Знакомый адвокат – его зовут Мэтт – подъезжает ровно в шесть. Знаю я его так: наши дочери дружат, и, заходя за своей, он дежурно спрашивает, как дела, и я дежурно отвечаю, что прекрасно.
Это длинный человек с птичьим лицом и немного развинченной в бедрах походкой. В руках у него пакет с сэндвичем, он приехал сразу после суда. Я немного нервничаю, мне неудобно, что я так низко пала. Отец подруги нашей дочери. В общем, понятно.
Он, видя, что я жмусь и мнусь, хлопает меня по плечу:
– Слушай, я тут тоже попался месяц назад. На парковке Стар-маркета выкурил после работы джойнт… Меня пробил такой голод, что я пошел в магазин и сдуру прямо там засосал бутылку пенящихся сливок… Короче, что ты украла?
– Суп.
– Еще что?
– Пакет сосисок.
– Понятно. – Он проглядывает мои бумаги. – А ты видела, что подписываешь?
– Разумеется, видела.
– Прочитай вслух!
Я начинаю читать:
– Задержанная вела себя агрессивно, при задержании пыталась съесть вещественное доказательство.
– Что это всё значит? – спрашивает он.
– Я, – говорю, – хотела съесть суп.
– После того, как задержали? Ха-ха! Остроумно! – говорит он, оглядывая меня и мужа.
– Точно больше ничего не крала?
Странно, думаю, а ведь для него такой разговор в порядке вещей.
– Больше ничего.
Он посмотрел на часы и заторопился:
– В общем, говорить будешь следующее. Торопилась к ребенку, взяла продукты, когда вышла, вспомнила, что не заплатила. Сразу сообщила об этом спецработнику, который стоял в дверях.
Я благодарно часто киваю. Может быть, слишком часто.
– Что у тебя с головой? У тебя нервный тик? Это бы подошло!
У меня, к сожалению, нервного тика нет, и он продолжает инструктаж:
– Упомяни, что принимаешь антидепрессант! Принеси с собой аптечный пузырек. Если что, врач, надеюсь, подтвердит? Очень хорошо. Главное, повторяю: хотела заплатить, но мне не дали. Всё поняла?
Филипп записывает всё, что говорит Мэтт. В Гарварде конспекты Филиппа ходили по рукам.
– Что самое большее могут сделать? – спрашивает Филипп у него.
– Могут посадить на три месяца. Для острастки.
Мне очень не хочется возвращаться в тюрьму, даже на день.
– Не волнуйтесь, я пойду с вами, – говорит Мэтт, вставая.С вечера зарядил мелкий злобный дождь и сыпал, не переставая, всю ночь. Этот же дождь встретил нас утром, когда мы вышли из дому, чтобы ехать в суд. Здание суда поразило нас своими контрастами. Внутри нехитрой кирпичной коробки оказалась сложная система арок, переходов, лифтов, коридоров, застекленных или разгороженных металлическими барьерами кубиков, в которых сидели, стояли, передавали друг другу телефонные трубки служащие. Казалось, что и над ними идет дождь, и что посетители у окошек стоят под дождем, и все мы медленно перетекаем из одного отсека в другой. Честные люди и преступники, стражи закона и воры. На втором этаже мы заполнили необходимые бумаги и зашли в большую темную залу, где Мэтт должен был сидеть отдельно, рядом с другими адвокатами, а мы отдельно – рядом с другими преступниками и их родственниками. Передо мной слушались четыре дела. Судили двух придурков, которые застрелили третьего, не поделив общую девушку; судили парня, который вытащил из машины радиотехнику. Судили женщину: по-английски она не говорила и, похоже, ни на одном из других языков тоже. Ее судили за наркоманию, но тут же сходу отправили на освидетельствование психиатров. За этими тремя делами слушалось дело идиота из группы «За жизнь». Он рассылал врачам-абортологам письма, мол собирается взорвать клинику. У всех подсудимых были адвокаты, государственные и частные. Адвокаты сидели на отдельных скамейках за полукруглой деревянной перегородкой. Когда доходила очередь до их клиента, адвокаты подходили к судье и, наклонившись, что-то говорили ей на ухо. Мой адвокат сидел среди них. Мы перемигнулись.
У меня в голове крутилась фраза: не их судят, а они судят общество. Накануне ночью я пыталась вспомнить, откуда она пришла. Теперь вдруг вспомнила – из «Живого трупа».
Вот это я им и скажу.
Еще я скажу, что великий поэт Франсуа Вийон был вором. Что у Анри Руссо была клептомания. И процитирую, что говорил лауреат Нобелевской премии Иосиф Бродский. Что он вообще удивляется тому, как это поэты еще не грабят и не убивают, когда общество вытворяет с ними такое.
