Почему вдруг Полина подумала о смерти? Трагической и – паче того – насильственной?
Все в этом, почти отрезанном от мира месте дышит тревогой. Она и суток здесь не провела, а уже случилась масса необъяснимых, неприятных и пугающих вещей. От некоторых из них можно отмахнуться, но от собственных страхов не отмахнешься. Все чаще она ловит себя на том, что прошлое вернулось. Оно неумолимо надвигается, и не в чем искать защиты от него. Не в ком. Они как будто снова стали детьми, слишком глупыми, слишком слабыми, чтобы противостоять злу. Кого привлечь в союзники? Восьмилетнего мальчика в «рябчике», его шестилетнего брата? Мелюзгу от трех до пяти? Но и от тех, кто постарше, мало проку. Универсальная мантра бэнг-бэнг-бэнг не сработает. В любых других случаях сработала бы, но не в этом.
Полина вернулась ровно в то место и в то время, что отравили всю ее жизнь, от этого яда – в костях, в крови, в луковицах волос – так и не удалось избавиться. А вернувшись, увидела тот же ландшафт, те же интерьеры и тех же детей, которые только делают вид, что они – взрослые.
Вы поедете на бал?
Отказаться от предложения невозможно.
* * *…Темная человеческая фигура возникла перед ними так внезапно, что Полина вздрогнула – и лишь потом нервно рассмеялась.
Никита.
– Ну что? – спросил Ростик. – Так и не нашлась?
– Нет.
– Может быть, она решила уехать?
– И не сказала об этом мне? Исключено.
– Иногда люди совершают поступки, которые от них совсем не ждешь, – Ростик проявил удивительную для простого корабельного механика философичность. – Как-то была у меня девушка… Ты должен ее помнить, Шило.
Шило наморщил лоб:
– Э-э…
– Сашенька. Вспоминай! Тебе она еще не очень нравилась…
– Та, которая работала на рыбозаводе?
– Она.
– Ха! Не нравилась – мягко сказано. Я терпеть ее не мог. Хитросклепанная шлюха.
– Нет, Сашенька была хорошая… – Ростик нисколько не обиделся на выпад брата, только немного погрустнел. – И не ее вина…
– Такая хорошая, что бросила тебя за два дня до свадьбы? – взвился Шило. – Умотала с залетным норвежцем и даже не нашла нужным объясниться.
– Зачем ты так? Тем более что она объяснилась.
– Прислать эсэмэску «Полюбила другого, уезжаю, прости и не ищи меня» ты считаешь объяснением? Она даже не смогла сказать это тебе в лицо.
Шило все-таки чрезвычайно импульсивный человек. Переживает случившееся с братом так, как будто это ему нанесено оскорбление. Ему, а вовсе не Ростику. Он даже запомнил содержание эсэмэски от женщины, которую ненавидел. Надо же, какой пример истинной братской любви!
– Я мог бы найти ее в два счета! – Шило никак не мог успокоиться. – Но ты сам не захотел этого!
– Наверное, ей неприятно было видеть меня… Если ей хорошо с кем-то другим – пусть. А мешать женщине, которую ты любишь, быть счастливой – последнее дело.
– Ты всегда был размазней, брат.
– Вся эта история умиляет, – пожал плечами Никита. – Неясно только, какое отношение она имеет к пропаже моей сестры.
– Прости, – увалень Ростик, оказавшийся на поверку нежным и чувствительным человеком, осторожно коснулся его руки. – Это к тому, что люди… женщины… часто поступают совсем не так, как мы думаем.
– Неправильный тезис. Аля – не такая, как все остальные. И я знаю, что происходит с ней… после нервных срывов. Забьется в уголок и пережидает. Переживает в одиночестве.
– Вот она и забилась, – Шило (совсем не такой деликатный, как его брат) хмыкнул. – Только не в тот уголок.
– Не в тот? – озадачился Никита.
