– Вэливил.
– Много тут народу?
– Десять тысяч жителей. А что? Разве это твоя остановка?
– Как тут зелено… – Уилли долгим взглядом посмотрел в окно на окутанный предутренней прохладой городок. – Как тут славно и тихо, – сказал он.
– Сынок, – сказал ему проводник, – ты знаешь, куда едешь?
– Сюда, – сказал Уилли и неслышно поднялся и в предутренней прохладной тишине, где пахло железом, в темном вагоне стал быстро, деловито собирать свои пожитки.
– Смотри, паренек, не наделай глупостей, – сказал проводник.
– Нет, сэр, – сказал Уилли, – я глупостей не наделаю.
Он прошел по темному коридору, проводник вынес за ним чемодан, и вот он стоит на платформе, а вокруг светает, и редеет туман, и встает прохладное утро.
Он стоял и смотрел снизу вверх на проводника, на черный железный поезд, над которым еще светились последние редкие звезды. Громко, навзрыд закричал паровоз, криками отозвались вдоль всего поезда проводники, дрогнули вагоны, и знакомый проводник помахал рукой и улыбнулся мальчику на платформе, маленькому мальчику с большим чемоданом, а мальчик что-то крикнул, но снова взревел паровоз и заглушил его голос.
– Чего? – закричал проводник и приставил ладонь к уху.
– Пожелайте мне удачи! – крикнул Уилли.
– Желаю удачи, сынок! – крикнул проводник, и улыбнулся, и помахал рукой. – Счастливо, мальчик!
– Спасибо! – сказал Уилли под грохот и гром, под свист пара и перестук колес.
Он смотрел вслед черному поезду, пока тот не скрылся из виду. Все это время он стоял не шевелясь. Стоял совсем тихо долгих три минуты – двенадцатилетний мальчик на старой деревянной платформе, – и только потом наконец обернулся, и ему открылись по-утреннему пустые улицы.
Вставало солнце, и, чтоб согреться, он пошел быстрым шагом – и вступил в новый город.
The Golden Apples of the Sun 1953
"South," said the captain.
"But," said his crew, "there simply aren't any directions out here in space."
"When you travel on down toward the sun," replied the captain, "and everything gets yellow and warm and lazy, then you're going in one direction only." He shut his eyes and thought about the smoldering, warm, faraway land, his breath moving gently in his mouth. "South." He nodded slowly to himself. "South."
Their rocket was the Copa de Oro, also named the Prometheus and the Icarus and their destination in all reality was the blazing noonday sun. In high good spirits they had packed along two thousand sour lemonades and a thousand white-capped beers for this journey to the wide Sahara. And now as the sun boiled up at them they remembered a score of verses and quotations:
'"The golden apples of the sun'?"
"Yeats."
"'Fear no more the heat of the sun'?"
"Shakespeare, of course!"
"'Cup of Gold? Steinbeck. 'The Crock of Gold'? Stephens. And what about the pot of gold at the rainbow's end? There's a name for our trajectory, by God. Rainbow!" "Temperature?" "One thousand degrees Fahrenheit!" The captain stared from the huge dark-lensed port, and there indeed was the sun, and to go to that sun and touch it and steal part of it forever away was his quiet and single idea. In this ship were combined the coolly delicate and the coldly practical. Through corridors of ice and milk-frost, ammoniated winter and storming snowflakes blew. Any spark from that vast hearth burning out there beyond the callous hull of this ship, any small firebreath that might seep through would find winter, slumbering here like all the coldest hours of February.
The audiothermometer murmured in the arctic silence: "Temperature: two thousand degrees!"
Falling, thought the captain, like a snowflake into the lap of June, warm July, and the sweltering dog-mad days of August.
"Three thousand degrees Fahrenheit!"
Under the snow fields engines raced, refrigerants pumped ten thousand miles per hour in rimed boa-constrictor coils.
"Four thousand degrees Fahrenheit."
Noon. Summer. July.
"Five thousand Fahrenheit!"
And at last the captain spoke with all the quietness of the journey in his voice:
"Now, we are touching the sun."
Their eyes, thinking it, were melted gold.
"Seven thousand degrees!"
Strange how a mechanical thermometer could sound excited, though it possessed only an emotionless steel voice.
"What time is it?" asked someone.
Everyone had to smile.