Судья, интеллигентная черная женщина в серебряных очках, наконец выкликнула мое имя. Дальше всё происходило как в кино. Рука на Библии: обязуюсь говорить правду, и только правду…
Судья зачитала донесение магазинного работника, делая акцент на некоторых двусмысленностях:
– «Задержанная вела себя агрессивно… пыталась съесть вещественное доказательство…». Тут не указано, что конкретно задержанная попыталась съесть? – спросила судья у Мэтта.
Тот слегка поклонился:
– Три банки супа гаспачо и два фунта сосисок, ваша честь.
В зале раздался смех. Судья сняла очки и строго взглянула в ту сторону, откуда он доносился. Потом она опять повернулась к Мэтту:
– Ей это удалось?
– Нет, ваша честь.
Судья кивнула и что-то записала в большом журнале, который лежал перед ней на столе. Потом она снова подняла глаза на Мэтта:
– Почему нет?
– Ваша честь, вы видите ее перед собой! – ответил Мэтт, слегка передернув плечами.
Судья посмотрела на меня долгим изучающим взглядом. Я приосанилась.
– Потрудитесь разъяснить, что вы имеете в виду?
– Ей бы столько не съесть! – сказал Мэтт и снова поклонился.
Судья слегка улыбнулась, но тут же быстро опустила глаза в журнал.
Какое-то время она молча читала донесение. Я ждала, когда же мне дадут слово.
– Что еще было найдено у подсудимой при задержании? – спросила судья, снова обращаясь не ко мне.
– Больше ничего, ваша честь.
Она перечитала, водя пальцем по строке:
– Подсудимая вела себя агрессивно. В чем выражалась агрессия?
– Вступала в дебаты со спецработником, ваша честь.
– Потрудитесь расшифровать. Какого рода дебаты?
– Просила супа, ваша честь! – ответил Мэтт и опять слегка поклонился.
Снова в зале послышался смех. Мэтт продолжал:
– Ваша честь, – воскликнул он. – Подсудимая принимает антидепрессанты. У данной группы таблеток имеется побочный эффект… Можете прочитать, это мелкими буквами указано внизу.
Он протянул ей желтый аптечный пузырек, но она отмахнулась:
– Оставьте! Я сама их принимаю уже двадцать лет!
– К тому же, – продолжал Мэтт, – моя подзащитная курит. У курильщиков опасность побочного эффекта вырастает до девяноста процентов.
– Эффект, не эффект, – сказала судья и, стукнув молоточком по столу, что-то прокричала. Я не расслышала, но по реакции окружающих догадалась, что что-то очень хорошее.
– Ваша честь, благодарю, – сказал Мэтт.
Потом был коридор, сияние лампочек, пять пролетов лестницы вверх, потому что лифт не работал, а нам зачем-то нужно было подняться на седьмой этаж. Я попыталась обнять служащего, который выдавал мне расписку об освобождении. Он вовремя увернулся, поднимая с пола упавшую ручку.
Когда мы выбрались наружу, Мэтт стянул галстук и расстегнул воротничок на рубашке:
– Тут неподалеку открылась пивная, – сказал он задумчиво. – Сами варят, надо попробовать!
Мы зашли за угол, столы были на улице, мы сели. Дождь кончился. В Новой Англии бытует поговорка: «Если вам не нравится погода, подождите пару минут, и она изменится».
– Три кружки пива и что-нибудь из еды? – спрашивает нас мой адвокат.
– Отлично, – отвечает Филипп, – только мы платим!
Мэтт, отмахнувшись, пролистал меню.
Подошла официантка. Молоденькая, с блокнотиком на ладони, остро заточенным карандашом в руке. Мэтт затараторил:
– Деточка, три пива, три супа гаспачо, три порции домашних сосисок с гарниром. На десерт – два слоеных пирожка с яблоками и связку наручников для дамы!
Она быстро записывала, потом покусала верхнюю губу:
– Не всё успела! Повторите, пожалуйста, что последнее?Доктор Ганцмахер
В Израиле я работала в женском журнале «Портрет». Хозяйку журнала звали Джоанна. Это была богатая, образованная, взбалмошная, практичная англичанка из газеты «Джерусалем Пост», которая, изучив маркет, поняла, что нужно Израилю. Израилю нужен был женский русский журнал. «Никакой ностальгии по первой родине! Мы у себя в стране, у нас новая жизнь!» – говорила Джоанна. Моей непосредственной начальницей и редактором была журналистка Эмма Сотникова. Фраза о ностальгии относилась в первую очередь к ней. Эмма любила все безысходное, русское, под которым она, конечно, понимала питерское. Побывав в Израиле замужем за сионистом и родив от него троих детей, она в следующий раз вышла замуж за питерского писателя Мишу Федотова. Миша тоже работал у нас в журнале, он отвечал за сектор горячих материалов. О нем-то и пойдет речь.
