– О-о! Звонил больной Джанет Браун, у которой болит спина, и опять кричал на меня.
– Из-за чего?
– Хотел еще наркотики. Платить не мог.
– Ну?
– Деньги не есть проблема, но я не дал. Я ей уже выписывал на этой неделе.
– Ты ей это сказал?
– Сказал. У меня всё записано.
– А она?
– Она кричал, что потерял рецепт.
– Может, действительно, потеряла?
– Нет, врет, как сука, – отвечает Роджер, гордый тем, что все-таки что-то запомнил из моих уроков.Боб стал крупным экспортером рыбы и взял Роджера партнером. Но деньги контролирует Боб. Боб купил в Москве квартиру в стиле ар-деко, его любят девушки, назначают свидания. Он спокойно оставляет в ресторане тысячу долларов. Роджеру звонят из второго медицинского института и просят помочь с оборудованием. Роджер дает деньги. Роджеру звонит партнер Боб и кричит на него. Еще ему звонит Рони и требует сто тысяч.
– Рони звонил опять!
– Колонны упали?
– Еще хуже проблема. Рони негде жить. Хотел жить у меня.
– Что случилось?
– Мишель выгонял Рони на улицу. Я должен ехать в Лос-Анжелес говорить с Рони и Мишелем.
– А кто такой Мишель?
– Жена.
Две недели Роджер отсутствует. Достаю из-под стола и с чистой совестью выбрасываю в мусор огрызки карандашей, карточки, обрывки магазинных счетов, оставленные им, выпавшие у него из кармана. Под столом и его кредитная карточка. Ее я прячу в ящик, где лежат его ключи.
Роджер звонит из Лос-Анжелеса и спрашивает, не оставил ли он у меня «кредитка».
– Оставил. Что с ней делать? Может, выслать?
– Сохранить в ящике стола. Там надежней, чем в моем кармане.
– Ладно, сохраню. Как Рони?
– О-о, есть большая проблема! Люди, которые ремонтировали дом, исчезли. Есть очень-очень плохой ситуация. Рони хотел переехать ко мне. Я буду нанять семь румынских рабочих строить его дом.
По возвращении Роджер звонит мне прямо из аэропорта:
– Я хочу урок.
– Но сейчас десять часов вечера!
– В Лос-Анжелесе только семь. Это очень хорошее время. Я буду ждать в десять тридцать пять в ресторане «Париж».
В ресторан «Париж» в джинсах и майке не заявишься, а переодеваться мне лень.Мы едим рыбу и читаем рассказ «Максим Максимыч». Максим Максимыч Роджеру нравится. Он хороший, немного глупый. Как все нормальные люди.
– Что Рони? – интересуюсь я после урока.
– Рони будет жить у меня, – говорит он неожиданную правильную фразу. И тут же поправляется: – Рони жить у меня, пока рабочие сделать его с Мишелем дом.
Роджер завидует даже Рони. У Рони жена – красавица и бывшая французская модель. Роджеру нравятся красавицы, которым нравятся спокойные, говорящие низкими голосами мужчины, а не тощие гиперактивные типы в грязных кроссовках.
– И вообще, где твои туфли? – спрашиваю я его.
– О-о, есть большая проблема! Потерял туфли в самолете!
– Как можно потерять туфли в самолете? Ты что же, босиком шел по трапу?
– Яне знаю.
– И где ты взял эти ужасные кроссовки?
– В портфеле. На всякий случай носил кроссовки с собой. Чтобы потом тоже их потерять. Рони еще хуже, он потерял сто тысяч, – оправдывается Роджер.
– Зачем Рони приехал с тобой? Он разве не мог пожить у каких-нибудь родственников? Ведь у каждого человека есть родственники.
Это не совсем так. У самого Роджера, например, родственников нет. То есть они есть, но они уже отчаялись.
– Родственники не хотят Рони. Он бросал деньги на воздух.
– На ветер.
– На ветер. Бросал деньги на ветер. И любовался, как они летят! – говорит Роджер без осуждения.
