Она подошла к окну, прижалась лбом к холодному стеклу и тряхнула головой. Она сходит с ума! С каких это пор разорительные подарки служат доказательством нелюбви? Бедный Эдуар, если бы он только знал, какие мысли вызовет его подарок… Он и не догадывается, что бриллианты, всегда такие желанные, теперь для нее, да и для него тоже, все равно что галька. Он не понимал, что она действительно стала другой и слова, над которыми она раньше смеялась, такие, как «постоянство», «верность», «доверие», теперь были полны для нее такой же остроты и тепла, как слова «честолюбие» или «распутство». Он даже не догадывался, что сейчас она играла мажорное адажио незнакомой рапсодии, из которой до сих пор знала едва ли одну музыкальную фразу. Иными словами, она не могла потребовать от Эдуара, чтобы он мгновенно освоился с тем, чего желал так страстно: с ее любовью. От этой мысли ей сделалось смешно.
Да, реакция Эдуара на ее признание и в самом деле была очень странной. Она-то думала, он с ума сойдет от радости, будет пить шампанское, кататься по полу с криками: «Наконец-то!», вознося хвалу господу, жизни, конечно же, ей. Она ожидала увидеть его сияющим от счастья. Но он онемел от изумления, и ему стало не по себе. Теперь она слышала в темноте его тяжкие вздохи, прерывистые, неровные. Конечно, он продолжал любить только ее, и ночи напролет говорил ей об этом, и всячески доказывал свою любовь. Но стоило ей ответить так же страстно и так же искренне, как он словно бы переставал слышать ее и, не соглашаясь на диалог счастливых любовников, продолжал монолог любовника обманутого. Тогда и она призывала ту, которой была так долго, и старинная ее приятельница заставляла замолчать неловкую влюбленную, говорившую такие простые слова, заменяя их искусными ласками, умолчаниями и криками, что казались такими чужими ее любящему сердцу. Но рядом с этой женщиной Эдуар успокаивался, отдаваясь целиком ее власти. И это было естественно: обманывая его, Беатрис оставалась ему верна, ее тело хранило ему верность, даря наслаждение. И Эдуар инстинктивно искал поддержки в их нежной близости, потому что только она оставалась неизменной среди взлетов и падений, которыми испытывала его Беатрис столько лет, так что вряд ли стоило его упрекать за это…
Беатрис подошла к кровати и легла, закрыв глаза и чувствуя себя совсем без сил. Она не привыкла, лучше сказать, была далека от привычки к самоанализу, признавая лишь недолговечные чувства, которые уходят так же быстро, как возникают, – и без всяких комментариев с ее стороны. Эти неожиданные самокопания ее мучили, были ей неприятны. Спустились сумерки. Она протянула руку и зажгла лампу. Почему-то свет ее успокоил, она поднялась, села на край кровати и опустила ноги на коврик.
– Ну и дьявольщина, – вслух сказала она в порыве веселости и горькой иронии, которая взялась неизвестно откуда (ирония вообще-то была ей свойственна, но Беатрис старалась обойтись без нее, потому что она только все «тормозила»), но сейчас она говорила горько и весело: «Настоящая дьявольщина: в кои-то веки я полюбила и, полюбив, огорчила своего любимого!»
Вернулся Эдуар. Он бросился к ней, и тут исчезли всякие ненужные вопросы: он обнял ее, сказал, что ему пришлось пересмотреть на экране вереницу безжизненных манекенов, что ни у одной из этих так называемых звезд нет и сотой доли ее красоты и что весь день он мечтал о ней. Потом он ее рассмешил, рассказав о перипетиях драматурга в мире кино, не боясь выставить себя в самом комичном виде. Послушать его, так выходило, что все неурядицы и неудачи происходят от простодушия, глупости и недостатка авторитета. Беатрис, привыкшая выслушивать от мужчин своего гарема умные ироничные рассказы об их успехах и победах, была очарована этими рассказами мазохиста. Почему же ей было так грустно сегодня? На что она жаловалась? Эдуар прижал ее к себе, умоляя поужинать дома и вдвоем, Эдуар любил ее, говорил ей об этом и просил ее любви с той же страстью и ненасытным желанием.