– В другой. Здесь их, судя по всему, предостаточно. Вообще, мне нужно кое-что перетереть с тобой.
– Я слушаю.
– Не сейчас и не здесь. Доберемся до дома – объясню.
– Я не собираюсь возвращаться. Я не вернусь, пока не найду Алю.
– А вдруг она уже дома?
– Я уверен, что она дома, – поддержал брата Ростик.
Никита застыл в раздумье. Видно было, что ему очень хочется поверить Ростику, что дождь, нескончаемыми потоками льющийся с неба, раздражает его и что он не хочет оставаться один. Интересно, о чем Шило собирается расспросить его?
Альбом с фотографиями!
Вздохнув и бросив взгляд на пустынную улицу, Никита направился к дому Парвати вместе с остальными. А Полина, улучив минуту, ухватила Шило за рукав и шепнула:
– Хочешь показать ему фото?
– Допустим, – ушел от прямого ответа тот. – Не нравятся мне все эти исчезновения и нервные припадки на ровном месте.
– Ты же говорил, что ничего страшного нет.
– Ничего страшного нет. Но кто-то… э-э-мм… нагнетает обстановку.
– Кто?
– Это я и хочу выяснить.
…Первым, на кого они наткнулись, подойдя к крыльцу, был Лёка. Он сидел на дощатом полу террасы, вытянув ноги и устремив в пространство невидящий взгляд. Прохудившуюся крышу давно не ремонтировали, оттого дождь проникал на террасу почти беспрепятственно. Свитер и штаны Лёки вымокли до нитки, капли со звоном отскакивали от носков его ботинок и стекали по подбородку – но он, казалось, совсем не замечал этого. И почти никак не отреагировал на приблизившуюся к дому делегацию. Члены делегации тоже сделали вид, что промокшего дурачка не существует. И лишь Полина, замыкавшая шествие, на секунду задержалась возле него:
– Иди в дом, – сказала она. – Простудишься.
Вместо ответа Лёка приложил палец к губам и улыбнулся. Что это должно было означать? Что он помнит уговор относительно коллекции насекомых? Скорее всего. На всякий случай Полина послала дурачку такую же неопределенную улыбку и толкнула входную дверь.
И только оказавшись внутри, в разомлевшей от тепла прихожей, почувствовала, как устала. Мокрая одежда липла к телу, в ботинках хлюпала вода – немедленно переодеваться, немедленно. А до этого – принять душ, и тогда к ней вернется ее обычный оптимизм.
…Через пять минут Полина уже стояла перед дверью ванной комнаты с полотенцем в руках. Но – и это была первая неприятность – она оказалась закрытой изнутри. Второй неприятностью оказались звуки – Полина прекрасно знала, что они означают: кому-то плохо, очень плохо. И выворачивает наизнанку. Невнятица голосов за дверью сменилась вполне определенным:
– Да пошел ты!..
Маш, ну конечно же. А второй голос – бубнящий и маловразумительный – принадлежит Мишу. Ничего удивительного, Маш сверх всякой меры набралась, а Миш отирается рядом, пытаясь облегчить участь сестры. Миш – он такой, не оставляет родного человека ни в горе, ни в радости, второй раз за последние пятнадцать минут Полине явлены образцы братской любви. В ее лучах лишь сильнее ощущается собственное одиночество.
Когда же приедет Сережа?
– Вы там надолго? – громко спросила Полина. – Мне нужна ванная.
Дверной замок щелкнул, дверь приоткрылась, и в нее протиснулась голова Миша:
– Придется немного подождать, – смущенно сообщил он. – Девушке плохо.
– Мне тоже… не очень хорошо.
– Думаю, не так, как ей.
– Гони всех в шею, – раздался из недр ванной повелительный голос Маш.
– Извини.
Дверь захлопнулась, после чего снова щелкнул замок, на этот раз – издевательски-громко. Кем там виделся Миш неизвестному коллекционеру, которого Полина (для краткости) решила назвать про себя зимм-мам?
Богомолом.
