Когда у него появилось время, он взялся за свое здоровье, посетил двух врачей и наконец избавился от хронического гайморита, этого вечного спутника всех коммивояжеров, которым приходится работать в самолетах, спать в самолетах, есть и пить в самолетах. Потом он стал делать выезды в свет. Оказалось, что в его отсутствие люди блистали, производили сенсации. Однажды на выставке фотографии он познакомился с чудесной парой. Они недавно приехали из России, с ними была маленькая дочь – очаровательная, бледная, воспитанная. Европейцы ему всегда казались людьми особенными, обладающими культурой. Этих же двоих, мужа и жену, он особенно полюбил. Они были писателями – какими, он оценить не мог, потому что писали они по-русски, но их эрудиция, обходительность и гостеприимство были именно тем, чего ему не хватало в мире его американских знакомых.
«Да заходите просто так, без звонка!» – бухтел в трубку Петр, и рабочий день уже не казался Чарльзу бессмысленным, уходящим в темноту тоннелем. Входила Пэг, он и ей был рад. В пять он бодро поднимался из-за стола и ехал к ним. Чай всегда ждал его на столе, к чаю Татьяна подавала хрустящие ломтики хлеба с сыром. Открывая принесенный им скотч, Чарльз рассказывал про местность в Шотландии, где его изготовляли.
– Как интересно! – говорила Татьяна. – А я вот нигде не бывала!
– И вправду, надо бы нам поездить, посмотреть мир! – мечтательно произносил Петр.
Все их друзья без исключения были такими же, как они: образованными, незаносчивыми, немного несчастными. Чаще всего к ним забегал их друг-художник, валился в кресло, жаловался на галерейщика. Чарльз давал ему дельные советы. «В Америке очень важно поставить себя. Сорок процентов, и ни цента больше!»
Русские смотрели на него с восхищением, художник подарил ему литографию.
Квартирка у русских была никудышная: старый ковер давно следовало выбросить да отциклевать полы, деревянный футон показывал хребет. Иногда Чарльз оставался на ночь, и как было радостно проснуться утром от того, что тебя кто-то заботливо трогал за плечо, предлагал позавтракать вместе, выпить кофе. Особенно Чарльзу было приятно внимание Татьяны. Петр работал по воскресеньям, Чарльз помогал ей отвезти дочь на гимнастику, и, возвращаясь, они садились разговаривать. Как-то он рассказал ей про свои отношения с женой. Татьяна ошеломленно заходила по комнате: как может эта женщина так недооценивать его доброту! Он вздохнул, посмотрел вдаль, сладко и жалостно сжалось сердце.
Он уже был у них своим, когда жена Чарльза подала на развод. Это было как удар ножом в спину. Начался процесс, раздел имущества. Он приходил к ним после суда, сообщал о ходе дела, вздыхал. А для себя извлек урок: женщин нельзя оставлять без присмотра. Первая жена ушла от него, когда он был беден и старался заработать лишний доллар. Увы, история повторилась.
После развода он решил переехать в другой район. Долго выбирал и в конце концов приглядел симпатичный трехэтажный особняк в северной тенистой части Кембриджа. Чарльз заплатил наличными, и уже через две недели владельцы, два брата-старика, съехали в дом для престарелых. Это был прекрасный район, десять минут до центра города, а спокойно, как в деревне; лишь изредка пролетит за окнами троллейбус, прозвенит штангами, и снова все тихо. Для того чтобы устроить жилье на одного человека, Чарльз решил поменять планировку. Он нанял архитектора, и пока тот хитрил да мудрил, с какого боку подойти к задумке, Чарльз все мерил шагами пустые этажи. Выпотрошенный дом вдруг показался ему необъятным. Он не мог представить себе, что будет делать на таком огромном пространстве один. Потом он вдруг понял что и тут же отдал распоряжения: все оставить как было, только попросил, чтобы возродили давно не действующий камин. Русских он поселит на втором этаже, сам займет третий, а нижний этаж у них будет общий. Придет зима, долгая, серая, с резкими, ударяющими в ставни снегопадами. Они будут сидеть в гостиной, будет весело полыхать огонь в камине, пробиваясь сквозь клочья снега, к ним зайдут друзья. «Да вы садитесь, садитесь! Хотите коньяку или лучше хорошего скотча?» И потекут их беседы о том о сем – о странах, в которых он бывал, о великолепных музеях. Он так размечтался, что не мог думать ни о чем другом. Они были где-то в России, он ждал и, коротая время, выбирал мебель. Диваны, кушетки, кресла, журнальные столы, лампы с цветными абажурами – все он приобретал в хороших дорогих магазинах и лично ездил проверять каждый купленный предмет, следить за погрузкой.