Позже, много позже, они лежали рядом, шепча нежные, ласковые, скользящие пустые слова, слова пресыщенных любовников, слова, которыми бессознательно благодарили друг друга за их взаимное счастливое недолгое телесное блаженное равнодушие. Эдуар поставил пластинку на проигрыватель, который стоял в ногах кровати, и подпевал Фрэнку Синатре, уткнувшись в волосы Беатрис.
– А твоя любимая опера? – спросила она. – Что-то ее не слышно…
Их любимая опера, их музыка, слушая которую они молча чувствовали, как в них обоих растет желание, под звуки которой они занимались любовью все лето и всю весну, благодаря этой музыке, благодаря великолепному голосу итальянской певицы их любовь становилась праздником. Эта музыка так долго была для них призывом к пожару и взаимному вознаграждению.
– Я куплю новую пластинку, если хочешь, – сонно сказал Эдуар, – наша совсем стерлась.
– Тем лучше, – сказала Беатрис. – Пожалуй, она начала приедаться, а? Тебе не кажется?
– Пожалуй, – так же сонно пробормотал Эдуар, все глубже погружаясь в запах ее духов, ее тепло, ее шею, – да, правда. Мы много ее слушали.
И он уснул, ему было хорошо. Он не знал, что Беатрис вдруг открыла глаза, что вопрос, который она ему задала, был все тем же, единственным вопросом.
Глава 24
Эдуар прошел паспортный контроль и встал на ступеньку эскалатора. Беатрис видела, как он исчезает в плексигласовой трубе, скорее пугающей, чем романтичной. Он обернулся к ней, помахал рукой, он был бледен; чтобы подольше видеть ее, он согнул ноги в коленях, почти присел на корточки. В толпе равнодушных пассажиров, привычных к тому, что их окружало, он, который рвался к ней, казался потерявшимся ребенком, которого оторвали от матери. Он умирал от желания, и это было видно, броситься против движения этой ужасной ленты, миновать изумленных таможенников и обрести спасение в объятиях Беатрис: спасение от Америки, разъездов, гостиниц, спасение от их разлуки. Беатрис держалась насмешливо, но, увидев, как Эдуар исчезает из виду, почувствовала на глазах слезы и комок в горле. Наконец исчезли из виду ботинки Эдуара, и Тони д'Альбре рассмеялась:
– Нет, это просто неслыханно: мужчина в его возрасте – и так уезжает! А когда подумаешь, что он совсем не знает Нью-Йорка… Как по-твоему, может, он всю поездку будет пятиться назад?
Беатрис не ответила. Они ехали по направлению к Парижу, к дому, к голубой спальне, где нет Эдуара и где стоит слишком большая кровать, которую они так долго делили вдвоем. Был час дня, шел дождь, и Беатрис знала, что в девять часов Эдуар, полумертвый от усталости, тоски и одиночества, позвонит ей из какого-то небоскреба. А пока, окруженный незнакомыми людьми, привязанный к креслу, он сидит в огромном самолете, не ощущая и тени радостного возбуждения при мысли о фотовспышках, приемах и тысяче мифов американской цивилизации – нет, он тосковал, сожалел о спальне с балконной дверью и облетевшем саде. Он был наверняка очень несчастлив. Понадобились объединенные усилия Беатрис, Никола, наконец вернувшегося, и Тони, чтобы убедить Эдуара ехать. «Не может быть и речи, – твердили они ему в один голос, – чтобы премьера прошла без автора, автор должен присутствовать хотя бы из соображений вежливости и либо поздравить, либо утешить своих исполнителей». Они втроем твердили ему одно и то же, но причины у всех были разные: Беатрис, чтобы узнать, устоит он или нет, Тони – потому что это была ее работа, а Никола – потому что на месте Эдуара он бы с радостью поехал в Америку, где не был давным-давно. Все трое твердили: «Путешествие пойдет тебе на пользу, ты приедешь другим человеком», и даже если один из них совсем этого не хотел, то это было незаметно.