Зимм-мам ошибся. Или не слишком силен в психологии. Или совсем не знает Миша. Миш – улитка, вечно прячущаяся в домик по имени Маш. Хуже того – садовый слизень. Безвольный и пугливый, как и положено слизню. В мокрой дорожке, которую он оставляет после себя на виноградном листе жизни, – ноль информации. Миш способен лишь транслировать волю своей сестры. Иногда он прибегает к дипломатии, чтобы высказывания и поступки Маш не выглядели слишком уж одиозно. Но и дипломатия не спасает: Маш остается сукой, а сам Миш – жалким подкаблучником.
Что ж, приходится в очередной раз констатировать, что сука и подкаблучник победили. Хотя бы в борьбе за ванную.
Полина направилась к себе в башню, на ходу выотирая полотенцем мокрые волосы. У комнаты Таты она на секунду остановилась и приложила ухо к двери: внутри было тихо. Стучать, чтобы выяснить, что на самом деле произошло с Татой и что происходит в данный конкретный момент, бессмысленно, ключ-то у Шила! И все же она решилась и через дверь позвала кузину:
– Тата, это я, Полина. Как ты себя чувствуешь?
– Я в порядке, – раздался спокойный голос Таты. Слишком спокойный, учитывая то, что ей пришлось пережить.
– Я… могу войти?
– Волноваться не о чем.
Это значит – да? Это значит – нет? Это значит – да, но не сейчас? Как будто Тата не в курсе, что архангельский братец запер ее! А может, действительно не в курсе?
– Навещу тебя попозже, – только и смогла сказать Полина.
– Хорошо.
…После всех неудач с комнатами, в которые ей так и не удалось попасть, светелка в башне выглядела надежным убежищем, едва ли не райским уголком. Полина наскоро переоделась в сухое и прилегла на кровать. За окном шумел дождь, но сквозь шум пробивался еще один звук – легкое металлическое позвякивание. Обнаружить источник звука не составило особого труда: маленькая дверная щеколда. Щеколда чуть выдвинута, оттого ее кончик и бьется о железную скобу, вмонтированную в косяк. Ничего удивительного, по шкиперской и раньше гуляли сквозняки, особенно – в ветреную погоду. Но сейчас никакого ветра нет! И ключа, чтобы запереть дверь, тоже нет. Можно лишь закрыться изнутри с помощью щеколды, а если покинешь шкиперскую – комната так и останется стоять открытой: заходи кто хочет!
Этот факт почему-то взволновал Полину, хотя поводов для беспокойства не было никаких. В конце концов, она окружена родственниками, а не какими-нибудь пришлыми нищебродами, способными покуситься на чужое добро. Да и ничего особо ценного в ее багаже нет: белье, джемпер, шерстяное платье для похода к нотариусу, пара футболок, запасные джинсы… И ноутбук. Ах да, еще читалка с закачанным перед отъездом Умберто Эко. Но вряд ли кто-то польстится на читалку – двоюродные братья и сестры Полины вовсе не производят впечатление интеллектуалов.
Монотонность дождя усыпляла, и Полина смежила веки, готовая вот-вот погрузиться в сон. Но в самый последний момент заметила в окружающей обстановке нечто такое, что не оставило следа от усталости и расслабленности:
КОЛЛЕКЦИЯ НАСЕКОМЫХ.
Позабытая ею в мастерской, коллекция вновь вернулась к Полине. Теперь она стояла на одной из полок, с двух сторон зажатая для верности книгами. И прямо-таки лезла в глаза: даже удивительно, что Полина не обнаружила ее раньше. Короб с насекомыми принес, конечно же, Лёка (милый, безотказный и внимательный Лёка!) – больше некому.
Впрочем, умиление сразу же прошло, уступив место неясной тревоге: всему виной таблички с именами, конечно же! Но… не только это. Что-то неуловимо изменилось в самих насекомых. Это было лишь внутреннее ощущение, которое требовало немедленной проверки. Покопавшись в сумке, Полина извлекла из нее маленькую складную лупу и, вооружившись ею, двинулась к коробу.
