Нет, ему грех было жаловаться.
В ответ Пэг снова мягко прикоснулась рукой к его руке:
– Вы добрый и умный, и я все знаю про вас, все, ведь об этом только и говорят в компании!
Он удивленно скосил на нее глаза.
– Да, да, разумеется, говорят, – продолжала Пэг с материнской суровостью. – И считают вас глупцом. Но вы… – она покачала головой, – вы – не глупец, а просто очень добрый, доверчивый человек, и кое-кто этим воспользовался. Да не из расчета ли они свели с вами знакомство?
– Что вы, что вы! – испугался он. – Я ничего такого не имел в виду!
– Я знаю, что ваши намеренья были исключительно благими!
– Дорога в ад вымощена благими намерениями, – глухо отозвался он.
Но он уже не мог больше себя сдерживать. Сколько он всего претерпел. Сначала жена, потом эти русские! Что они все от него хотели? Он говорил и с ужасом думал: зачем я ей это говорю – у нее больной сын! Но он говорил, говорил и даже был счастлив.Он дал им два месяца на сборы. Петр кивнул: через два месяца они съедут.
Начиналась весна, береза цвела. Во время грозы верхушка раскололась, и огромная ветка с молодыми листьями рухнула и легла поперек двора. Он специально ее не убирал. Разве он не предсказывал?
И все же это были грустные два месяца. Татьяна ходила с непроницаемым лицом, Елена шарахалась от него, как будто боялась, что он может ее ударить. Это ранило его в самое сердце. Он уходил в свою спальню и потихоньку набирал номер Пэг. Она отвечала чужим испуганным голосом, но, узнав его, радовалась. «Вот они съедут, надо будет непременно ее отблагодарить, пригласить в ресторан», – думал Чарльз и тут же понимал, что этому не бывать, уж слишком она была уродлива в этих своих траурных зеленых платьях, с узким, как у ящерицы, ртом.
Вечером накануне их отъезда он вдруг затосковал, так затосковал, что чуть было не попросил их остаться. Он долго не мог заснуть, ворочался с боку на бок, прислушиваясь к шорохам, к голосам внизу. «Если человек в сорок семь лет ни с кем не может жить, то, может быть, дело в нем самом», – подумал Чарльз, но тут же решительно отогнал эту мысль. В три часа ночи он принял снотворное, но не заснул, а будто провалился в глубокую черную яму. Проснулся поздно, когда они уже сидели в машине. Он даже не слышал, как они выносили мебель. Футон, два книжных шкафа, кресло и коробки с книгами – все уже лежало в кузове, там же сидела Татьяна, прижимая спиной к борту машины ковер, который Петр положил неудачно, и тот все норовил упасть ей на плечо. А Елены нигде не было видно. Последние кивки, слова прощанья… Не зная, то ли радоваться, то ли грустить, он стоял и смотрел на них. И опять ему захотелось их вернуть. Какое-то время он боролся с собой, и когда поднял голову, то увидел, что машина уже скрывается за поворотом. Чарльз постоял еще пару минут и, подобрав с газона обрывок оберточной бумаги, с удовольствием вошел в пустой дом.Вдвоём веселее
– Есть две категории людей, которым нельзя доверять… – говорил Витя, нарезая перочинным ножиком подтаявший сыр. – Во-первых, ментам, во-вторых, женщинам с неестественно высокими голосами.
Дело происходило в купе поезда Кишинев – Ленинград. Мы с Витей почему-то ехали одни, хотя вагон был битком набит студентами и школьниками, едущими в Ленинград с ознакомительной целью.
Я слушала и кивала. Витя был старше меня.
Он спросил:
– Надеюсь, они ничего, эти ваши знакомые?
Под знакомыми имелись в виду мамина университетская подруга Таисья и ее дочь Вера, в гости к которым мы и ехали в этом переполненном летнем поезде.
– Вроде ничего, – отвечала я неуверенно.
Таисья, как и моя мать, была библиотекаршей, она приезжала к нам в гости, и от нее я много лет подряд слышала про ее удивительную дочь. Верочка учится на одни пятерки, Верочка играет на скрипке, Верочка поступает в Академию художеств.
На двери подъезда висело объявление: «В связи с ремонтными работами горячей воды не будет до пятнадцатого августа». Никаких следов ремонтных работ мы не заметили, разве что на лестничной клетке стояло какое-то ведро с окаменевшим цементом и тремя рваными окурками поверх. Глазок потемнел, зазвенела цепочка. На порог вышла высокогрудая женщина в милицейской форме и сапогах. Она посмотрела на нас непроницаемо-темными глазами и сказала без всякого энтузиазма:
– А, это вы… Ну, заходите, мать сейчас выйдет!
Я на всякий случай проверила номер двери.
