Вот и Елена Васильевна, плоть от плоти своего трудолюбивого поколения, не пробыв и двух месяцев на пенсии, трудоустроилась. Новое начальство – решительная женщина, у которой практически не было шеи, и голова лежала прямо на плечах – потребовало выйти первого сентября. Было странно впервые за столько лет пропустить праздничную «линейку», не получить букет из ледяных лапок пятиклассницы, а вместо школьного звонка услышать сдержанное «здравствуйте» от новых коллег – повара, официанток, уборщица и охранника, носившего уголовное, по мнению Елены Васильевны, имя «Семён». Новый мир старой француженки – затрапезное в прямом и переносном смысле слова кафе всё в том же Юго-Западном районе, к которому она считала себя приваренной намертво. Всех продавщиц из киосков она здесь знала по имени, и вместе с коренными жителями Белореченской, Ясной и Шаумяна осуждала вероломный ремонт дороги, из-за которого сорок первый ходил теперь по другому маршруту, и оплакивала скоропостижный снос кинотеатра «Буревестник», на месте которого построили очередной торговый центр, бессмысленный и беспощадный. И пусть даже ей, пенсионерке, нечего было здесь теперь делать, она каждый день упрямо садилась в маршрутку и высаживалась на углу знакомых улиц – потому что вновь, как в тот далёкий год, чувствовала близкие перемены, и знала, что нужно пойти им навстречу.
В конце августа на дверях бывшей пельменной, где француженка бывала несколько раз (всегда почему-то зимой) появилось объявление: «Требуется гардеробщица». Сама пельменная называлась отныне кафе «Париж». Елена Васильевна склонила голову, мысленно поздравляя шутника, что заведовал обстоятельствами её жизни – это было и в самом деле смешно. Прямо с порога пахнуло горелыми сковородками и овощами-долгожителями, а интерьер оказался «богатый», пластмассово-золочёный, с букетами павлиньих перьев и атласными скатертями в сигаретных шрамах. Гардероб располагался по правую руку от входа – там никого не было, хотя на плечиках топорщились пальто и шубы всех пород.
Добротно накрашенная официантка выскочила из зала с подносом, и, увидев Елену Васильевну, испугалась:
– Ой, мамочки! А где Семён?
Входная дверь бахнула – вернулся Семён с перекура. Ему в последние дни приходилось работать и охранником, и гардеробщиком – за те же деньги, поэтому он нервничал и ходил курить чаще обычного.
– Я по объявлению, – сказала Елена Васильевна. – Хочу быть гардеробщицей.
Это прозвучало у неё как-то робко, по-детски. Маленькая девочка впервые доверила свою мечту взрослым людям.
– Хотите – значит, будете! – философски заметил Семён. – Анна Петровна! – воззвал он как будто бы к небесам, и вскоре со второго этажа спустилось строгое начальство без шеи. Вот так Елена Васильевна и обрела, в конце концов, свой Париж – тот, что был ей по размеру и заслугам. Работал гардероб круглый год – спасибо дуре-погоде, а кафе, как выяснилось в первый же день, было самым популярным в районе местом поминок («у нас своя ниша», гордилось начальство). Автобусы, полные скорбящих пассажиров, прибывали в «Париж» прямиком с кладбища – родные и близкие меняли верхнюю одежду на черные «номерки» в виде Эйфелевой башни, и уходили в зал, к прожженным скатертям, блинам и кутье. Не чокаясь пили, вспоминали усопших, плакали – Елена Васильевна оставалась среди шуб и курток, пальто и накидок, в тени чужого горя, в запахе кожи, духов, табака и пота. Из рукавов вытекали платки, с крючков падали шапки, – в отсутствие хозяев одежда жила своей жизнью, далеко не всегда тихой. Подвыпив, гости навещали гардероб всё чаще – кто-то забыл сигареты в кармане куртки, кто-то замерз и требовал шаль, а один молодой человек оставил в гардеробе телефон, и тот едва с ума не свел Елену Васильевну, исполняя «Полет шмеля» без перерывов и остановок в течение десяти минут: в конце концов она попросила Семёна сходить к гостям и аккуратно спросить, у кого из них номер четырнадцать?
В компании Семёна француженка проводила теперь основную часть своей жизни, что, в общем, было неудивительное – охранник и гардеробщица исполняют классическое па-де-де в любом учреждении. Они быстро нашли общий язык – и заключался он в том, что как раз-таки язык использовался ими крайне редко: Семён и Елена Васильевна предпочитали взаимное уважительное молчание. Оба помногу курили, но делали это по очереди, оставляя гардероб и безопасность на попечении друг друга. В часы затишья Елена Васильевна читала книги в холстинковых платьях, Семён – сидел в телефоне, как это теперь называлось (русский язык дурнел на глазах, теряя красоту и благозвучие).