Так и есть! Крошечная головка бабочки-капустницы («Тата») утопала в красном – несколько капель пролилось даже на картон. А голова бабочки-огневки («Аля») отсутствовала вовсе! Бегло осмотрев остальные экземпляры коллекции, Полина не нашла в них каких-либо видимых повреждений, но безотчетное чувство тревоги никуда не делось – только усилилось. Проще всего было бы отмахнуться от увиденного, сунуть проклятый короб за брезентовые скатки, заставить лоциями или вообще выбросить: с глаз долой – из сердца вон! Но проблемы это не решит и от тревоги не избавит. Таинственный коллекционер либо следовал за событиями, либо… сам инициировал их. Ничем другим не объяснишь красные точки (краска? кровь?), обсевшие капустницу, – ведь на Тату напали, разбили ей затылок! Но что может означать оторванная голова огневки?
Об этом лучше не думать.
Но думать все равно придется – как и о том, куда подевалась Аля, не бабочка – девушка. Полина вела себя глупо: вместо того чтобы дожать Лёку, она сделала вид, что принимает его путаные объяснения насчет неведомого энтомолога-любителя. Впрочем, у нее есть оправдание: тогда, в мастерской, это виделось шуткой. Пусть и жестокой, но шуткой, не более.
Теперь все изменилось. Нужно немедленно показать насекомую коллекцию Шилу. Единственному среди них полицейскому и вообще – человеку трезвого ума. Пускай он решает, что делать со всеми этими мелкими тварями – или не делать вовсе. А Полина больше не намерена сушить голову над тем, что выше ее понимания.
На секунду испытав облегчение, она сняла короб с полки и прямо за ним увидела плотный потрепанный конверт, до поры до времени прикрытый богомолами, клопами-солдатиками и стрекозами «синее коромысло».
СОВСЕМ СЕКРЕТНО – было выведено на нем, в правом верхнем углу. И – чуть ниже, ровно посередине:
БЕЛКЕКонверт явно подписывал ребенок: неровные печатные буквы заваливались друг на друга. «К» в слове «секретно» смотрела в противоположную сторону, а «н» так далеко отстояла от «т», что получалось что-то вроде секрет но.
Нет здесь никаких детей.
Все здесь дети.
И конверт мог подписать любой, кто знал, что Полину зовут Белка. И Шило, и Ростик, и МашМиш прекрасно об этом осведомлены. А Тата с самого начала вернулась к Полининому детскому прозвищу. Прошлым вечером это умиляло, теперь же…
Полине потребовалось немало мужества, чтобы прикоснуться к конверту: руки ходили ходуном, а сердце готово было вот-вот выпрыгнуть из груди. Что-то подсказывало ей: если она вскроет послание, жизнь ее никогда не будет прежней. Впрочем, не стоит жалеть о прежней жизни, хорошего в ней было не так уж много: страх, скорбь, одиночество, желание позабыть о том, что случилось с Лазарем и Астой, – и невозможность забыть. И вечное ожидание Сережи.
У нее оставался еще один выход: не вскрывать конверт или, по крайней мере, не заглядывать в него здесь. Спуститься вниз, найти Шило и всех остальных – пусть делают с детским письмом что хотят. Тем более что на конверте имеется подсказка – секрет но. Секрет-то секрет, но Белка может поделиться им с кем угодно.
Так и есть: она снова прячет голову в песок, пытается уйти от решения проблемы. Разве не этим она занималась всегда? Резкие движения, глобальные перемены – не ее стиль, Полина лишь безвольно плывет по течению в тайной надежде, что высшая сила (Бог, Сережа) направит ее, вынесет на безопасное место, укажет путь к спасительному берегу. Последний раз она была храброй двадцать лет назад – когда пошла за шахматными фигурками навстречу шторму. И обнаружила в гроте мертвого Лазаря. И провела с ним… Сколько же времени она с ним провела? Полчаса, час, день, вечность? Любой из временны€х отрезков будет правдой. И неправдой одновременно.