– Где ты нашел такого партнера?
– Что?
– Как Рони стал твоим партнером?
– В Стэнфорде. Его старший брат Сэм был очень хороший математик. Он был еще лучше, чем я. И окончил Стэнфорд в восемнадцать лет.
– Вундеркинд?
– Очень-очень умный. Лучше всех.
– Где он сейчас?
– В могиле, – говорит Роджер, доедая рыбу.
Кстати, за что они дерут такие деньги в этих своих французских ресторанах?
– Типичная история! – продолжает Роджер, подзывая официантку. – Жизнь несправедливый, жестокий. Как сказал сфинкс у Ницшея: человеку лучше не рождаться, а если уж родился, то лучше быстрей умереть. Их родители были евреи из Руссии. Рони знает по-русски «хочу жареный картошка» и «на здоровье». Рони – умный и сумасшедший, как многие евреи.
Помимо женщин Роджер любит евреев.
– Почему в Европе так не любят евреев? – говорит он на парковке.
Здесь мы проведем много времени, пытаясь завести его машину.
– Брат Рони был умный непрактический еврей, Рони умный и непрактический, ты еще хуже. Еще я знаю доктора Левия. Он очень сумасшедший и добрый, работает для бедных. Евреи умные и непрактические. Я думаю, французы и немцы завидуют евреям. Это несправедливый. Евреи всегда помогали Европе.
– Это несправедливо.
– Очень несправедливо. Среди евреев больше всего нобелевских лауреатов. Мой профессор в Стэнфорде был еврей, и он был нобелевский лауреат. Он отдавал все деньги на науку. Я знаю, что когда ты получать Нобелевскую премию, ты тоже будешь отдавать деньги.
– Там видно будет, – скромно отвечаю я.Рони, беззаботный крупный человек, живет у Роджера третью неделю. Домой его по-прежнему не пускают. Мишель звонит и говорит, что румыны требуют тридцать тысяч. Без задатка румыны работать не начнут.
– Я буду послать румынам тридцать тысяч. Они очень хорошие и честные рабочие, – говорит Роджер.
– Ты уверен? Бисмарк говорил, что румын – это смычок и отмычка!
– У Бисмарка не было моя проблема.
– Что еще за проблема?
– Мой бывший жена. Хочет жить в моей квартире с мужем Педро. Я думаю: о-о.
– Действительно! Не жить же вам втроем!
– С другой стороны, почему нет? Я неприятный, очень раздражал всех, они скоро убегут.
Утром Рони, Роджер и я с ними завтракаем в корейском кафе, где Рони, не скупясь, заказывает все подряд. Нам приносят корейские соевые пирожные, шоколад и кофе в глиняных чашках ручной работы. Корейцы не умеют варить кофе, но хорошо делают чашки. Потом мы с Роджером проводим урок. Солнце выплывает из-за туч, сигаретный дым вытекает из-за газеты, которую читает Рони. Он – легкий постоялец. И зачем ему дом с колоннами? Он прекрасно мог бы жить на кухне у Роджера. После урока Роджер сообщает мне свежую новость:
– Я буду скоро ехать в Руссию! Мне звонил Боб, чтобы опять кричать на меня. Боб делал бизнес, я не помогал. Я буду помогать!
– Что за бизнес?
– Брать в Руссии трансплант для Европы.
– Франкенштейн. Какой еще трансплант?
– Руссия имела много аварий, очень много людей умирали молодыми. Боб хотел брать их органы и продать во Францию. Ты знаешь французский. Это – очень хорошее дело. Я буду щедро платить!
– Я лучше буду преподавать русский.
– Это – не бизнес, это – шутка.
– У меня есть и другая идея.
– Что?
– Писать рассказы.
– За это хорошо платят?
– За это не платят ничего.
– Про что ты хотел написать? Кто твой герой?
– Еще не знаю.Это – действительно серьезный вопрос. Или большая проблема, как говорит Роджер. Трудно найти современного героя. Начнем с того, что он негероичен. Он ходит по кругу, на нем нелепый костюм от Армани и грязные кроссовки. И он говорит, говорит, сводя меня с ума! Жена ушла, партнер обобрал.