Родители и старший брат были первыми, кто узнал о его намерении поселить у себя чужую русскую семью. «Кто они по профессии?» – спросил отец, нарезая индейку. Чарльз отхлебнул вино и небрежно ответил, что писатели, богема. «Богема?» – переспросил отец и посмотрел на мать. Она, женщина не такая сдержанная, услышав: «Я с них не буду брать ни цента!», вскрикнула, и соусница, которую отец ждал с протянутой рукой, так и не поднялась со стола, и отцу самому пришлось пробираться к ней сквозь ряд стаканов и бутылок. Что касается брата, тот продолжал сидеть с очень прямой спиной, но по лицу было видно, что новость произвела на него ошеломляющее впечатление. Когда ужин закончился, а закончился он в молчании, брат отвел Чарльза в сторону.
– Вот уж не ожидал! – бормотал он и, пока мать ставила на стол кофейник, а отец открывал газету, все пожимал Чарльзу руку.
– Но это же так естественно помогать людям! – ответил Чарльз и вздохнул.
И это был один из лучших вечеров, который Чарльзу довелось провести в кругу семьи.Он поехал встречать русских в аэропорт. У них была для него новость: пока они находились в России, Петру пришло приглашение в докторантуру. «С деньгами, конечно, будет туговато, но мы решили, что как-нибудь продержимся!» – сказал Петр, метнув тревожный взгляд на жену. Она потерянно кивнула: «Конечно, продержимся!» Чарльз перехватил у нее из рук чемодан, у него тоже была для них небольшая новость. Небольшая? О, как благодарно они смотрели на него, когда он предложил прямо сейчас, не заезжая домой, поехать смотреть их будущие апартаменты. «Более комфортабельный район! Елена пойдет в хорошую школу!» – говорил он, поглядывая на них в зеркальце автомобиля. Через двадцать минут они были там. «Смотрите, смотрите, как все замечательно – свой въезд, свой двор. Вот теперь сюда! Вторая дверь по лестнице – его кабинет, а направо их квартира – две чистые, светлые комнаты с отдельным санузлом. Выбирайте любые тона – я закажу!» – сказал он им, и они просияли еще больше. Татьяна – о чудачка! – выбрала цвет вялого персика для их комнаты и сиреневый с розовым для детской. Пол в ванной будет с подогревом, заметил Чарльз. Не дорого ли, ведь электричество столько стоит? Наивные люди, уж если жить, то по самым высоким стандартам! В феврале ему исполнится сорок семь лет, семьей он вряд ли уже обзаведется – таков его крест, оставаться всегда одному.
Когда дом отремонтировали, он проследил за тем, чтобы всё расставили правильно. Мягкий кожаный диван в стиле Бо-дизайн идеально встал у стены, у окна село мягкое серое кресло с поднимающейся ступенькой для ног. Оно одно уже располагало к беседам. До них он был одинок. Одинок дома, одинок на работе. Приходил день ежемесячного собрания, но что было результатом его искрометных отчетов? Его анализ сбыта приборов, всегда такой ясный и точный, вызывал лишь усталый кивок начальства да ревность сослуживцев. Судьба предоставила ему возможность сделать что-то конкретно полезное, что заставит задуматься каждого. Его коллеги, мастера трепать языком – мы мало делаем для бедных слоев населения, – посмотрят на него по-другому. «О да, да, мы бы и сами поступили ровно так же, не будь у нас жен, детей!» Врете, благодушно думал Чарльз, ничего бы такого вы не сделали. Вы слишком дорожите личным комфортом.