For now there was only the sun and the sun and the sun. It was every horizon, it was every direction. It burned the minutes, the seconds, the hourglasses, the clocks; it burned all time and eternity away. It burned the eyelids and the serum of the dark world behind the lids, the retina, the hidden brain; and it burned sleep and the sweet memories of sleep and cool nightfall.
"Watch it!"
"Captain!"
Bretton, the first mate, fell flat to the winter deck. His protective suit whistled where, burst open, his warmness, his oxygen, and his life bloomed out in a frosted steam.
"Quick!"
Inside Bretton's plastic face-mask, milk crystals had already gathered in blind patterns. They bent to see.
"A structural defect in his suit, Captain. Dead."
"Frozen."
They stared at that other thermometer which showed how winter lived in this snowing ship. One thousand degrees below zero. The captain gazed down upon the frosted statue and the twinkling crystals that iced over it as he watched. Irony of the coolest sort, he thought; a man afraid of fire and killed by frost. The captain turned away. "No time. No time. Let him lie." He felt his tongue move. "Temperature?"
The dials jumped four thousand degrees.
"Look. Will you look? Look." Their icicle was melting. The captain jerked his head to look at the ceiling.
As if a motion-picture projector had jammed a single clear memory frame in his head, he found his mind focused ridiculously on a scene whipped out of childhood. Spring mornings as a boy he found he had leaned from his bedroom window into the snow-smelling air to see the sun sparkle the last icicle of winter. A dripping of white wine, the blood of cool but warming. April fell from that clear crystal blade. Minute by minute, December's weapon grew less dangerous. And then at last the icicle fell with the sound of a single chime to the graveled walk below.
"Auxiliary pump's broken, sir. Refrigeration. We're losing our ice!"
A shower of warm rain shivered down upon them. The captain jerked his head right and left. "Can you see the trouble? Christ, don't stand there, we haven't time!"
The men rushed; the captain bent in the warm rain, cursing, felt his hands run over the cold machine, felt them burrow and search, and while he worked he saw a future which was removed from them by the merest breath. He saw the skin peel from the rocket beehive, men, thus revealed, running, running, mouths shrieking, soundless. Space was a black mossed well where life drowned its roars and terrors. Scream a big scream, but space snuffed it out before it was half up your throat. Men scurried, ants in a flaming match-box; the ship was dripping lava, gushing steam, nothing!
"Captain?"
The nightmare flicked away.
"Here." He worked in the soft warm rain that fell from the upper decks. He fumbled at the auxiliary pump. "Damn it!" He jerked the feed line. When it came, it'd be the quickest death in the history of dying. One moment, yelling; a warm flash later only the billion billion tons of space-fire would whisper, unheard, in space. Popped like strawberries in a furnace, while their thoughts lingered on the scorched air a long breath after their bodies were charred roast and fluorescent gas.
"Damn!" He stabbed the auxiliary pump with a screw driver. "Jesus!" He shuddered. The complete annihilation of it. He clamped his eyes shut, teeth tight. God, he thought, we're used to more leisurely dyings, measured in minutes and hours. Even twenty seconds now would be a slow death compared to this hungry idiot thing waiting to eat us!
"Captain, do we pull out or stay?"
"Get the Cup ready. Take over, finish this. Now!"
He turned and put his hand to the working mechanism of the huge Cup; shoved his fingers into the robot Glove. A twitch of his hand here moved a gigantic hand, with gigantic metal fingers, from the bowels of the ship. Now, now, the great metal hand slid out holding the huge Copa de Oro, breathless, into the iron furnace, the bodiless body and the fleshless flesh of the sun.
A million years ago, thought the captain, quickly, quickly, as he moved the hand and the Cup, a million years ago a naked man on a lonely northern trail saw lightning strike a tree. And while his clan fled, with bare hands he plucked a limb of fire, broiling the flesh of his fingers, to carry it, running in triumph, shielding it from the rain with his body, to his cave, where he shrieked out a laugh and tossed it full on a mound of leaves and gave his people summer. And the tribe crept at last, trembling, near the fire, and they put out their flinching hands and felt the new season in their cave, this small yellow spot of changing weather, and they, too, at last, nervously, smiled. And the gift of fire was theirs.
"Captain!"