Волнение от прощания схлынуло, Беатрис смотрела сквозь стекло на парижские улицы и вдруг почувствовала, что довольна. Ее возлюбленный, ее любовь летел сейчас навстречу возможному успеху, он будет скучать по ней и вернется влюбленным, как никогда. Она же эти несколько дней будет наслаждаться неведомым ей еще наслаждением – мыслями о своей любви, воспоминаниями и ожиданием. Будет с наслаждением мечтать о том, кто мечтает о ней. Это привело ее в прекрасное настроение, и, когда Тони д'Альбре предложила ей пойти пообедать вместе с Никола и несколькими приятелями, Беатрис вдруг почувствовала себя юной, свободной и общительной.
Они поздно пришли в ресторан, где Беатрис была встречена толпой старинных друзей или старинных любовников, которые устроили праздник в ее честь. Она с удивлением подумала, что вот уже полгода не видела ни души. «Конечно, – подумала она, когда обрадованный Никола обнял ее за плечи, – конечно, никто из этих мужчин не стоит и мизинца Эдуара». Но они были рядом, они были веселы, и их взгляды с приятностью напоминали ей, что она – женщина; нет, с Эдуаром она не забывала об этом, но в его глазах она была любимой женщиной, женщиной, созданной «для любви». И, зная, как она желанна для своего возлюбленного, который с каждой секундой был от нее все дальше, она чувствовала себя еще желаннее для всех этих полузнакомых мужчин, которые стояли так близко. Беатрис улыбалась, звонко отвечала, смеялась, кокетничала и слегка волновалась, снова став эксцентричной, прекрасной и дерзкой Беатрис Вальмон. Никола заметил ее радостное возбуждение и, несмотря на дружбу с Эдуаром, порадовался ему. С отъездом любовника Беатрис сбросила десять, нет, двадцать лет, и Никола казалось, что время не коснулось и его, что он так же юн, как и она. Что-то связывало их, достаточно осязаемое, хоть и подсознательное, так что Тони д'Альбре даже воскликнула:
– Ах, снова эти двое заговорщиков! А вы и впрямь прекрасная пара, вы так подходите друг другу.
Они переглянулись, потом посмотрелись в зеркало и самодовольно улыбнулись. Действительно, Никола – веселый голубоглазый блондин – хорошо смотрелся рядом с изысканной Беатрис, похожей на черноволосую львицу. Они поприветствовали свои отражения в зеркале взаимным поклоном и поздравили себя с тем, что и спустя пятнадцать лет они оба так же красивы, веселы и так же дружны, как когда-то.
Тони покинула их вскоре после кофе, торопясь на одну из своих бесчисленных встреч, а они выпили несколько рюмок коньяка за ее здоровье, говоря о ней в ставшем уже привычным тоне – снисходительной симпатии и сарказма. Из ресторана они ушли часов в пять вечера, уже темнело, и они заглянули в один или два ближайших кинотеатра. Кадры из фильмов показались отвратительными, очереди в кассу – тоже, грозя нарушить очарование дружбы, веселости, праздности, так радовавшее их обоих.
– Ну тогда к тебе, – заключил Никола. – Выпьем чаю, и я расскажу тебе, как прошли мои гастроли.
Дом был пуст. Беатрис воспользовалась отсутствием Эдуара, чтобы на несколько дней отпустить Кати. Ее утешало, что в этот темный дом вместе с ней войдет Никола, поможет ей зажечь лампы, растопить камин, они съедят мороженое, потому что, само собой разумеется, после коньяка мысль о чае может вызвать только тошноту. Беатрис прошла в спальню, сбросила мокрое пальто, переоделась в сухой и теплый пуловер, брюки и мягкие тапочки; потом присоединилась к Никола, который сидел у огня, похожий на большого кота, и, казалось, мурлыкал. У него была счастливая способность – чувствовать себя совершенно естественно в незнакомом или забытом доме, устроиться в самом удобном месте с непринужденностью, равной его признательности. Никола было хорошо в гостях, он чувствовал себя нужным и приятным в любом доме, был счастлив этим и счастлив, что может это показать. Он смотрел на Беатрис, которая сидела рядом с ним с посвежевшим, вымытым дождем лицом, с блестящими благодаря выпитому коньяку глазами, и подумал, что охотно прожил бы, как невозмутимый паша, рядом с этой опасной женщиной, что, в конце концов, они всегда прекрасно ладили и что глупо было не понять этого десять лет назад.