Я написала рассказ и послала в один журнал. Пришел отказ, всего пару предложений. «Недостатком рассказа является защищенность автора на каких-то человеческих отбросах. Своеобразный внутренний мир героя выражается в бессмысленной болтовне». Заканчивалось все фразой: «Пусть автор поищет настоящего человека – наверняка такой есть и в Америке».
Шестой палец
У меня есть добрый приятель, милый пятидесятилетний еврей из Львова, много читает, работает инженером в солидном институте. Три года назад он женился на двадцатисемилетней ямайской женщине с ребенком. Ее звали так же, как жену президента Кеннеди, Жаклин, и у нее был какой-то ералаш с пальцами. Однажды я дала себе труд их пересчитать и поняла, что не ошиблась – на каждой руке по шесть штук. Меня это почему-то встревожило. И дело даже не в количестве пальцев – всякое случается в природе. Но я вижу, что она с Сэмом не просто так. Куда-то она все время названивает по мобильному телефону, оттопырив шестой наманикюренный мизинец. Поговорив, уходит на пару дней, говорит, навестить отца. Иногда потом забывает, говорит, что не отца навещала, а подругу. Но Сэм не обращает внимания на мелочи. Подруга так подруга, кивает он. Голова его занята другим. Он растит приемную дочь и потихоньку движет тотальную революцию.
«Неужели твой друг действительно троцкист?» – удивляются мои русские друзья.
Я киваю. Действительней не бывает. Ну, к примеру, недавно он мне звонит.
– Слушай, ты писателя Каверина читала?
– Читала.
– Ну и что ты лично думаешь по его поводу?
– Ничего не думаю, – говорю. – А что?
– А то, что я читаю уже второй том его трудов и всё жду, когда же он скажет самое главное.
Я киваю. Действительней не бывает. Ну, к примеру, недавно он мне звонит.
– Слушай, ты писателя Каверина читала?
– Читала.
– Ну и что ты лично думаешь по его поводу?
– Ничего не думаю, – говорю. – А что?
– А то, что я читаю уже второй том его трудов и всё жду, когда же он скажет самое главное.
– Что – главное? Не понимаю.
– Как что! Ведь он совершенно умалчивает личность Троцкого!
Пораженная его наблюдением, я молчу, и Сэм поясняет:
– Троцкий играл исключительно важную роль в формировании литературы. Это Сталин заткнул таким, как Каверин, рты или что?
Вообще-то я считаю, что рот никому заткнуть нельзя. И вообще, пишут не ртом.
Ну и так далее.
Что же касается Сэмовых семейных дел, то, к сожалению, случилось то, о чем говорили… Впрочем, одна я и говорила. Его ямайская жена, получив благодаря этому замужеству гражданство, собрала вещи и ушла к другому мужчине. Теперь у нее большая красная машина с музыкой на полквартала. Сама Жаклин уже устроилась где-то секретаршей, и всё там хорошо.
Я не удержалась и съязвила.
– Карл Маркс учил уважать пролетариат, а не жениться на нем.
Сказав, я, конечно, тут же пожалела.
– Ничего, ничего, я не обидчивый. И, знаешь, все к лучшему, – отвечает Сэм. – Я уже сдал освободившуюся комнату Тони.
Я настораживаюсь.
– Какому Тони? – говорю. – Тони, который был у тебя на дне рождения? Он же алкаш!
– Был, – отвечает Сэм, подняв палец, – но завязал! Другой человек!
Я начинаю с ним спорить:
– Люди редко меняются…
Лицо Сэма задумывается, но сам он, судя по глазам, остается непоколебим:
– Он, знаешь, устроился на работу, и у него завязался роман с замечательной девушкой. У нее, кстати, подруга – такая потрясающая мулатка…
Я хотела спросить, сколько у мулатки пальцев, но сдержалась.
– Дай-то Бог. Где же Тони теперь работает?
– Тони работает у самого мэра Кембриджа.