Охранник был молод – лет тридцать, не больше, и относился к своей жизни с искренним изумлением: то немногое, что он о себе рассказывал, удивляло его, судя по всему, намного сильнее, чем слушателей. Слушатели ждали неожиданного поворота, шокирующего признания, но это была самая обычная судьба – школа-училище-армия-дембель-женитьба-развод, ничего выдающегося, ни одного гвоздя, на который можно повесить чужое восхищение. Манера держаться, – многообещающая, с интригой и грандиозным замахом, но на деле всё оборачивалось пустяком: возможно, потому, что говорил он редко, и все, кто удостаивался внимания, невольно ждали откровений. Но дожидались разве что шуток с каламбурами – Семён балагурил редко, но метко: важной даме, поинтересовавшейся, «Какой у вас режим?» ответил в рифму: «Наелись – и лежим!». Елену Васильевну покоробило – всё-таки обслуживали в «Париже» память тех, кто лежал: в их честь и наедались гости блинами и кутьей… Но делать Семёну замечаний она не стала – слишком уж дорожила их взаимным равнодушием.
Зеркало, висевшее на стене у гардероба, каждый раз показывало француженке то мать, то Зизю – они словно бы навещали её по очереди. Мать раздражённо слизывала с нижней губы фантомную соринку, Зизя мягко улыбалась, пытаясь вернуть правую бровь на один уровень с левой, но та как дотянулась однажды до линии лба, так и не сдавала позиций. Это сходство, которого тщетно искали при жизни и та, и другая старуха, проявилось в Елене Васильевне только теперь, и она долго не могла к нему приспособиться, пугаясь от неожиданной встречи с давно умершими родственницами.
Чем ближе было к зиме, тем чаще заказывали поминки.
– Сезон! – радовалось начальство. В декабре настала пора корпоративов – добротно раскрашенная официантка (её звали Эля, и по легенде даже муж ни разу не видел её без макияжа) показывала клиентам «залу», и те листали заламинированные, кое-где слипшиеся листы меню, прикидывая сумму на каждого гостя.
Корпоративные шубы заметно отличались от похоронных – неизвестный француженке мех бывал коротко обстрижен или выкрашен в яркие, несвойственные дикой природе цвета (В такой шубе соболь долго не пробегал бы, – заметил однажды Семён). Вместо поясов на этих шубах часто висели широкие ленты или тонкие кожаные ремешки, а от воротников пахло такими вкусными духами, что Елена Васильевна, всю жизнь свою чуткая к запахам, не могла порой сдержаться – и прятала лицо в пушистый мех. Расплата за прегрешение была невелика – шерстинки, застрявшие в ноздрях, и удивлённый взгляд Семёна, однажды заставшего француженку на «месте преступления»…
В «Париже» любили корпоративы, и это было понятно, ведь печаль поминальных обедов передаётся и обслуживающему персоналу: Эле и другим официанткам приходилось сновать по зале со скорбными лицами, ну и чаевых никто, в общем, не ждал. А на корпоративах было весело – конкурсы, розыгрыши, танцы, где сто, а где и пятьсот рублей на блюдце… Декабрь и март, Новый год и Женский день – два карнавальных месяца среди вечно постного «парижского» года. Но забывать о том, «где наша ниша», начальство не позволяло – у него был прикормленный люд в пяти похоронных агентствах, и прямо сейчас окучивалось шестое.
Поминки, назначенные на 15 декабря, выглядели в списке «спецобслуживаний» белой вороной – и до, и после шли корпоративные вечеринки. Одну из них пришлось передвинуть, загасив недовольство скидочкой на спиртное.
В тот день Елена Васильевна пришла на работу вовремя. Сдержанно кивнула маме, отразившейся в зеркале, и заняла свой стул: позади неё, как железные зубы, сверкали пустые вешалки. С кухни тянуло блинами, а сравнение с зубами, как вскоре выяснилось, было провидческим.
– Слушайте, – Семён всегда так обращался к гардеробщице, и это её, в общем, устраивало. – У меня зуб разболелся! Сейчас позвонил в стоматологию, тут они, за углом – сказали, примут с острой болью. Присмо́трите тут за всем, а?
Начальство Семён беспокоить не хотел – в последние дни Анна Петровна была целиком занята новым меню: захотелось внести в список привычных блюд что-то французское, соответствующее наименованию кафе. Начальству грезились европейские акценты, свежие ингредиенты и замысловатые названия блюд, вот только денег на всё это тратить категорически не хотелось – и это противоречие вынуждало изворотливый ум Анны Петровны метаться из стороны в сторону в поисках оптимального решения. Лезть к ней с больными зубами категорически не следовало, – гардеробщица отлично справится, тем более, сегодня поминки, хоронили пожилого мужчину, гости будут сидеть в зале смирные и грустные, никаких хлопот!