– Так как прошло твое турне? – спросила Беатрис. – Кто тебя соблазнил? Малышка Бофур?
– Нет, – сказал Никола, – ну, если совсем немного… скорее можно говорить о прекрасной Гермионе, которой я понравился.
– Бог мой! – сказала Беатрис. – Сколько же ей лет?
Никола засмеялся:
– Я не знал этого даже перед тем, как лечь с ней в постель, откуда, как ты думаешь, я могу знать это сейчас?.. Но она прелестна.
– Это правда, – сказала Беатрис. Она вздрогнула. – Я прозябла, – добавила она. – Бедный Эдуар, он заледенеет в Нью-Йорке. Как ты думаешь, там холодно?
– Да нет, – сказал Никола неизвестно почему раздраженно. – Ты положила ему в чемодан теплый шарф, а? А его капли от кашля?
– Старый негодяй! – сказала она. – Что, если нам пойти куда-нибудь потанцевать сегодня вечером? Я хочу танцевать. Уже тысячу лет я не танцевала…
Она встала и потянулась.
– А ты не хочешь танцевать?
Никола перестал смотреть на огонь и повернулся к ней. Она стояла перед ним, пламя освещало ее лицо, придавая ему что-то дьявольское, и вдобавок она хотела танцевать.
– У тебя есть проигрыватель? – спросил он, и голос его звучал несколько глухо.
Он поднялся, прошел мимо нее и поставил пластинку со смутным ощущением неизбежности. Послышалась медленная танцевальная мелодия, и он прошептал: «Прелестная музыка», потом повернулся и поклонился церемонно и вызывающе. Она любезно улыбнулась, прежде чем скользнуть в его объятия, но очень скоро стала улыбаться по-другому. Они не сразу попали в такт, словно бы изумляясь вновь обретенной близости, потом начали танцевать. Проигрыватель автоматически переключался, и мелодия звучала вновь и вновь. А они все танцевали и танцевали, не говоря ни слова. Они ни о чем конкретно не думали и даже не осознавали, кто они, став просто мужчиной, который хочет женщину, и женщиной, которая хочет мужчину, обезумевшего от нее. «Надо же, Никола, – подумала Беатрис, закрыв глаза, – надо же, Никола… Забавная, однако, мысль! Никола…» Но она ощущала в себе такое счастье, такое желание жить, такую радость жизни… У нее и в мыслях не было, что этим она отвергает Эдуара, изменяет ему, забывает его, напротив, ощущая растущее желание, она смутно догадывалась, что счастливым аппетитом своего тела к наслаждению, которое ей подарит другой мужчина, она обязана верной и самоотверженной любви Эдуара. Если бы он не любил ее так сильно, если бы она не была так уверена в его любви, она бы грустила и тревожилась; от Никола ей были бы нужны только поддержка, сочувствие и успокаивающие слова. Короче, травяной отвар; пресный отвар дружеского расположения вместо горячащего алкоголя желания, которое он разжег в ней. Желания, которое охватило все ее тело, пульсируя в ногах, в руках, в сердце, в самом ее естестве; а теперь и в губах, к которым Никола, закрыв глаза, прижал свои. Пластинка все еще играла, когда часом позже они лежали на ковре у потухшего камина.
В тот самый момент, когда Никола устало протянул руку и остановил пластинку, гигантский самолет, на котором летел Эдуар, приземлился в аэропорту Нью-Йорка, извергая воздушные струи. Оглушенный Эдуар вышел из «Боинга» вместе с толпой, получив право на все формальности – таможню, паспортный контроль, а потом на желтое такси, на ледяной дождь, на мост и на город-призрак, серую светящуюся громаду. Потом, в гостинице, – на приветливые голоса, на чемоданы, людей и даже на телефонограммы. После чего, наконец-то усталый, оглушенный, но уцелевший после тяжкого перелета, Эдуар смог снять телефонную трубку и позвонить в Париж.