Они въехали в мае, когда повсюду все цвело, свистало, источало радость. «Быт не должен занимать много времени!» – твердил Чарльз, ведя их в милый ресторанчик, где их уже знали. Он заказывал свежие отбивные, для девочки просил принести гамбургер с жареным картофелем. «Как в Макдоналдсе!»– ликовала не избалованная родителями Елена. Глупышка! Такие не делают в Макдоналдсе! «Здесь всё натуральное, всё сделано умелым французским шеф-поваром!» – объяснял он. Официант приносил вино, услужливо поправлял на столе приборы. Чарльз отмахивался от назойливых попыток обслуги подлить ему в стакан воды со льдом. Он оставит ему щедрые чаевые, если тот растворится в воздухе и не будет мешать их беседе. Так о чем они говорили? О западной цивилизации? Это была бы хорошая идея, как сказал Махатма Ганди, вздыхал Чарльз. Петру он признался, что когда-то и сам подумывал стать историком. Он был победителем многих олимпиад. По штату? О нет, по всей стране. Но история перестала занимать его как предмет. Это тот кошмар, от которого он хотел бы проснуться, пояснял он, переводя взгляд в окно, за которым нарядно светились витрины бутиков. Петр кивал. Да, да, Улисс, третья глава, разговор со школьным учителем. Ну, естественно, естественно, отвечал Чарльз ему в тон. Ему было немного стыдно, что он только накануне вычитал знаменитую фразу в цитатнике. Но ничего, теперь-то у него было время заполнить белые пятна в образовании. Раньше у него не было времени, стимула; все всегда на бегу, в прямом смысле – на лету! Это – в прошлом!
Жесткий воротничок, под мышкой папка с отчетом – он входил в дом после недельной службы, и веселое дитя, Елена, бежала ему навстречу. По пятницам он всегда проделывал лишние семь миль, чтобы заехать в хороший магазин одежды – наша одежда стоит дорого, но она того стоит! Не говоря ей ни слова, он клал подарок на кухонный стол. Татьяна умоляла его не тратиться, но какими завороженными глазами смотрела Елена на сверток! Он сажал ее на колени и рассказывал про таблицу Менделеева. Они еще не проходили это в школе, но в ее возрасте он уже знал такие вещи, как и многое другое, о чем он ей еще расскажет в свой черед. Она слушала его, закусив губу, расправляя бант на новом платье. Поговорив, он вел ее во двор – их личный двор – поиграть в бадминтон. Роста он был невысокого – даже джинсы ему приходилось заказывать в специальном ателье, – но все же слишком высок для девочки семи лет, и ветки, эти назойливые ветки старой канадской березы, которые не мешали ей, мешали ему. Татьяна выходила на крыльцо и с загадочной улыбкой смотрела, как он тщетно пытается переиграть расползающуюся по двору природу. Когда-то он был чемпионом штата в этом виде спорта, скромно замечал он, принося лестницу и доставая застрявший в ветках воланчик. Он снова бил по волану, на сей раз сбоку, с аккуратным подрезом, но из-за веток проклятая штука летела через забор, падала на двор соседа, доставалась болонке, которая тут же принималась ожесточенно ее трепать.
Следует срубить дерево, сказал он Татьяне в конце сентября. Вместо канадского газона он разобьет под окнами японский сад, о котором давно мечтал. У забора он посадит бамбук, центральное пространство покроет мягким мхом и голубой галькой. Татьяна не одобрила. «Да к чему же это? Ведь и так красиво!»