– Ого! – говорю.
С мэром Кембриджа я тоже знакома. Он живет в соседнем доме, и я иногда вижу его, когда он садится в машину. Паркуется он почему-то в бугристом дворике между нашими домами, хотя у самого за домом нормальный гараж. Наш мэр – черный гей, демократ. Может, из солидарности, думаю. Здороваясь со мной по утрам – а я во дворик выбираюсь покурить, – мэр машет мне рукой, и я в ответ здороваюсь и тоже машу ему. С Тони они приблизительно одного возраста и даже внешне чем-то похожи. Только мэр вроде непьющий.
– А что за работа?
– Он работает садовником.
– Тони? Садовником? Он же авиатехник.
– Да, авиатехник, и садовник тоже!
Мне бы такую работу, думаю. Садовники всегда на свежем воздухе, всегда что-то насвистывают.
Поначалу всё идет прекрасно. Мэр Кембриджа доволен, Тони доволен, и моему Сэму грех жаловаться. Раньше готовил Сэм и квартиру убирал тоже он, а теперь они с Тони вдвоем хозяйничают, будто нормальная супружеская пара. Тони за пятнадцать лет армейской жизни научился всякой кулинарии. Сэм – любитель хорошо поесть, что на нем уже немного сказывается: животик, приятная розовость лица. Как ни зайду вечером, Тони в красочном фартуке стоит у плиты, Сэм в кресле под сенью апельсинового дерева читает «Уолл-стрит Джорнал» и рассуждает про жизнь в капиталистическом обществе. В доме чисто, уютно. Я присаживаюсь. Запах еды. Забываю, зачем пришла.
– Вот что пишут сами капиталисты в своей главной газете, – говорит Сэм, поднимая очки на лоб. – Займы завели страну в кризис. Вы знаете, конечно, что долг Америки на текущий момент составляет пятьдесят семь тысяч миллиардов долларов. Семьдесят девять процентов этого долга приходится на последние пятнадцать лет. Китаю мы задолжали…
Ну и так далее.
Потом Тони делится своими новостями. Через пару дней демократическая партия объявит о новом фонде, выделенном на школьное образование. Сведения из первых рук.
Я продолжаю сидеть. Здесь меня накормят. Сэм в присутствии Тони осторожничает со спиртным.
– Ну как кролик? – спрашивает Тони.
Сэм мурчит:
– Потрясающе! А со стаканчиком белого вина это было бы еще потрясающей!
– Ну, так выпей!
– Ты уверен? – спрашивает Сэм, косясь на буфет с бутылками.
Тони бросается его уверять, что ему даже приятно, когда другие выпивают в его присутствии.
– Во-первых, тренирую волю, во-вторых, эмпатию. Получаю даже больше удовольствия, чем когда сам пил.
Я иногда в шутку им советую не зацикливаться на своей сексуальной ориентации. Могла бы получиться образцовая кембриджская семья. К тому же интернационал.
Но шутки в сторону. Что-то не позволяет мне уверовать в эту метаморфозу.
Проходит пара месяцев. Стою как-то в вестибюле, жду лифт. Вижу, идет Сэм, в руках у него два кулька с продуктами, вид понурый.
– Слушай, вы ведь пьете?
Я заволновалась.
– Что такое? Опять лендлорд ябедничал?
– Не о том речь. Тут у Тони проблема.
– А что, – спрашиваю, – происходит?
– Он пятый день не выходит из своей комнаты.
– Понятно, – говорю, – развязал.
Сэм кивает.
Из шкафа пропало несколько бутылок коньяка, но Сэму, конечно, не коньяка жалко, а Тони.
– Эх, – говорит он, – только встал на правильные рельсы, прочитал Троцкого от корки до корки. Поговори, что ли, с ним?
Поднимаемся к ним, я стучу к Тони в дверь. Оттуда в ответ – молчание.
– Тони, – зову я, – я знаю, что ты там!
– Нет, – отвечает он.
– А с кем я говорю?
– Это не я.
