Но за несколько лет до описываемых событий этот менеджер и директор по вопросам коммуникации сказал нечто такое, что стало началом конца его карьеры и, несомненно, было равносильно самоубийству.
Джек Уэлч описал мне эту сцену спустя два-три года: он вместе с кем-то из старших вице-президентов (также претендовавших в то время на должность будущего CEO компании) вошел в лифт на Лексингтон-авеню, 570, в здании небоскреба в стиле ар деко, где в то время еще располагалась нью-йоркская штаб-квартира GE. Тот спичрайтер как раз был в лифте, и Джек в свойственной ему дружеской манере спросил: «Что случилось, Боб? Вы выглядите измученным».
Уэлч, кипя от негодования, рассказывал мне:
– Вы знаете, что он ответил? «Джек, как не устанешь, если несешь на своих плечах интеллектуальное бремя компании?» Представляете? Заносчивый ублюдок! Он менеджер по вопросам коммуникации CEO? Трепач! Это я – менеджер по вопросам коммуникации CEO!
Этот разговор стал основной причиной того, что я так долго – двадцать лет – проработал с Уэлчем. В нескольких интервью, которые я давал деловым журналам в конце 80-х – начале 90-х годов, я всегда сводил к минимуму свою роль, называя себя простым «помощником по вопросам коммуникации» или «пишущим под диктовку» ассистентом у человека, который никогда не будет читать чьи-то мысли и слова, кроме своих собственных. Мне было бы очень неуютно, если бы кто-нибудь подошел ко мне после блестящего выступления Джека и сказал: «Билл, это было потрясающе. Не ты ли это написал?» Я бы громогласно, чтобы все слышали, заявил: «Нет. Это все Джек. Я немного помогал ему, но это его речь». И это была сущая правда. И Джек знал, как я обычно отвечаю на такие вопросы, до него всегда доходила эта информация. Однажды Розанна, ассистент Джека и мой давний друг, сказала: «Билл, мистер Уэлч знает, что вы никогда не приписываете себе его речи, и он это очень ценит».
Поступать по-другому означало бы крах карьеры и полное забвение.
А тот бедный менеджер по вопросам коммуникации в свои шестьдесят был посрамлен на закате карьеры. Однажды, поздней весной 81-го, он пришел ко мне в кабинет практически в слезах. Он был похож на спортсмена, вовремя не ушедшего из спорта.
Я продержался очень долго. Но у меня не было выхода. На момент смены СЕО мне было только пятьдесят семь, и я был еще не в том возрасте, чтобы немедленно уйти на пенсию по старости. Я должен был ждать, когда меня «попросят».
И они попросили. Вежливо и красиво, как это было в традиции GE, по крайней мере по отношению к людям, которые работали при штаб-квартире.
Я вышел из административного здания, позвонил жене и отправился к своему другу, казначею компании Джиму Банту.
Удар, который я только что получил, не был неожиданностью: уже не один месяц мне это давали понять. Я давно обещал Джиму, что, прежде чем что-либо подписать, я попрошу его посмотреть соглашение.
Джим Бант – одна из самых блестящих и удивительных фигур в мировом бизнесе, настоящий знаток в сфере финансов. Ему никогда не позволили бы руководить бизнесом в GE, но Джек доверял ему аудит и анализ всех предлагаемых сделок – особенно в финансовых подразделениях. Он мог отыскать мельчайшую неточность в балансовом отчете и своим вердиктом зарубить любую сделку. Он бы за пару часов вывел на чистую воду такие компании, как Enron, Worldcom и Tyco.
На ужинах в «Бока-Ратоне» мы обычно ели заказанную Джеком рыбу-меч, цыпленка и телятину, а Бант игнорировал все это и просил принести гигантский чизбургер с картошкой фри, большой стакан молока и пепельницу. Он обычно курил на протяжении всего ужина.
А еще Джим носил кольцо с крупным розовым бриллиантом, и у него была очень привлекательная жена, такая же интересная и с такими же причудами, как он сам.
Не единожды я замечал, что Уэлч незаметно прислушивается к расцвеченным лукавыми метафорами и оригинальным юмором рассказам Джима на финансовые темы. Окончив повествование, Джим обычно выходил покурить, а Джек, посмеиваясь и покачивая головой, оставался сидеть. Однажды он заметил, что тому, кто думает, будто GE – это кучка напыщенных зануд, надо хотя бы пятнадцать минут послушать Джима Банта.
Но Бант был способен сделать выстрел в кого угодно, включая самого Уэлча.