«Да, правда, правда… Но не лучше ли для ребенка, чтобы имелось побольше места? Ведь девочка растет, к ней будут приходить – уже приходят – другие дети. Им где-то надо побегать…»
Недели две он размышлял, а в наступившую пятницу снова завел разговор о том, что надо бы расчистить двор. Дерево занимает слишком много места, к тому же оно отжило свой срок и, не дай Бог, сломается. Он ей это говорил как человек, который в свое время много занимался биологией.
«Зачем же тогда рубить?» – спросила она равнодушно. Елена, услышав их разговор, тоже взялась защищать дерево так рьяно, как будто он уже стоял перед ним с топором. Это было что-то русское, иррациональное, связанное у них с этими березами. Недоумевая, он ушел к себе и долго сидел, глядя в окно на сыплющее листвой дерево. Почему они не поняли его? Вот чудаки!
С этого все началось… Не обида, а так, обидка, застряла в сердце. Вынуть эту занозу удалось только в ноябре, когда пошел первый снег и двор занесло. Волан окончательно улетел в соседский двор, бадминтонные ракетки легли в коробку, и береза стала неважна, потому что никто уже не играл ни в какие игры. Чарльз лежал в гостиной и смотрел в пустое белое окно. Ему попеременно хотелось то спать, то есть. Он выходил в кухню, где Татьяна бросала в кастрюлю ком замороженных пельменей. Ходила она в длинном свитере и старых шерстяных гетрах. В молчании они садились за стол, она ела, поглядывая на дочь, поправляла ее локоть или вдруг говорила невпопад: «Что же это Петя не идет, надо бы позвать!» Чарльз вполуха слушал ее жалобы на то, что работа над диссертацией у Петра продвигается медленно. Это был их субботний обед, после которого снова наступало затишье. Татьяна брала сигареты и шла курить во двор. Ее долго не было, и, послонявшись по пустому нижнему этажу, он поднимался наверх в свою спальню. Да, он хотел спать. Он ложился на кровать, натягивал на себя плед. Потом вставал и шел в кабинет: нет, он хотел работать. Только задумывался, как начинали хлопать двери. Громкие голоса детей, топот на лестнице мешали ему сосредоточиться. Мысли, которых только что было много, разбегались, как тараканы от света. В результате он сидел за своим красивым столом из вишневого дерева и от нечего делать переставлял привезенные из Японии вещицы – баночки для туши, маленькие костяные нэцкэ. И вспоминались почему-то две молоденькие проститутки, которых он когда-то посещал в Токио. И он скучал по ним, по их коротким пальцам и загадочным кошачьим глазам.
В январе случилась совсем непонятная вещь: в их чистом доме вдруг завелась крыса. Ночами она чем-то громко хрустела между стенами. Ее присутствие в доме, проявлявшееся в виде этого хруста, а также в вытащенных из мусора остатках еды, было страшным, темным и чужим и заставляло Чарльза содрогаться всякий раз, когда нужно было спуститься вниз. Чтобы как можно реже пользоваться кухней, он завел у себя на этаже мини-холодильник и теперь держал в нем готовую еду. Он ел в постели, смотря телевизор, и все ждал, когда сработает капкан. Прошло две недели, но крыса было неуязвима. Экстерминаторы, которых он снова вызвал в конце третьей недели, не советовали прибегать к сильным ядам. «В доме, где есть ребенок, небезопасно!» – сказали они. Он настоял, и, пожав плечами, они наполнили черные коробки крысиной смертью. Ночью опять слышался хруст, который доносился даже до его этажа. Выйдя на рассвете, Чарльз добавил в ловушки еще две мерки яду и уехал на работу. День тянулся бесконечно. Пэг три раза приносила чай, смотрела на него недоуменно. В шесть он ее отпустил, а сам продолжал сидеть. В здании уже никого не было, когда он поднялся из-за стола.