It took all of four seconds for the huge hand to push the empty Cup to the fire. So here we are again, today, on another trail, he thought, reaching for a cup of precious gas and vacuum, a handful of different fire with which to run back up cold space, lighting out way, and take to Earth a gift of fire that might bum forever. Why? He knew the answer before the question. Because the atoms we work with our hands, on Earth, are pitiful; the atomic bomb is pitiful and small and our knowledge is pitiful and small, and only the sun really knows what we want to know, and only the sun has the secret. And besides, it's fun, it's a chance, it's a great thing coming here, playing tag, hitting and running. There is no reason, really, except the pride and vanity of little insect men hoping to sting the lion and escape the maw. My God, we'll say, we did it! And here is our cup of energy, fire, vibration, call it what you will, that may well power our cities and sail our ships and light our libraries and tan our children and bake our daily breads and simmer the knowledge of our universe for us for a thousand years until it is well done. Here, from this cup, all good men of science and religion: Drink! Warm yourselves against the night of ignorance, the long snows of superstition, the cold winds of disbelief, and from the great fear of darkness in each man. So: We stretch out our hand with the beggar's cup…. "Ah."
The Cup dipped into the sun. It scooped up a bit of the flesh of God, the blood of the universe, the blazing thought, the blinding philosophy that set out and mothered a galaxy, that idled and swept planets in their fields and summoned or laid to rest lives and livelihoods.
"No, slow," whispered the captain. "What'll happen when we pull it inside? That extra heat now, at this time, Captain?"
"God knows." "Auxiliary pump all repaired, sir."
"Start it!"
The pump leaped on.
"Close the lid of the Cup and inside now, slow, slow."
The beautiful hand outside the ship trembled, a tremendous image of his own gesture, sank with oiled silence into the ship body. The Cup, lid shut, dripped yellow flowers and white stars, slid deep. The audiothermometer screamed. The refrigerator system kicked; ammoniated fluids banged the walls like blood in the head of a shrieking idiot.
He shut the outer air-lock door.
"Now."
They waited. The ship's pulse ran. The heart of the ship rushed, beat, rushed, the Cup of gold in it. The cold blood raced around about down through, around about down through.
The captain exhaled slowly.
The ice stopped dripping from the ceiling. It froze again.
"Let's get out of here."
The ship turned and ran.
"Listen!"
The heart of the ship was slowing, slowing. The dials spun on down through the thousands; the needles whirred, invisible. The thermometer voice chanted the change of seasons. They were all thinking now, together: Pull away and away from the fire and the flame, the heat and the melting, the yellow and the white. Go on out now to cool and dark. In twenty hours perhaps they might even dismantle some refrigerators, let winter die. Soon they would move in night so cold it might be necessary to use the ship's new furnace, draw heat from the shielded fire they carried now like an unborn child. They were going home. They were going home and there was some little time, even as he tended to the body of Bretton lying in a bank of white winter snow, for the captain to remember a poem he had written many years before:
The captain sat for a long while by the body, feeling many separate things. I feel sad, he thought, and I feel good, and I feel like a boy coming home from school with a handful of dandelions.
"Well," said the captain, sitting, eyes shut, sighing. "Well, where do we go now, eh, where are we going?" He felt his men sitting or standing all about him, the terror dead in them, their breathing quiet. "When you've gone a long, long way down to the sun and touched it and lingered and jumped around and streaked away from it, where are you going then? When you go away from the heat and the noonday light and the laziness, where do you go?"
His men waited for him to say it out. They waited for him to gather all of the coolness and the whiteness and the welcome and refreshing climate of the word in his mind, and they saw him settle the word, like a bit of ice cream, in his mouth, rolling it gently.
"There's only one direction in space from here on out," he said at last.
They waited. They waited as the ship moved swiftly into cold darkness away from the light.
"North," murmured the captain. "North." And they all smiled, as if a wind had come up suddenly in the middle of a hot afternoon.
"North," murmured the captain. "North." And they all smiled, as if a wind had come up suddenly in the middle of a hot afternoon.
The Golden Apples of the Sun 1953( Золотые яблоки солнца)
Переводчик: Лев Жданов
– Юг, – сказал командир корабля.
– Но, – возразила команда, – здесь, в космосе, нет никаких стран света!
– Когда летишь навстречу солнцу, – ответил командир, – и все становится жарким, желтым, полным истомы, есть только один курс. – Он закрыл глаза, представляя себе далекий пылающий остров в космосе, и мягко выдохнул. – Юг.
Медленно кивнул и повторил:
– Юг.
Ракета называлась "Копа де Оро", но у нее было еще два имени: "Прометей" и "Икар". Она в самом деле летела к ослепительному полуденному солнцу. С каким воодушевлением грузили они в отсеки две тысячи бутылок кисловатого лимонада и тысячу бутылок пива с блестящими пробками, собираясь в путь туда, где ожидала эта исполинская Сахара!
Сейчас, летя навстречу кипящему шару, они вспоминали стихи и цитаты.
– "Золотые яблоки Солнца"?
– Йетс!
– "Не бойся солнечного жара"?
– Шекспир, конечно!
– "Чаша золота"? Стейнбек. "Кувшин золота"? Стефенс. А помните – горшок золота у подножья радуги?! Черт возьми, вот название для нашей орбиты:
"Радуга"!
– Температура?..
– Четыреста градусов Цельсия!
Командир смотрел в черный провал большого круглого окна. Вот оно. Солнце! Одна сокровенная мысль всецело владела умом командира: долететь, коснуться Солнца и навсегда унести частицу его тела.
Космический корабль воплощал строгую изысканность и хладный, скупой расчет. В переходах, покрытых льдом и молочно – белым инеем, царил аммиачный мороз, бушевали снежные вихри. Малейшая искра из могучего очага, пылающего в космосе, малейшее дыхание огня, способное просочиться сквозь жесткий корпус, встретили бы концентрированную зиму, точно здесь притаились все самые лютые февральские морозы.
В арктической тишине прозвучал голос аудиотермометра:
– Температура восемьсот градусов!
"Падаем, – подумал командир, – падаем, подобно снежинке, в жаркое лоно июня, знойного июля, В душное пекло августа…"
– Тысяча двести градусов Цельсия.
Под снегом стонали моторы: охлаждающие жидкости со скоростью пятнадцать тысяч километров в час струились по белым змеям трубопроводов.
– Тысяча шестьсот градусов Цельсия. Полдень. Лето. Июль.
– Две тысячи градусов!
И вот командир корабля спокойно (за этим спокойствием – миллионы километров пути) сказал долгожданное:
– Сейчас коснемся Солнца.
Глаза членов команды сверкнули, как расплавленное золото.
– Две тысячи восемьсот градусов!
Странно, что неживой металлический голос механического термометра может звучать так взволнованно!
– Который час? – спросил кто – то, и все невольно улыбнулись.
Ибо здесь существовало лишь Солнце и еще раз Солнце.
Солнце было горизонтом и всеми странами света. Оно сжигало минуты и секунды, песочные часы и будильники; в нем сгорало время и вечность. Оно жгло веки и клеточную влагу в темном мире за веками, сетчатку и мозг; оно выжигало сон и сладостные воспоминания о сне и прохладных сумерках.
– Смотрите!
– Командир!
Бреттон, первый штурман, рухнул на ледяной пол. Защитный костюм свистел в поврежденном месте; белым цветком расцвело облачко замерзшего пара – тепло человека, его кислород, его жизнь.
– Живей!
Пластмассовое окошко в шлеме Бреттона уже затянулось изнутри бельмом хрупких молочных кристаллов. Товарищи нагнулись над телом.
– Брак в скафандре, командир. Он мертв.
– Замерз.
Они перевели взгляд на термометр, который показывал течение зимы в заснеженных отсеках. Четыреста градусов ниже нуля. Командир смотрел на замороженную статую; по ней стремительно разбегались искрящиеся кристаллики льда. "Какая злая ирония судьбы, – думал он, – человек спасается от огня и гибнет от мороза…"
Он отвернулся.
– Некогда. Времени нет. Пусть лежит. – Как тяжело поворачивается язык… – Температура? Стрелки подскочили еще на тысячу шестьсот градусов.
– Смотрите! Командир, смотрите!
Летящая сосулька начала таять.
Командир рывком поднял голову и посмотрел на потолок. И сразу, будто осветился киноэкран, в его сознании отчетливо возникла картина, воспоминание далекого детства.
…Ранняя весна, утро. Мальчишка, вдыхая запах снега, высунулся в окно посмотреть, как искрится на солнце последняя сосулька. С прозрачной хрустальной иголочки капает, точно белое вино, прохладная, но с каждой минутой все более жаркая кровь апреля. Оружие декабря, что ни миг, становится все менее грозным. И вот уже сосулька падает на гравий. Дзинь! – будто пробили куранты…
– Вспомогательный насос сломался, командир. Охлаждение… Лед тает!
Сверху хлынул теплый дождь. Командир корабля дернул головой влево, вправо.
– Где неисправность? Да не стойте так, черт возьми, не мешкайте!
Люди забегали. Командир, зло ругаясь, нагнулся под дождем;, его руки шарили по холодным механизмам, искали, щупали, а перед глазами стояло будущее, от которого их, казалось, отделял один лишь короткий вздох. Он видел, как шелушится покров корабля, видел, как люди, лишенные защиты, бегают, мечутся с распахнутыми в немом крике ртами. Космос – черный замшелый колодец, в котором жизнь топит свои крики и страх… Ори, сколько хочешь, космос задушит крик, не дав ему родиться. Люди суетятся, словно муравьи в горящей коробочке, корабль превратился в кипящую лаву… вихри пара… ничто!
– Командир?!
Кошмар развеялся.
– Здесь.
Он работал под ласковым теплым дождем, струившимся из верхнего отсека. Он возился с насосом.
– А, черт!
Командир дернул кабель. Смерть, которая ждет их, будет самой быстрой в истории смертей. Пронзительный вопль… жаркая молния… и лишь миллиарды тонн космического огня шуршат, не слышимые никем, в безбрежном пространстве. Словно горсть земляники, брошенной в топку, – только мысли на миг замрут в раскаленном воздухе, – пережив тела, превращенные в уголь и светящийся газ.
– Ч-чёрт!
Он ударил по насосу отверткой.
– Господи!..
Командир содрогнулся. Полное уничтожение… Он зажмурил глаза, стиснул зубы. "Черт возьми, – думал он, – мы привыкли умирать не так стремительно, – минутами, а то и часами. Даже двадцать секунд – медленная смерть по сравнению с тем, что готовит нам это голодное чудище, которому не терпится нас сожрать!"
– Командир, сворачивать или продолжать?
– Приготовьте чашу. Теперь – сюда, заканчивайте, живей!
Он повернулся к манипулятору огромной чаши, сунул руки в перчатки дистанционного управления. Одно движение кисти – и из недр корабля вытянулась исполинская рука с гигантскими пальцами. Ближе, ближе… металлическая рука погрузила "Золотую чашу" в пылающую топку, в бестелесное тело, в бесплотную плоть Солнца.
"Миллион лет назад, – быстро подумал командир, направляя чашу, – обнаженный человек на пустынной северной тропе увидел, как в дерево ударила молния. Его племя бежало в ужасе, а он голыми руками схватил, обжигаясь, головню и, защищая ее телом от дождя, торжествующе ринулся к своей пещере, где, пронзительно рассмеявшись, швырнул головню в кучу сухих листьев и даровал своим соплеменникам лето. И люди, дрожа, подползли к огню, протянули к нему трепещущие руки и ощутили, как в пещеру вошло новое время года. Его привело беспокойное желтое пятно, повелитель погоды. И они несмело заулыбались… Так огонь стал достоянием людей".
– Командир!
Четыре секунды понадобились исполинской руке, чтобы погрузить чашу в огонь.
"И вот сегодня мы снова на тропе, – думал командир, – тянем руку с чашей за драгоценным газом и вакуумом, за горстью пламени иного рода, чтобы с ним, освещая себе путь, мчаться через холодный космос обратно и доставить на Землю дар немеркнущего огня. Зачем?"
Он знал ответ еще до того, как задал себе вопрос.
"Затем, что атомы, которые мы подчинили себе на Земле, слабосильны; атомная бомба немощна и мала;
лишь Солнце ведает то, что мы хотим знать, оно одно владеет секретом. К тому же это увлекательно, это здорово; прилететь, осалить – и стремглав обратно! В сущности, все дело в гордости и тщеславии людей – козявок, которые дерзают дернуть льва за хвост и ускользнуть от его зубов. Черт подери, скажем мы потом, а ведь справились! Вот она, чаша с энергией, пламенем, импульсами, – назовите, как хотите, – которая даст ток нашим городам, приведет в движение наши суда, осветить наши библиотеки, позолотит кожу наших детей, испечет наш хлеб насущный и поможет нам усвоить знание о нашей вселенной. Пейте из этой чаши, добрые люди, ученые и мыслители! Пусть сей огонь согреет вас, прогонит мрак неведения и долгую зиму суеверий, леденящий ветер недоверия и преследующий человека великий страх темноты. Итак, мы протягиваем руку за даянием…"
– О!