– Слушайте, – Семён всегда так обращался к гардеробщице, и это её, в общем, устраивало. – У меня зуб разболелся! Сейчас позвонил в стоматологию, тут они, за углом – сказали, примут с острой болью. Присмо́трите тут за всем, а?
Начальство Семён беспокоить не хотел – в последние дни Анна Петровна была целиком занята новым меню: захотелось внести в список привычных блюд что-то французское, соответствующее наименованию кафе. Начальству грезились европейские акценты, свежие ингредиенты и замысловатые названия блюд, вот только денег на всё это тратить категорически не хотелось – и это противоречие вынуждало изворотливый ум Анны Петровны метаться из стороны в сторону в поисках оптимального решения. Лезть к ней с больными зубами категорически не следовало, – гардеробщица отлично справится, тем более, сегодня поминки, хоронили пожилого мужчину, гости будут сидеть в зале смирные и грустные, никаких хлопот!
– Конечно, Семён! – сказала Елена Васильевна. – Вот только покурю, подождите минутку…
– Слушайте, спасибо, – расчувствовался Семён. – Должен буду!
Француженка вышла на улицу. Стемнело рано, был мороз, и пар изо рта вылетал даже у тех, кто не курит. Пешеходы бежали мимо кафе, закрывая носы варежками. Внутри тёмного джипа помаргивала красным огоньком сигнализация – как будто и там страстно затягивались сигаретой…
Елена Васильевна давно привыкла измерять время сигаретами – и когда ей приходилось нарушать расписание, страдала как физически, так и душевно, что и произошло с ней ровно через два часа. Семён убежал в поликлинику, и с тех пор о нём ни слуху, ни духу. Она маялась в своём гардеробе, как в клетке, проклиная день и час, когда вздумала устроиться на работу – чего ей дома не сиделось, спрашивается? Все телесные потребности, какие у неё были, свелись к регулярным перекурам, и когда привычный график нарушался, француженка мучилась как в те далекие дни, когда юная Мамаева провожала её из школы к остановке…
Пытаясь отвлечься, вспомнила Мамаеву – пытливую троечницу, вырастившую из лживого корня прекрасное мощное дерево. Елена Васильевна не сомневалась, что в далёком настоящем Париже Леони и Мамаева живут на соседних улицах, и, может быть, кивают друг другу при встречах. Леони, скорее всего, состарилась красиво – стройная, бледная, обязательно в перчатках и шляпке… Бывшие коллеги – математичка, историчка, географичка и даже знаменитая Ирина Альбертовна – выглядели в её фантазиях куда хуже, но в реальности те из них, кто остался живым, управлялись со своими преклонными годами умело, как с группой сложных подростков. Математичка была однажды в «Париже» на поминках по соседке, но, к счастью, не узнала Елену Васильевну в засохшей, как позабытое комнатное растение, гардеробщице. И та её не узнала, машинально вручив номерок в обмен на шубу из нутрии.
Семён всё не шёл, зато клиенты прибыли раньше времени. Топали ногами, сбивая снег Бросали холодные шубы на перегородку. Елену Васильевну обдавало чужими запахами, Эля торопливо несла в залу водку на помин души.
Дублёнки, шубы, пуховики, пальто и куртки с подстёжкой – молчаливая гвардия, по которой встречают, затихли каждый на своём месте, пронумерованные и отдыхающие. От одних разило духами, от других – несло табаком. Елена Васильевна разминала в пальцах сигарету, думая, а что если выбежать на улицу буквально на секунду? Одна-две затяжки, и она вернётся к своей отаре мертвых шкур… В зале было тихо, все слушали женщину, что говорила о покойнике со слезами в голосе: наверное, вдова. Проплыла Эля с рюмкой и кусочком чёрного хлеба – забыли поставить к портрету. Попросить Элю присмотреть за гардеробом? Нет, так нельзя – у каждого своя работа: Эля с другими официантками разносит горячие закуски, Семён в полуотключке лежит в зубоврачебном кресле, пока над его открытым ртом колдуют два специалиста.
Елена Васильевна зажмурилась от злости, готовая отдать за сигарету даже самую главную свою ценность – воспоминания. С годами они становились всё прекраснее – даже не верилось, что Елена Васильевна имела к ним какое-то отношение, а не читала всё это у классиков.
Когда она открыла глаза, перед ней стоял мужчина – невысокий, тщедушный, в хорошем, как ей показалось, костюме. Вот только галстук был немодный – вязаный. Такие носили в семидесятых.
– Простите великодушно, – сказал мужчина, – забыл сигареты в куртке.