Сомнений быть не могло: это была именно та самая квартира, в которой нам предстояло жить, и это была именно та самая Вера – флагман моей жизни, источник многолетних унижений. В школе я училась плохо, институт закончила самый второсортный. Все мне было лень, все казалось одинаково скучным – карьеристы, диссиденты…
К счастью, в коридоре уже мелькала знакомая фигура Таисьи. Она мало изменилась за те шесть лет, что мы не виделись. На ней даже был тот же темно-зеленый сарафан, который своими цветными огоньками делал ее похожей на новогоднюю елку. Целуя меня и одновременно хватаясь за чемодан, Таисья говорила певучим голосом:
– Какие молодцы, что приехали! Вон туда-туда, голубчик! Виктор, да? Можно я буду вас называть Витя?
Витя сказал, что можно, и аккуратно отобрал у нее тяжелый чемодан. Поискав глазами, что бы понести, она прихватила мою сумку и увлекла нас за собой вглубь коридора:
– Ленинград вам понравится! Господи, как я рада! Теперь, когда мы сменялись, у нас много места. И все это благодаря Верочке!Жить у чужих людей – это есть из чужой тарелки старой, заточенной многолетним скребом по сковородке ложкой. Ужин, состоящий из макарон по-флотски и хекового супа, проистекал в полном молчании. Говорил только телевизор. Заканчивалась программа «Время», после которой обещали концерт, но почему-то отменили. Вместо концерта на экране всплыло лицо генерального секретаря… Вера сидела напротив в милицейской форме и такой же заточенной, побелевшей от старости ложкой подбирала со дна тарелки хековую труху. Доев, она поднялась и заходила взад-вперед по комнате. Щелкнул выключатель, шумовая защита исчезла:
– А какие, собственно, у вас отношения? – спросила нас Вера неестественно высоким голосом.
В образовавшейся тишине Таисья загремела посудой.
– Яжтебе говорила, они друзья, Верочка, друзья!Комната, которую нам выделили, была длинной, темной, с высоким потолком; раскладушка – ржавой на стыке, со скрипучими пружинами. Чтобы разложить эту раскладушку, нужно было встать с двух сторон и с силой тянуть ее в разные стороны. В комнате еще стоял диван, на котором лежали две стопки постельного белья и два шерстяных одеяла. Над письменным столом висела фотография девочки: две тугие черные косы, высокие скулы, скрипка в руках. Мы плотнее прикрыли дверь и посмотрели друг на друга.
– Ради дела придется потерпеть, – сказал Витя обреченным голосом.
Я вздохнула.Утром мы смотрели, как Вера надевает сапоги. У нее были полные круглые колени и сильные икры. Натягивая на них сапоги, она говорила с нами, сидящими в кухне:
– Вообще-то лимитчиков у нас не любят, работают они только месяц-другой, пока не получат жилье. Потом начинают халтурить, метут грязно, снег не умеют разгребать.
В одном сапоге она вышла в кухню и распахнула створки шкафа.
– Что ты ищешь? – спросила Таисья.
Вера, как выяснилось, искала крем для обуви.
– Тут только продукты, – объяснила ей мать.
Вера провела рукой, отгоняя моль:
– Мать ждет войны, – сказала она. – Успокойся, войны не будет!
Все так же в одном сапоге она пошла куда-то в комнаты, и оттуда донеслось ее ворчание по поводу ненужной запасливости. Потом входная дверь хлопнула, оставив в коридоре белое облачко штукатурки.
Мы перевели дух и посмотрели на Таисью.
– Вы ее не бойтесь, – сказала та, – Верочка только с виду суровая, но душа у нее хорошая, теплая, и столько у нее всегда было всяких талантов!
Мне очень хотелось спросить: «И что же случилось?»
Таисья закончила мысль:
– Она – прекрасный работник, принципиальный, честный. Ее уважают, хотя она и женщина!То, что Витя называл «делом», заключалось в следующем. Один наш близкий друг, уехавший в Америку давно, женившийся на американке, придумал, как нас вывезти. Он найдет среди знакомых каких-нибудь кандидатов, которые за умеренную плату заключат с нами фиктивные браки. По мысли Андрея – так звали нашего нью-йоркского друга, – все это было дело нехитрое. Нам следовало переехать из малопосещаемого иностранными туристами Кишинева в Ленинград, найти лимитную работу, получить прописку, а он тем временем подыщет нам партнеров. Он, видимо, подзабыл или никогда не знал всех тонкостей советского домостроя. Лимитные работы… Лимитные работы в Ленинграде были вот какие: дворник, кочегар, слесарь. Мы с Витей были филологами.
Мы ходили по ЖЭКам и везде получали отказ.
– Да вы, небось, вдвоем ходите? – спросила как-то Вера.
По утрам она обливалась холодной водой и после ходила с головой, замотанной полотенцем. На короткое время в ней даже появлялось что-то милое, домашнее. Впрочем, только на короткое время.