Полина склоняется к вечности.
С тех пор, со времен вечности, мужество навсегда покинуло ее. Но теперь появился шанс все изменить, и никто для этого не нужен – ни Шило, ни МашМиш, ни даже Тата. Разве что Сережа, но он не желает вернуться к ней, не хочет увидеть и обнять – как тогда, в детстве. Что она сделала не так? В чем ошиблась, почему оказалась недостойной его внимания?
Неожиданно она почувствовала едва ли не ненависть к Сереже, к его изматывающему неприсутствию в ее жизни. Нельзя же считать присутствием те подачки, те крохи, что время от времени перепадают Полине.
Если она будет храброй – что-то изменится? Вдруг – изменится?
Как и положено документам подобного рода, секретная депеша с обратной стороны была заклеена сургучом. И это снова отбросило Полину в детство, в ту его часть, где находилась пустыня Кызылкум и цветущие красным саксаулы. Отцу частенько приходили заказные письма и бандероли с Большой земли, с такими вот сургучными печатями. Сургуч страшно нравился маленькой Белке, особенно если растопить его в консервной банке на открытом огне. А потом осторожно вылить на кусок картона и придавить самодельной печатью. В качестве печати Белка использовала колечко, подаренное Байрамгельды. Это было удивительное колечко – очень старое, очень ценное: Байрамгельды утверждал, что его носила одна из жен Тамерлана, – при одном упоминании этого имени Белке надлежало закатить глаза, поцокать языком и издать возглас восхищения. Но она не особенно разбиралась в истории, хотя самому кольцу была искренне рада – такое оно было красивое. Серебряное, с красновато-коричневым камнем-ониксом и с крошечным колокольчиком, припаянным к нижнему краю. Или – к верхнему краю. Единственный недостаток кольца – оно слишком большое, не держится даже на большом пальце, не говоря уже о безымянном и указательном. Оттого Белка и носила его на шее, на шнурке, – в ожидании, пока пальцы вырастут настолько, чтобы кольцо заняло полагающееся ему место. И, чтобы скрасить ожидание, время от времени топила оникс в сургуче: оттиск получался необыкновенно привлекательным, узорным – за счет серебряных лапок, которые цепко держали камень.
Куда делось кольцо впоследствии – Полина не помнит. Быть может, просто потерялось или было украдено духом Байрамгельды, так и не простившим маленькой девочке равнодушия к судьбе великого и ужасного Тамерлана. И всех его жен заодно.
Сломав сургуч, она осторожно приоткрыла конверт и двумя пальцами вытащила… открытку. И несколько минут разглядывала ее, потрясенная.
WOULD YOU SAIL WITH ME?Надпись, сделанная от руки, – она нисколько не потускнела, и теперь поднаторевшая в английском Полина может свободно перевести ее: «Ты отправишься в плаванье со мной?» Маленький якорь на ленте языком свешивается из открыточной пасти – стоит потянуть его, как открытка тотчас раскроется. Но и без того Полина отлично знает, что таится внутри:
– кораблик,
– маяк,
– три ряда волн,
– чайки – две галочки на открыточном небе.
И у кораблика ровно два паруса: один – полосатый, напоминающий тельняшку, вместо второго вывешено сердечко, ты отправишься в плаванье со мной?
Когда-то это звучало как признание в любви. Вот черт, это всегда звучит как признание в любви. Как страстное желание и робкая надежда не расставаться никогда-никогда, чем ответила Аста на обращенный к ней призыв?
Она исчезла.
Между невинно-мультяшной открыткой и загадочным исчезновением нет прямой связи. Нет свидетельств того, что Аста пропала, потому что приняла предложение к путешествию. Но Полина не торопится развернуть открытку. Что, если пейзаж внутри поменялся?