Елена Васильевна протянула руку за номерком, перекинула через перегородку довольно старую куртку – и мужчина действительно выудил из кармана пачку сигарет. Что удивительно – дамских, легких, ещё и с ментолом. Француженка вздохнула – она согласилась бы сейчас даже на такую…
Мужчина вышел на морозный воздух, не забыв аккуратно притворить за собой дверь, чтобы не хлопнуло. И, кажется, всего через минуту вернулся, потирая озябшие руки:
– Ну и холодина сегодня! – дружелюбно заметил он. Руки у него, заметила Елена Васильевна, были красивыми – такие бывают у музыкантов и других асов тонкой работы.
Гость снова сдал ей куртку и вернулся в зал, но всего через полчаса вышел снова – уже с целой компанией курильщиков. На женских щеках расцвели винные розы, глаза блестели уже не только от слез по ушедшему – жизнь продолжалась, Эля с коллегами готовилась разносить горячее, а Семёна отправили на рентген в другое здание.
Когда мужчина появился в гардеробе в третий раз – и вновь в одиночестве, курить, счастливый, – француженка не выдержала, и стоило гостю вернуться с перекура, воскликнула:
– Да где же его носит?
– Это вы мне?
– Нет, извините.
– А что случилось?
– Курить хочу – умираю, вот что случилось… А гардероб оставить не на кого. Охранник у зубного.
– Что ж вы сразу не сказали! – улыбнулся мужчина, поглаживая длинными пальцами узел вязаного галстука. – Я присмотрю, без проблем. Курите на здоровье!
Может, и не на здоровье, но курила она в тот момент с наслаждением, вбирая отравленный дым и глядя на то, как мигает красная точка в черном джипе. А когда вернулась, мужчина уже снова был в верхней одежде – Елена Васильевна обратила внимание на то, что в куртке он выглядел значительно плотнее, чем в костюме. Покачал пластиковым пакетом перед носом гардеробщицы:
– С собой дали – водку, закуску… На поезд тороплюсь.
– Далеко едете? – спросила Елена Васильевна, и мужчина ответил:
– Ещё как далеко! В Хабаровск.
У француженки кольнуло что-то в груди острой иголочкой – и одновременно прошлось быстрой волной по памяти… Зизя забывала пользоваться специальной швейной подушечкой – и часто оставляла иглу в диванной спинке, а мать – втыкала себе в халат, на грудь, как если бы пристраивала туда ещё один, невидимый орден. Этот вежливый мужчина с красивыми пальцами вполне мог быть старшим братом Елены Васильевны – своих ровесников она, как все люди, угадывала безошибочно, но родственника узнать не смогла бы…
На прощанье «брат» спросил, что она читает – и Елена Васильевна сказала:
– О’Генри.
– О чём-о чём? – любезно переспросил гость, и француженка, стушевавшись, промямлила что-то себе под нос. «Брат», кивнув ещё раз, распрощался, и почти сразу же вернулся Семён – щека у бедного охранника распухла, ни говорить, ни даже курить он не мог, но всё же махнул Елене Васильевне рукой: спасибо!
Поминки закончились только к семи часам. Гости, одеваясь, покидали «Париж», – и когда одна из молодых женщин подала номерок, француженка наткнулась взглядом на пустой металлический крючок с тем же номером. Ощущение было такое, будто этот крючок вошёл ей прямо в глаз – как подлещику. Елена Васильевна вспомнила пропавшую шубку – та была коротенькой, с поясом, цвет – как топленое молоко, подёрнутое рыжей пенкой…
– Норка! Подарок мужа!
О покойнике все тут же позабыли, – даже вдова утешала теперь жертву дерзкой кражи.
– А вы куда смотрели? – напустился на француженку «шубкин» муж, толстозадый брюнет с обжигающе холодными глазками. – Зачем вы здесь сидите, для красоты что ли? А вы? – это уже адресовалось Семёну, с трудом отображавшему реальность. – Чёрт знает что!
По лестнице стучали каблуки начальства – Анна Петровна безошибочно распознавала, плохой или хороший звучит в «Париже» шум. Ради хорошего она не стала бы отрываться от меню, над которым они сидели вот уже битых три часа: но этот шум был несомненно плохим. Общий расстроенный гул…
Мизансцена, представшая перед Анной Петровной, выглядела многообещающе. Гардеробщица трясущейся рукой закрывает себе рот, как будто сдерживает слово, что рвётся наружу. Семён, опухший точно с перепоя, пытается вести беседу с напрыгивающим на него джентльменом, зад которого, невольно отметило начальство, напоминал спрятанный в штанах арбуз. Девушка в чёрном платье рыдает в кресле, её утешает, судя по всему, вдова покойного. Вокруг – кордебалет гостей и хор официанток во главе с Элей. Ждали только дирижёра…