По утрам она обливалась холодной водой и после ходила с головой, замотанной полотенцем. На короткое время в ней даже появлялось что-то милое, домашнее. Впрочем, только на короткое время.
Мы сказали, что вдвоем.
– Вам надо разбиться на две группы!
Мы послушались и разбились на две группы. Витя шел беседовать с очередным начальником ЖЭКа, а я находила во дворе скамейку и садилась на нее, поджидая его возвращения. Когда он приходил, мы выдерживали разумную паузу, и дальше шла я. Начальник, чей образ начинал принимать собирательный характер, мог задать самый неожиданный вопрос. Один спросил меня, люблю ли я животных, другой поинтересовался, на какую тему я писала диплом. Я отвечала, что животных люблю. Что диплом я писала на тему ленинградской школы поэзии.
Начальник поднял на меня глаза:
– Это кто ж такие будут?
Я растерянно назвала несколько официальных имен.
– Слабые поэты… – сказал он, поправив уносимый струей вентилятора галстук.
– Что?
– Слабые поэты, рыхлые… Бродский – вот кто был сила! «Ни страны, ни помоста не хочу выбирать…»
Работы у него для меня все равно не было, и я ушла. Витя сидел на скамейке с бутылкой пива:
– Что вы там так долго делали? – спросил он.
– Стихи читали.
– Какие еще стихи?
– Бродского.
– Ты совсем с ума сошла, – сказал он.Поскольку горячей воды дома не было, мыться мы ходили в баню. Поход в баню стоил рубль. За семьдесят копеек можно было получить дырявую простыню с номерком. Пол был склизкий, куски растаявшего мыла прилипали к пяткам. Вера не советовала: «Пристанет какая-нибудь зараза, потом вовек не отмоетесь! Лучше уж купайтесь в реке. У Петропавловской есть пляж».
Мы стали ходить купаться на этот ершистый каменный пляж. После купания мы сидели на берегу, завернувшись в украденные из пятьдесят седьмой бани простыни, и пили пиво. По двору Петропавловской крепости медленно, как мухи по повидлу, переползали экскурсанты. Было жарко и влажно, домой идти не хотелось. По вечерам дома громко работал телевизор, и Таисья разговаривала с ведущими программы «Время». Иногда она с ними спорила:
– И где этот неслыханный урожай?
– Хватит жаловаться! – ворчала в ответ Вера. – У тебя в кладовке запасы на пять лет вперед. Туда и девается урожай!На выходные наши женщины выезжали на дачу. В сарафанах, с косынками на шеях и с рюкзаками на плечах, они заходили в комнату попрощаться. Иногда они останавливались посреди двора и беседовали с соседом. Полуголый, в подкатанных до коленей штанах, он лежал под разобранным «москвичом». Мы ни разу не видели, чтоб он на нем куда-то поехал. Этот самый сосед на четвертую неделю наших мытарств проявился в неожиданном качестве. Так в произведениях бульварной литературы второстепенный персонаж вдруг выбивается в главные герои. В одно из воскресений Витя от нечего делать раздавил с ним бутылку водки, и тот вдруг взял и устроил его на работу.
– Витек, с понедельника заступишь, – сказал он.
Мне он представился так:
– Степан Михайлыч Бойко. Мастер золотые руки!
Я с удовольствием пожала крепкую, со следами въевшейся в кожу солярки руку.
– И золотые ноги! – добавил он, кивнув на свои лучащиеся от машинного масла ступни.
Выяснилось, что «москвич» вообще-то принадлежит не ему, а начальнику.
– Это именно то, о чем я тебе говорил… Бескорыстный русский алкаш… Этот для тебя сделает все, последней рубашки не пожалеет, – поучительно произнес Витя перед сном.
Стояли белые ночи, в воздухе, туманно светящемся в окне, висел тополиный пух, забиваясь в щели между рамами. Спать при свете было тяжко. Дела же наши шли в гору. Витя мел двор, официальная печать чернела в его паспорте. Через несколько месяцев ему должны были дать комнату, куда к нему со временем приедет вышедшая на связь американка. Витя купил учебник английского языка под редакцией Шахназаровой. Очередь была за мной.Дачный сосед Веры и Таисьи Петр Петрович Трошин был приглашен на обед. К лимитным работам он прямого отношения не имел.
– О, нет-нет, – сказала Таисья. – Он работает в системе образования. Верка его почему-то не любит, а он – палочка-выручалочка!
Петр Петрович пришел ровно в два часа, и по его виду я поняла, что не стоит ходить вокруг да около.
Говорил он мало, но веско:
– У меня есть зацепка в одном месте. Я думаю, четыреста хватит. Потянете?
Я вздохнула.
– Нормально, деньги найдем, – ответил Витя.
От вина Петр Петрович отказался. Он налил себе стакан воды, выпил, потом налил еще.