Однажды на заседании корпоративного исполнительного совета (КИС), проходившего ежеквартально с участием первых тридцати-сорока лиц из числа руководителей компании, Джек бомбардировал тему расходов. В частности, расходы на проживание и транспорт, в особенности на авиаперелеты. Обрисовав в общих чертах свой грандиозный (и обязательный для выполнения) план по снижению этих расходов, он на мгновение замолчал, услышав громкий голос из зала: «А включен ли сюда G-4?» Речь шла о ставшем почти личным самолете Джека Gulfstream IV, самом крупном из самолетного парка GE.
Зал затих от этой вспышки синдрома Туретта[7] – кто бы это мог быть? Ну конечно, Джим.
Джим потом сказал мне, что и сам не знал, почему он это выкрикнул. Он очень переживал из-за этого и как-то в Кротонвилле заговорил с Джеком во время перерыва, когда они оказались рядом у писсуаров. Он сказал что-то вроде: «Я сожалею, что я это сказал, Джек». Уэлч, продолжая мочиться, уставившись в стену, спокойным голосом ответил: «Мне наплевать, что ты говоришь, до тех пор, пока ты продолжаешь делать то, что делаешь для нас».
Итак, февральским утром 2000 года, когда в меня «выстрелили» (Джек ушел шесть месяцев назад), я вошел в угловой офис на четвертом этаже западного здания и сказал:
– Джим, они спустили курок этим утром. Ты собирался изложить мне свою точку зрения на это дело.
Но Джим Бант не стал распространяться на эту тему. Он замахал руками, блеснув своим розоватым бриллиантом, и сказал:
– Садись, мистер Важная Шишка, специалист в области коммуникаций и мастер презентаций (он действительно так сказал), я собираюсь выступить перед тобой, а ты по том скажешь, что думаешь обо всем, что сейчас услышишь.
Ты и еще некоторые приятели пятнадцать лет бахвалились своими успехами на фондовой бирже и тем, как вы выстав ляли каждый опцион только накануне его исполнения. Вы хвалились, что вы сообразительнее и умнее других, таких как я, кто не переставал говорить вам, что надо отказаться по крайней мере от половины того, что вложено в акции, что есть смысл диверсифицировать ценные бумаги.
И он объяснил мне все реальные общедоступные схемы, действующие на рынке ценных бумаг и в различных инвестиционных институтах, осуществляющих операции с ценными бумагами. После толкования каждой схемы он спрашивал, не думал ли я, что рыночный сектор заслуживает более высокого аналитического показателя PE – другими словами, что отношение рыночной цены акции к доходу по ней должно быть выше того среднего показателя, который мы имеем на сегодня.
А я только говорил «нет» или «наверное, нет».
Тогда он сказал:
– Тебе надо диверсифицировать свои ценные бумаги, и сделать это немедленно. Ты можешь оставить какое-то количество акций GE, но от большей части акций тебе не обходимо избавиться. – И добавил: – Я не рассказываю тебе ничего такого, чего бы я годами не рассказывал другим людям, включая Джека, который считает меня болваном.
Я просто спрашиваю тебя, хочешь ли ты, уйдя на пенсию, ночи напролет смотреть в монитор компьютера и видеть, как в момент обвала фондового рынка на глазах тают твои семейные сбережения. GE от этого не застрахована. Рынок перегрет. Сколько лет я уже об этом твержу, но все считают меня идиотом.
Мы больше никогда не возвращались к этому вопросу, касающемуся моего пакета акций. Тогда я поблагодарил Джима за разговор и направился в восточное здание, размышляя по пути о бедных пенсионерах, которые получали хорошую прибыль от участия в паевых фондах в 90-е годы и поверили в обещанные интернет-компаниями золотые горы. Многие, тряхнув стариной, бросились вновь искать счастья, погнавшись за удачей в Wal-Mart и MacDonald’s.
После разговора с Бантом я провел в своем офисе около часа у компьютера и на телефоне, оперируя такими суммами денег, какие раньше вряд ли даже мог себе представить. Я перевел большую часть своих акций, включая свои любимые акции GE, в другие – с низкими рисками. Я выкупил закладную. И засунул подальше свои три диплома о высшем образовании.
В тот вечер, придя домой, я сказал жене, что, хотя я считал GE лучшей компанией, самой надежной по финансовому положению в мире, и хотя я был уверен в устойчивости индекса Доу-Джонса, вероятно, Джим – какая башка! – все же прав: мы не можем позволить себе ошибиться.
В тот день котировка акций GE составляла сорок два доллара, ее годовые колебания составляли до двадцати долларов, рынок был устойчив.
Когда приближался мой прощальный вечер по случаю ухода, Джим спросил меня, принял ли я во внимание сказанное им. Я ответил, что даже сумел заработать на этом. Он сказал:
– Э-э! Да с тебя причитается!