Я показываю Сэму рукой, мол, уйди куда-нибудь. Сэм понимающе кивает и, прихватив газету под мышку, деликатно удаляется на балкон.
Я снова стучу в дверь. На этот раз решительнее.
– Эй, Тони!
– Что еще?
– Я могу чем-нибудь помочь?
Слышу из-за двери мычание.
– Что-что? – переспрашиваю.
– Сэм там?
– Нет, вышел.
– Мне перед ним стыдно. Он в меня поверил, а я опять сделал ЭТО.
– Что ЭТО?
– Напился, как последняя скотина.
– Перестань! – говорю. – Сэм не в обиде, наоборот, сочувствует.
– Он – святой человек, а я его обманул. Скажи ему, что я прошу у него прощения.
– Хорошо, – отвечаю, – скажу, но выйди на минуту.
– Яне выйду.
Скрипнули пружины кровати. Я еще постояла, бормоча какие-то неубедительные слова утешения, но больше он на связь не выходил.
Тоже иду на балкон.
– Не открывает? – спрашивает Сэм.
– Нет.
– Что говорит?
– Просит у тебя прощения.
– Вот беда, – вздыхает Сэм. – Что теперь делать?
Я понятия не имею, что делать, когда человек запирается в своей комнате и никого не хочет видеть.
– У него, знаешь, язва желудка… – говорит Сэм. – Может быть, позвонить его подруге? Она имеет на него влияние.Проходит еще неделя, встречаю Сэма во дворе. Он качает головой:
– Тони совсем плох. Капитализм настраивает человека на ложные цели и, выжав из него последние соки, выбрасывает на помойку.
– Это правда, – говорю я ему, – но кто-то всегда выжимает из человека последние соки… Капитализм ли, социализм.
– Если б общество создало людям условия и каждый мог заниматься любимым делом, а не гнаться за наживой, то личность не заходила бы в тупик.
Я зачем-то вступаю в спор.
– Не знаю. Общество состоит из разных личностей. И спасение – тоже вещь индивидуальная…
– Ты мыслишь не диалектически! – отвечает Сэм.
И я зачем-то берусь улаживать отношения между Тони и его подругой. Звоню ей, рассказываю какие-то истории из личной жизни.
– Главное, – говорю, – дать ему шанс.
Она долго молчит:
– Я не хочу об этом говорить.
– Может, подумаешь еще?
– Вряд ли.
Кладу трубку и смотрю в окно. Тони, несчастно пошатываясь, тянет через клумбу поливальный шланг. Может, думаю, мне стоит выучиться на психолога. Я всё равно всю жизнь решаю чужие проблемы. Психологи хорошо зарабатывают.В общем, я решила соврать. Сказала Тони, что подруга согласна с ним увидеться. Сэм не одобрил.
– Если она его прогонит, он запьет еще пуще прежнего!
– У меня классовое чутье – не прогонит!
– Будем надеяться! – говорит он, оглядываясь на приемную дочь.
Я тоже смотрю на Саманту. Та, сидя на полу и расставив худые длинные ноги, надевает кроссовки. По субботам-воскресеньям Сэм берет ее к себе, ведет куда-то. На прошлой неделе они ходили в кукольный театр, сегодня вот едут в зоопарк. Почувствовав, что на нее смотрят, она поднимает лицо и ослепительно улыбается. Что-то, думаю, все-таки ему перепало от этого идиотского брака. Вот эта улыбка ребенка.
– Выросла? – спрашивает Сэм.
– Да.
Он вздыхает:
– И знаешь, вот я подумал, что нашей Жаклин еще, в принципе, не поздно реализоваться. Хорошая дочь растет, работа ничего. Марк тоже вроде приличный человек оказался…
– Жаклин вышла за тебя замуж с задней мыслью, поэтому срочно перестань вздыхать.
Сэм все равно вздыхает. Видимо, я опять сказала что-то не диалектичное.
Так оно и есть.
– Задние мысли – атавизм жизни в капиталистическом обществе! – говорит он, вставая и идя к двери. Я иду за ним и продолжаю спорить: