кастрюлькѣ соусъ; мастеръ Петеръ съ невѣроятнымъ воодушевленіемъ возился съ картофелемъ; миссъ Белинда прибавляла сахаръ въ яблочное пюре, Марта вытирала горячія тарелки, Бобъ посадилъ возлѣ себя Крошку Тима, а двое маленькихъ разставляли для всѣхъ стулья, не забывая и себя, и, какъ только они очутились на своихъ мѣстахъ, то много не думая, засунули себѣ въ ротъ ложки, чтобы не поддаться искушенію попросить гуся, ранѣе чѣмъ настанетъ ихъ чередъ. Наконецъ кушанья были на столѣ, молитва передъ ѣдой прочитана и, послѣ минутнаго молчанія, послѣдовавшаго за ней, м-ссъ Кречитъ, проведя взоромъ по лезвію припасеннаго для гуся ножа, приготовилась вонзить его въ утробу птицы. Нэ только успѣла она это сдѣлать, едва фаршъ, такъ нетерпѣливо и давно ожидаемый успѣлъ стремительно выскочить на блюдо, какъ раздались радостныя восклицанія вокругъ стола и самъ Крошка Тимъ, подстрекаемый маленькими братомъ и сестрой, ударилъ по столу ручкой своего ножа и крикнулъ слабымъ голосомъ: «Ура!»