Да. Я многим обязан ему.
И вот тогда, когда мой рабочий стол опустел, а расписание встреч по управлению персоналом, которые я проводил для небольших групп предпринимателей, уже было составлено, вновь возникла мучительная для меня тема прощального вечера. Я побывал на множестве таких вечеринок за время своей работы в GE. Некоторые, например устраиваемые Джеком, были очень популярны в городе. Я помню, как заказал джин «Гордон» на одном из его приемов, а потом, подумав, что я идиот, отказался от него и перешел на более серьезный «Шато Лафит», болтая при этом со Сью Эррерой, самой очаровательной женщиной на деловом канале ТВ, рассуждавшей о том, что я работаю спичрайтером у самого Джека. Потом, когда уже началась программа вечера, я переключился на «Шато Монтраше», язычки колибри и всякую всячину, тогда как Джей Лено и Конан О’Брайен с одним из ведущих кинолиги показали на больших экранах несколько веселых видеороликов, посвященных Джеку.
Помню, я так смеялся, что даже выплеснул вино прямо на голову Энди Руни.
Мне особенно понравился эпизод из комедии «Made-for-Jack» из шоу Конана О’Брайена, который, вперив в нас взгляд, полный презрения, держа сигару во рту, говорил что-то вроде: «Вглядитесь в эту толпу должностных лиц GE и знаменитостей, собравшихся на вечеринку у Джека. Я никогда не видел столько паразитов с тех пор, когда в последний раз сдавал анализ кала».
Я тогда сказал Джеку перед тем, как все стали пошатываясь расходиться, насколько важно для меня было оказаться приглашенным на этот вечер. Он воспринял мои слова очень доброжелательно. Это был действительно настоящий праздник. Такими и должны быть прощальные вечера.
Часть II
6. «Я не хочу больше слушать это…»
Для меня первая крупная встреча акционеров GE стала и первой встречей с Уэлчем. Он был ярчайшей звездой, предметом всеобщего любопытства. Многим, у кого с ним были скверные отношения в прошлом, Уэлч внушал страх.
В сентябре 1980 года, когда я поступил на работу в компанию, борьба за должность председателя правления вышла на финишную прямую. Число кандидатов сократилось до трех вице-президентов: это были Эд Худ, Джон Берлингейм и очень живой, заикающийся безумец Джек Уэлч. «Меня поражает сам факт, что этот человек вообще работает в GE, не говоря уже о том, чтобы он был претендентом на место председателя правления», – так рассуждал один старый хрыч. Безусловно, это было его собственное мнение о Джеке.
Уэлч прибыл на это собрание – не исключено, что одно из первых после его «коронации» – на пяти– или шести-дверном лимузине, напоминавшем автопоезд, помпезно двигавшийся по круговой подъездной дорожке ко входу в отель. Спустя годы я как-то сказал ему, что, по моему мнению, это было вызывающе. Он не стал спорить и только сказал, что в тот день служба наземного транспорта прислала ему к самолету вообще белый роллс-ройс, в который он отказался садиться в принципе. Срочно был вызван «скромный» черный линкольн, на котором он и поехал. Джек никогда не сторонился роскоши, но в глубине души презирал ее показное проявление, что впоследствии послужило причиной ниспровержения некоторых из его коллег, занимавших такие же посты.
Некоторые из выступавших в первой подготовленной мною программе заседания (как, впрочем, и больше четверти или даже трети аудитории) были просто мертвым грузом, балластом. Лет через пять-шесть большинство из них отошли от дел.
Я с тремя-четырьмя спичрайтерами и другими сотрудниками готовился в зале заседаний к завтрашнему собранию GE. Вдруг распахнулись двери, ведущие из вестибюля в зал, и влетел Уэлч со своей свитой. Он примчался то ли после удачной игры в гольф, то ли после посещения любимого места встреч представителей GE бара Black Cattes, то ли после какого-то частного или официального приема, излучая энергию и неся в себе, подобно грозовой туче, какой-то заряд.
Они прошли между рядами и поставили позади меня еще три-четыре ряда кресел. Репетировавший в этот момент докладчик, увидев незваных гостей, стал говорить энергичнее. Уэлч что-то вполголоса бормотал коллегам, которые склонили к нему головы, чтобы лучше слышать его язвительные комментарии. Потом они затихли на некоторое время, пока докладчик домучивал свое выступление.
Через несколько минут Джек взревел: «Я не хочу больше слушать это дерьмо!» – и покинул зал, а за ним и вся свита.