– Молодой человек, деньги – это не золотой песок, их найти невозможно, – сказал он наставительно. – Но вот если бы вы из вашей солнечной Молдавии привезли мне десять ящиков белой черешни, я бы вам с удовольствием заплатил. Как вас, кстати, по батюшке?
Витя сказал, что можно просто по имени. Петр Петрович покачал головой:
– Мы еще с вами не настолько близки! Так как вас величать?
– Виктор Михайлович.
Петр Петрович улыбнулся:
– Ну так как, Виктор Михайлович, согласны?
Я видела, как чувство долга борется в Вите с нежеланием куда-то ехать, отпрашиваться на неделю.
Он выразил сомнение.
– Кто сказал что-то про неделю? Белая черешня – вещь капризная! Вы полетите самолетом – одна нога туда, другая – обратно!
Когда Петр Петрович ушел, Витя усмехнулся:
– Ну, видно, позарез захотелось мужику белой черешни! Бывает. Надо помочь.И вот я уже стою навытяжку перед начальником ЖЭКа и лепечу легенду о том, что с детства мечтала жить в колыбели революции. На стене, за спиной Марата Григорьевича, висело два плаката. На одном было написано: «Проводим в жизнь решения партии!», на другом, изображающем пьяного, идущего под руку с молодым дружинником: «Пройдемте, товарищ!» Общая побудительная форма высказываний говорила о характере сидящего за столом человека. Я поняла, что имею дело с начальником, предпочитающим командному стилю намек и убеждение. Меж тем на лице Марата Григорьевича читалось полное равнодушие к моим речам. У него был узкий лоб и маленькие круглые глаза, которые он, слушая меня, прикрывал рукой. Когда я протянула ему конверт, Марат Григорьевич их инстинктивно открыл:
– Есть такое мнение, что принимаем, – сказал он, пряча конверт в ящик стола и поворачивая ключ.
Мы вышли в просторный двор, по которому с криками носилась детвора. Когда Марат Григорьевич надел шляпу, в нем появилось что-то от поэта.
– Листья начинают падать… – сказал он, задумчиво поглядев вверх.
– Да, красиво! – согласилась я.
Он перевел на меня усталый взгляд:
– Надо мешки выбивать из гороно. Писать, добиваться. Если сейчас не сделать, уйдут мешки! Сможешь написать такое письмо?
Я сказала, что смогу, и он подозвал какого-то парня.
– Валерий, хорошо бы показать ей фронт работ.
– Понял, – сказал Валерий и хотел уйти.
Марат Григорьевич поймал его за рукав:
– Мне опять звонили из сто седьмой, жаловались.
– Так я же ходил, Григорич! Там, видно, опять забилось.
– Опять, не опять! Надо бы посмотреть! У тебя Бодлер есть?
– Имеется, – сказал Валерий и продолжал стоять, косо опираясь плечом о дерево. Его длинные руки висели как плети. Когда он удалился, мы смотрели ему вслед. Шел Валерий тоже немного вбок. Прямая линия явно была не его мотивом. Марат Григорьевич протер узкий лоб платком и вернулся к прерванному разговору.
– В общем, в следующий понедельник. Поняла?
– Поняла, – отвечала я в тон. – А можно спросить?
– Что еще? – насторожился он.
– А зачем вам Бодлер?
– Хочешь все знать?
– Да.
– Бодлер – это вантуз. У нас так называют в народе. Петру Петровичу большой от меня привет!
Он утомился, фраза оказалась слишком длинной.Мы с Витей написали два письма: одно – в жилищное управление насчет мешков, второе в Нью-Йорк. В последнем мы, соблюдая осторожность, сообщали Андрею, что сбылись наши давнишние мечты, мы обосновались в Ленинграде, в самом красивом городе в мире, подумываем о том, чтобы продолжить учебу, а пока что, желая поддержать себя материально, пошли работать дворниками.
Два ящика с мешками поступили в распоряжение конторы с удивительной быстротой. Пряча их в кладовое помещение, Марат Григорьевич одобрительно крякнул. Мне выдали рабочие перчатки и табель уборки подъездов. В некоторых подъездах в последнем лестничном пролете была тринадцатая ступенька. Она-то и казалась самой тяжелой. Из-за белых ночей дни были безразмерными. Вечерами заметней была дурная прямоугольность окружающего нас пространства.
«В Петербурге жить, словно спать в гробу», – говорил Витя, натягивая одеяло на голову.Уезжая на дачу, Вера укладывала в рюкзак теплые носки, банку с тушенкой, книгу «Щит и меч».
– Если ты начинающий писатель, то найди каких-нибудь профессиональных писателей и познакомься! – говорила она Вите. – Их у нас в городе немало. Ты на какую тему пишешь?
– На тему любви и дружбы, – скромно отвечал Витя.