Миша позвонил мне в пол-одиннадцатого.
– Слушай, Джоанка совсем взбесилась!
Миша позвонил мне в пол-одиннадцатого.
– Слушай, Джоанка совсем взбесилась!
– Что такое?
– У тебя есть время? Приходи минут на семнадцать-восемнадцать – надо посоветоваться.
Я уже лежала в постели, по телевизору вот-вот должны были начать транслировать из Ливана фильм Бергмана «Фанни и Александр». Я давно мечтала его посмотреть.
– К черту Бергмана, – бесстрастно отвечает он, – я тебе перескажу!
Я поднялась и вышла из дому.
Миша жил неподалеку. Ничем не примечательный снаружи каменный дом, в котором он жил, внутренним устройством напоминал конструкцию, описанную писателем Короленко в повести «Дети подземелья». Помёт, как Миша называл свое потомство, состоял из какого-то количества детей от разных браков. Я говорю «какого-то», потому что количества детей никто точно не знал, даже сам Миша. У евреев вообще не принято считать детей – Бог дал, надо радоваться. Он и радовался, не пересчитывая, а дети все подтягивались из разных стран под отеческий кров, чтобы счастливо зажить в короленковском подвале. Скажем, на тот момент времени их было штук одиннадцать, и к ним примыкали трое Эмминых.
Миша был в кухне один:
– Днем совершенно невозможно работать! Вот мы сейчас… – говорит он, наливая нам по чашке чифиря. Из чего я заключаю, что семнадцатью-восемнадцатью минутами не обойдется.
– Что происходит? – спрашиваю, оглядываясь.
Кухонный стол завален порнографическими журналами. Какие-то голые бабы. Поверх всего – пишущая машинка с заправленным в нее листом бумаги.
– Садись. Вот смотри – шесть способов обновить сексуальную жизнь. Что ты думаешь про это?
Миша произносит «что» по-питерски.
– После десятичасового рабочего дня ничего не думаю, – честно отвечаю я.
– Не умничай, – отвечает он и кладет передо мной журнал “Ейе” с соответствующей статьей о сексе. – Джоанка хочет, чтоб я перевел эту похабщину для наших. Завтра отдаем номер в тираж. Над нами будет хохотать весь Израиль!
– Над нами и так хохочет весь Израиль. Ты же писатель-юморист!
Он смеривает меня выразительным взглядом. Очки у него старомодные, с большой черной оправой. В них он похож на филина. То-то, думаю, ему по ночам не спится.
– Опять умничаешь? Умничать будешь, когда этот вшивый бабский журнал закроется, – ворчливо говорит Миша. – Ну представь себе типичную русскую семью. Скажем, из Винницы. При чем здесь водяные матрасы?
Действительно, думаю, при чем, и начинаю читать.
– Ну что? – спрашивает он через время.
Я молчу. Действительно похабщина, иначе не назовешь.
Он показывает мне на текст:
– Что мы делаем? Мы даем это под рубрикой «журнал “Elle” рекомендует» и параллельно на широких полях печатаем соображения нашего отечественного сексопатолога. Тонкие, продуманные, с учетом мироощущения русской семьи из Винницы.
Я спросила, где в одиннадцать часов вечера он собирается искать отечественного сексопатолога.
– Идиотка, – отвечает он, – отечественный сексопатолог – это мы. Ты и я. Фамилию я уже придумал – доктор Ганцмахер.
Должна оговориться, Мише я была многим обязана. Работу в журнале устроил мне Миша. Если бы не он, я бы долго еще мыла полы за девять шекелей в час. В журнале мне положили нормальную (по уцененным русским стандартам) зарплату младшего редактора. Впрочем, в первые два месяца работы полы я тоже мыла. Я приходила на час раньше остальных, надевала большой оранжевый передник, желтые резиновые перчатки и брала в руки розовое пластиковое ведро. В таком костюме до прихода коллег я убирала помещение. Потом переодевалась и садилась редактировать. Скажем, историю про зарождающуюся смешанную семью: он – коренной сабра, футболист из команды «Маккаби», 28 лет, рубашка с пальмами и летающими попугаями, она – бледное, голубоглазое детище Иркутска. На вид ей лет пятнадцать, на еврейку не похожа.
Прочитав, звонила Мише, автору этого горячего материала. Ему ввиду многодетности разрешалось работать из дому. Я не решалась спросить Мишу в лоб, еврейка ли невеста. Я начала издалека:
– Кто бы мог предположить, что в Иркутске есть евреи…
– Они везде есть. Как плесень. Триста шестьдесят семь тысяч.
Я не сразу поняла, что эти шизофренически точные цифры Миша просто брал из головы.
– Ты уверен, что она это… Джоанна обязательно спросит.
– Еврейка? Чистопородная. Сто сорок восемь процентов. Я проверял.