Не могу сказать, что этот малый, Джек, мне понравился, но он был полной противоположностью всем, с кем я сталкивался за эти четыре месяца работы в GE. Он был лет на десять старше меня и в чем-то схож со мной: своенравный, необузданный, вспыльчивый. Я и теперь, спустя многие годы, восхищаюсь смелостью Реджа Джонса – в то время председателя правления, – который выбрал себе преемника, не имевшего ничего общего с ним и оказавшегося уникальной личностью, какой больше никогда не было в GE.
Да, он не мог больше иметь дело с этим дерьмом. Он понял, что после двадцати лет игры по этим правилам и траты денег на дурацкие слайды так больше работать нельзя и что он не только сам не должен слушать все это, но и другим не должен позволять.
Власть может развращать, но власть дает и свободу действий. И он начал с поиска того, каким образом освободиться от корпоративного хлама, погрузившего GE в соcтояние застоя (в котором пребывала и вся капиталистическая организационная структура последние лет сто).
Джек провел первое собрание генеральных директоров примерно через десять месяцев после вступления в должность. На том последнем в стиле эпохи правления Джонса собрании он объявил всем, что мы покидаем отель Belleview Biltmore и переезжаем в пятизвездный отель и клуб «Бока-Ратон» в Южной Флориде.
Уэлч быстро внес изменения в формулировки повесток дня, убрав нелепые претенциозные и напыщенные слова наподобие «вид́ения» и отдав предпочтение тому, что я называю «историями успеха, содержащими призыв».
Те, кто верит в легенду о «нейтронном Джеке», маньяке, громиле, пародии на Тасманийского Дьявола,[8] который переворачивал столы и стулья от скуки, вряд ли смогут представить GE начала 80-х как застойную компанию, обреченную на развал и забвение.
Реджинальд Джонс, вероятно, был лучшим CEO в то время в стране и, безусловно, самым заслуженным. Управленческий опыт GE изучался во всех школах бизнеса в мире. Менеджеры, прошедшие через GE, были заветной добычей для хедхантеров. Мы издавали иллюстрированную книгу с названием должностей и краткими биографиями участников заседаний в «Бока-Ратоне», пока не обнаружили, что наше издание служит своего рода справочником для рекрутинговых агентств.
GE была прибыльной и конкурентоспособной. Как заметил сам Джек, она отнюдь не была идущей ко дну развалиной, за штурвал которой он схватился, чтобы спасти ее. GE была тяжелым супертанкером, курс которого невозможно изменить, всего лишь неистово вращая штурвал.
Но вот наконец штурвал направил наш корабль в День Первый. И случилось это благодаря переменам в сфере коммуникаций GE.
Больше никаких «вид́ений». Теперь каждый, кто заявлял, что может смотреть на пять лет вперед, считался треплом. Ликвидацию аппарата стратегического управления компании, созданного с целью планирования на пятилетнюю перспективу, предполагалось провести в течение года. В GE Capital после периода спада, когда финансировались бесполезные направления, наконец сменилось руководство и началось движение и развитие.
Все это делалось с целью уже в середине 80-х превратить компанию в место для людей в стиле Уэлча: увлеченных, стремительных, любящих удовольствие, таких как Ларри Боссиди и непередаваемый Гэри Вендт. И все смеялись над теми, кто воображал, что может просчитать ситуацию в финансовом секторе на три месяца вперед, не говоря уже про три года.
Джек не мог больше мириться с хвастунами.
Самым плохим выступлением, в годы правления Уэлча считавшимся провальным, было просто скучное выступление!
7. Судьбоносный день в жизни Майка Фрейзера
Штаб-квартира GE в мои времена была тихим местом. За закрытой стеклянной дверью кабинета вы не услышали бы никаких звуков, за исключением едва уловимого гула, про который нам давно сказали, что это полезный для мозга «белый шум».
В холлах и других открытых помещениях, включая разделенные перегородками рабочие места в офисе, также была тишина. Тихо здесь стало после того, как в начале 80-х годов вместо электронной техники IBM были установлены персональные компьютеры компании Wang. Самым тихим был четвертый этаж восточного здания, святая святых, где находились зал заседаний совета директоров и кабинеты председателя правления, его заместителей, а также руководителей высшего звена.
Когда в 1980 году я впервые оказался в холле четвертого этажа, я обратил внимание, что те немногие люди, которых вызывали туда, ступали почти бесшумно и переставали разговаривать, проходя мимо кабинета легендарного Реджа Джонса, на котором даже не было таблички. Я, помнится, посоветовал им поставить лампаду рядом с дверью и зажигать свечу тогда, когда президент присутствовал в офисе.