Он тут же услышал – с другого конца земли, как ему показалось, – низкий и нежный голос Беатрис и почувствовал, что снова ожил, что, несмотря на кошмарный перелет, он успокоился и теперь в состоянии увидеть этот странный и прекрасный город у него под ногами. Вместе с теплом своего голоса Беатрис подарила ему Нью-Йорк. Да, она уже соскучилась, да, она его любит, да, она его ждет. Он спокойно уснул и, кстати, имел на это полное право. Беатрис ему не лгала.
Она лежала в своей кровати, полная сладостной усталости, и, с удовольствием чувствуя ее, курила одна в темноте, влюбленно думая об Эдуаре.
Глава 25
Эдуар очень понравился американцам. Он был ослеплен и покорен Нью-Йорком и так простодушно им восхищался, что покорил и журналистов, и всех, кто работал над спектаклем. Какое чудо – человек тридцати пяти лет, который с такой непосредственностью говорит, что никогда не был в Америке и вообще еще нигде не был! Какая новизна в том, что этот немолодой провинциал ничего не скрывает и ничего из себя не строит! Естественность Эдуара не могла не прийтись по вкусу его сверстникам, и их, по счастью, оказалось в Нью-Йорке великое множество. Словом, случилось так, что благодаря своему восхищению, искреннему, но не чрезмерному, благодаря своему английскому, худосочному, но правильному, Эдуар с помощью корреспондента Тони стал любимцем дня. Мужчины и женщины буквально набрасывались на него, и только его вежливость и плохой английский избавляли его от всевозможных любовных извержений. Исполнительница главной роли в его пьесе, которую он машинально принял в свои объятия в первые два вечера, решила в них и остаться и была потрясена, узнав, что Эдуар вовсе не педераст, а безумно влюблен и верен своей любви. Очаровательный Эдуар тут же прослыл оригиналом. Актриса рассказывала о своей неудаче на каждом углу, и на новоявленного Кандида заключались многочисленные пари; одно из них после большого количества спиртного выиграла очаровательная старлетка; но, выиграв, и проиграла, потому что, проснувшись, Эдуар, несчастный и злой, думал только о том, чтобы поскорее вернуться в гостиницу и позвонить Беатрис. «Боже мой, – думал он, одеваясь, с ужасной головной болью, – что со мной? Девушка потрясающая… Почему же мне так тоскливо? Просто чудо, что я еще оказался на что-то способен, мне-то казалось, что я сплю с призраком… Нет, Беатрис отгородила меня раз и навсегда от всех представителей человечества». Эдуар и в самом деле походил на наркомана, употребляющего героин, которому всучили гашиш. Его тело, одурманенное Беатрис, не воспринимало другую чувственность, кроме той, в которой он жил весь этот год. Надо было и в самом деле жутко напиться или сделать так, чтобы собственное тело отказалось от укоренившихся привычек, чтобы он в постели с другой забыл свое сердце, всегда такое ясновидящее. Разумеется, все было напрасно. Ничего общего не было между смехотворной пантомимой, которой он предавался на пятидесятом этаже, и сокрушительными воспоминаниями о других объятиях в голубой спальне, выходящей в зимний сад. Единственной поддержкой Эдуару, которого без конца тормошили, дергали, лелеяли и фотографировали, был ночной портье гостиницы, старый меланхоличный итальянец, с которым он завел обыкновение беседовать по ночам. Грусть, кротость и особенно покорность судьбе этого старика помогали ему выдерживать ужасающий динамизм каждого дня и не менее ужасающую энергичность своих партнеров. Генеральная репетиция откладывалась, и Эдуар бродил по Нью-Йорку; покинув Манхэттен, он открыл для себя грязные и странные кварталы, открыл предместья, нью-йоркский порт, и они пленили его. По телефону он описывал Беатрис разные причудливые местечки, бистро, потаенные уголки, о которых она, несмотря на многочисленные поездки в Нью-Йорк, никогда и слыхом не слыхивала.