Мишу редактировать было просто. Там двоеточие, здесь запятая…
Гораздо сложнее обстояло дело с другими авторами. На мой адрес приходили материалы толщиной с роман. Писали все и писали много. Писал бывший экономист с кондитерской фабрики в Киеве и парикмахерша из Львова. Писали доктор сельскохозяйственных наук из Минска и бывший преподаватель народного танца из Баку. Евреи – народ книги. «Уважаемый господин Капович, – читала я, открыв очередной толстый пакет, доставленный с уведомлением мальчиком-арабом. – «Посылаю Вам мои раздумья о жизни еврейского народа в Старо-Урюпинске…» Иногда в журнал приходили стихи про Израиль. «Маленький такой клочок земли. Пусть сухой, но все-таки шели». «Шели» означает мой. На это тоже надо было отвечать в письменной форме. Таковы были требования Джоанны, которая хотела, чтобы у журнала была обратная связь с читательницами и читателями.
Часам к одиннадцати прибегала Эмма. Мы с Эммой запирались в нашем «отдельном» кабинете и обсуждали текущие дела. Начальство – хозяйка журнала Джоанна и бухгалтер Джим – появлялось в полдень. Когда к ним приходили какие-нибудь важные гости, меня посылали на кухню делать кофе. Я научилась спрашивать: «Вы предпочитаете кофе с сахаром или без?» Не скрою, церемония меня удручала. Однажды, по рассеянности, я сыпанула в кофе три ложки соли. То, что директор банка «Леуми» ушел, не дав журналу рекламы, скорей всего, не имело ко мне отношения, но я на всякий случай уже обдумывала, куда идти. Снова мыть полы или устраиваться няней в многодетную семью? Я знала одну, жили в соседнем доме, очень религиозные. Джоанна весь день хмурилась, мытье полов и подача кофе были переданы смышленой двадцатипятилетней корректорше Дине. А со мной поступили так. Меня повысили. Джоанна вызвала меня в кабинет и сказала, что отныне я буду замредактора по литературной части. На зарплате это, впрочем, никак не сказалось.
Но вернемся к Мише.Короче, пока я читаю «шесть способов», Миша что-то быстро выстукивает двумя пальцами. Иногда он поднимает голову и взглядывает на меня сквозь запотевшие очки. Читаю я, значит, и воображение мое начинает разгораться. Ну, во-первых, по поводу спонтанного секса в гостиной. Это был способ первый. При свечах, на ковре, с легкой музыкой в радиоколонках.
– Говори, что сразу приходит в голову. Это и есть самое верное! Только не умничай, – предупреждает Миша.
Он сходу придает моим соображениям художественную форму. «Доктор Ганцмахер в целом согласен, что такое может оживить чувства супругов, но, к сожалению, такой оживляж небезопасен. Врачующиеся могут случайно разбудить бабушку, спящую на раскладушке в углу гостиной. Племянников, ночующих на кухне. Доктор Ганцмахер считает, что к первому способу не стоит прибегать, но если уж приспичит, то лучше тогда без свечей. Музыка тоже отменяется. Даже приглушенная. Никакой музыки. Бабушке с вечера двойную порцию снотворного. Племенникам – по рюмке вина.
На втором способе мы оба тормознулись. Секс в ночном парадном после питерского «парадняка» звучал как несообразный детский лепет. Как стрельба в тире для тех, кто ходил на медведей. Доктор Ганцмахер порекомендовал заменить парадное газоном. Израильтяне очень ухаживают за своими газонами. Газон и в других отношениях интересней – ближе к природе. Проверить часы работы оросительной системы и – вперед.
Насчет третьего способа с водяными матрасами поправка целиком принадлежала Мише. Про пластиковые мешки на сохнутовских матрасах. Такие матрасы выдавались в пользование до прихода наших контейнеров с мебелью. Их, в принципе, можно было накачать водой.
Я лично горжусь комментарием к способу с эротическим фильмом.
– Скажи что-нибудь афористичное! – потребовал Миша, застыв надо мной с третьей чашкой чая в руке.
– «Панасоник» убивает либидо!
Миша сел за машинку и застучал.
– Можешь ведь, когда не умничаешь!К шести утра статья готова. Мы с Мишей устало откидываемся на шатких стульях, принесенных детьми с помойки, и Миша говорит:
– Если Джоанка спросит, что тут написано, скажи что-нибудь умное. Что материал был прокомментирован серьезным аналитиком…
В среду вечером вышел номер с нашей статьей. Уже в девять утра телефон звонил не переставая.
Мы с Эммой только успевали перехватывать трубки, чтобы наши бабоньки не пробились к начальству. Где-то мы все же упустили пару звонков. Джоанна ворвалась в наш кабинет. В ярости она напоминает снежного барса.