В доме он нашел одну Елену. Маму увезла скорая помощь, папа поехал с ней, бессмысленно повторяла она! Первое, что ему пришло в голову и заставило внутренне содрогнуться, что Татьяна по рассеянности положила в еду крысиный яд. Запаниковав, он стал собираться, чтобы тут же ехать в больницу. Они вернулись в тот момент, когда он садился в машину. Петр вел Татьяну под руку, она была бледнее обычного. Она пришла сегодня рано и, застав в передней корчащуюся в конвульсиях крысу, упала в обморок. Вернувшийся вслед за тем Петр нашел на пороге сразу два тела.
«Ведь можно было подождать, пока капкан сработает!» – укоризненно заметил Петр.
Чарльз посочувствовал и стал объяснять, что крыса представляла большую опасность. Могло произойти короткое замыкание.
Петр пожал плечами и, назвав Чарльза перестраховщиком, ушел к себе.Вся эта ерунда с березой, а потом с крысой сыграла с ними дурную шутку. Он не знал и не понимал, что происходит в доме. Елена отказывалась от его подарков, Татьяна подолгу ходила по двору в своем черном пальто и курила одну сигарету за другой. Утром пепел от ее сигарет неопрятно лежал на снегу, и от ее шарфа пахло дымом. Он так когда-то нарисовал себе их жизнь, их почтительные тихие шаги за дверью, приглашения сойти вниз. Теперь они, особенно Татьяна, жили почти не замечая его присутствия. Он ностальгически вспоминал жесткий футон, окно в голубином подтеке. Почему же раньше было так хорошо, а теперь стало так тоскливо? Он скучал по душевности, по вопросам Татьяны о нем. Люди так быстро начинают принимать все как должное! Он рано шел спать, и снился ему каменный двор, бамбук у изгороди. В одно из долгих воскресений он съездил на открытую выставку и купил три изумительных японских свитка. «Что вы думаете про это? Стиль Какемоно!» – спросил он дома, разворачивая свитки. Петр постоял, заложив руки за спину, покивал, Татьяна кисло улыбнулась. Чарльз небрежно заметил, что уплатил сто тысяч, купил работы с тем, чтобы украсить их комнаты. Спасибо, ответила Татьяна, но, может, лучше повесить их в его спальне? А в своих комнатах они уже повесили кое-какие картины. Как так? Он и не знал! Он внимательно рассматривал незатейливые бледные пейзажи: лодка, рыбак с удочкой, на другом – опять озеро.
Три дня у него было плохое настроение и, несмотря на теплую погоду, мерзли руки. На работе он сидел, ни о чем не думая, прикрыв глаза рукой. Ему мешало яркое солнце, мешали голоса птиц. В полдень вошла Пэг. Он вяло отхлебнул чай и отставил стакан в сторону:
– М-да, погодка разыгралась… Как слепит глаза!
Пэг подошла к окну и опустила шторы. Потом она включила мягкую зеленую лампу и присела рядом. Уж не заболел ли он? Ее рука, приложенная к его лбу, была теплой и мягкой. Приглядываясь в сумраке к ее лицу, он не видел больше длинного подбородка. Ее выпуклые глаза светилось такой добротой, что он инстинктивно придвинулся ближе, будто она была камин и он мог от него согреться.
Она не торопилась уйти. Уж не случилось ли чего дома?
Нет, ему грех было жаловаться.
В ответ Пэг снова мягко прикоснулась рукой к его руке:
– Вы добрый и умный, и я все знаю про вас, все, ведь об этом только и говорят в компании!
Он удивленно скосил на нее глаза.
– Да, да, разумеется, говорят, – продолжала Пэг с материнской суровостью. – И считают вас глупцом. Но вы… – она покачала головой, – вы – не глупец, а просто очень добрый, доверчивый человек, и кое-кто этим воспользовался. Да не из расчета ли они свели с вами знакомство?