Где же Игнатий?! Ну куда он пропал, где его искать?
Глава IX РОКОВОЙ ШАГ
Часы в кабинете пробили пять. Господи, так рано, а до чего же светло! Дом еще спит, но где-то вдали слышны голоса. Надо бежать скорее, пока никто не проснулся, пока еще есть надежда улизнуть незаметно!
– Как ты думаешь, Софокл, куда подевался Игнатий? – спросила она Емелю. – Может быть, он отправился к этой, как ее, Степаниде?
– А леший его знает, – буркнул тот. – Вряд ли. К Степаниде, к этой старой ведьме, он в последнюю очередь пойдет. Они всегда друг дружку ненавидели, никак не могли графа между собой поделить. Однако нашел время шляться! Тут надо ноги в руки – и бегом, а он… – Емеля сердито присвистнул, а Ирена изумленно уставилась на него. Их страж советует бежать?! – Я тебе вот что скажу, – решительно заявил Емеля, – не знаю, кто ты есть, но, вижу, Игнаша крепко тебе голову заморочил. Это он умеет! С ним как раз в беду угодишь. Ты лучше беги отсюда, пока цела. Я тебя научу: бежать надо не по той аллее, где мы вчера ехали, а с задов усадьбы, сперва через рощу, а потом по Чертову мосту. Ничего, ты крепкая, переберешься, – успокоил он, окинув Ирену оценивающим взглядом, от которого она едва не завопила возмущенно: слово «крепкая» почему-то показалось ей невероятно обидным.
«Крепкая»! Девушка должна быть нежная, слабая, а если крепкая – это уже… Сказал бы еще – «здоровая»!
– От Чертова моста до большой дороги рукой подать, а там кареты одна за другой. Свет не без добрых людей, – продолжал Емеля. – Главное, время не терять. Адольф небось вчера напился и пока спит…
Он не договорил – вздрогнул, оборотился к окну, под которым кто-то тяжело пробежал, выкрикивая, словно эхо:
– Знатно напился… пился!
Емеля нахмурился, покачал головой:
– Вот уж правда что. Так слушай дальше. Я тебе больше ничем помочь не смогу. Девка ты хорошая и храбрая, однако я не хочу, чтобы с меня Адольф с живого шкуру содрал и сушить повесил. А он может. Помнишь старуху, которая вчера нам чуть дорогу не перешла? В дугу согнутая? Год назад – еще барин старый жив был – она пришла Адольфа просить, чтоб ее от страды на время освободили: спина, мол, болит.
«Ах, спина болит? – сказал Адольф. – Ну так я тебя полечу!» А дело было в плотницкой – схватил он прави́ло и давай бабулю по спине охаживать. Унесли ее едва живую, Адольф кость ей переломил, так что она теперь, видишь, только согнувшись и может ходить. Барин велел тогда из жалости ее в дом взять – мусор с полу подбирать, она, мол, ближе глазами к земле, значит, видит лучше. А как граф помер, с тех пор она остерегается на глаза людям попадаться: не ровен час, донесет кто-нибудь Адольфу, что она здесь пригрелась, так этот злодей либо до смерти прибьет, либо снова на пожню пошлет, а это – та же смерть.
В эту минуту еще несколько человек протопали под окном, на разные голоса неразборчиво выкрикивая что-то: не то «свалился», не то «сварился», не то все же «напился».
Емеля нахмурился:
– Что за притча? Кто куда свалился? Иван! Ванька! Да что приключилось-то?
Он всунулся в окно, кто-то издалека отозвался ему неразборчивым:
– …ился! – и пробежал дальше, а Емеля так и повис на подоконнике.
«Может, ему дурно?» – испугалась Ирена, подскочила к нему, вцепилась в плечи, потащила что было сил.
Емеля вяло, бесчувственно выпрямился, но тут же снова поник, опираясь на подоконник. Лицо мелово побледнело, руки ходили ходуном. Но вот он поднял голову и устремил на Ирену взгляд, полный страдания и такого ужаса, какого ей еще ни разу не приходилось видеть в человеческих глазах. Ну разве что вчера, когда Игнатий впервые услышал, что он – не человек, а вещь, которую можно купить, продать, сломать… Вещь!
Глядя в эти глаза, Ирена сама перепугалась до смерти.
– Что? – едва шевеля губами, прошелестела она. – Что случилось?
Какое-то время Емеля незряче, потрясенно смотрел на нее, потом с видимым усилием попытался овладеть собой. Сначала он не мог справиться с голосом, наконец хрипло выдавил:
– Уходи отсюда… как сказал, через Чертов мост… уходи немедленно!
И, суматошно взмахнув руками, выбежал в дверь.
Ирена только мгновение постояла, растерянно озираясь, а потом, не выдержав внезапно обрушившегося на нее одиночества, и неизвестности, и еще чего-то ужасного, что клубилось и кричало на разные голоса в саду под окнами, со всех ног кинулась следом.
Сейчас, когда она спешила, анфилады комнат показались ей запутаннее, коридоры длиннее, залы – просторнее, лестницы – длиннее и круче. Но вот наконец Ирена выбежала на знакомую лужайку и ринулась туда, где толпилось множество народу: к пруду, красиво, подковой огибавшему берег с маленькой, затейливо сложенной из камня пристанью. Тропа была какая-то особенно скользкая, Ирена несколько раз чуть не упала, однако все же спустилась на берег.
Люди стояли, тихо переговариваясь, вокруг некоего темного, длинного предмета, лежавшего у самой воды, и внезапно Ирена с ужасом догадалась, что это человек. Утопленник!
«О Господи! – Она задрожала, устыдившись, что прибежала сюда, как все, из праздного любопытства, а ведь для кого-то случившееся – величайшее горе. – Как же это произошло?!»
– Спьяну, что ли? – раздался голос у нее над ухом, и Ирена, покосившись, увидела существо в полосатом атласном архалуке[10], шелковой алой феске и шитых золотом красных туфлях без задников, почему-то похожих на стручки жгучего перца. Приглядевшись, Ирена обнаружила, что в это восточное великолепие, рассыпающее под солнцем тысячи разноцветных зайчиков по кустам и траве, был облачен не кто иной, как Адольф Иваныч. Со вчерашнего вечера он разительно изменился. Очевидно, со страшного, неумеренного перепою весь он за ночь обрюзг, разбух, распух. Необыкновенно преобразился нос, превратившись в темно-багровое и как бы отлакированное страшилище. Понятно, почему его первая мысль о причине смерти неизвестного была – спьяну, мол!
– Никак нет, Адольф Иваныч, – негромко проговорил стоявший тут же Булыга. – Вот… прежде застрелился для верности, а уж потом свалился в пруд. На берегу валялось, извольте видеть!
И он подал управляющему что-то длинное, тускло блеснувшее металлом и светло – ярко-перламутровой инкрустацией на ручке.
– Старье эдакое! – брезгливо проронил Адольф Иваныч, зачем-то нюхая дуло и кисло морщась. – Очевидно, взял в кабинете графа…
Ирена всплеснула руками, ринулась вперед и оказалась рядом с лежащим. Почему-то при ее приближении все расступились, и она смогла увидеть женщину – простоволосую, с очень черными, без признаков седины волосами. Это была Степанида – Ирена ее сразу узнала. Степанида сняла свой белый платок, чтобы прикрыть им лицо мертвого, голова которого лежала у нее на коленях.
– А, явилась, – тихо, безжизненно проговорила она, уставив на Ирену свои огромные, сплошь залитые чернотой глаза. – Ну, полюбуйся, иди сюда.
И она принялась снова снимать платок, хотя Ирене уже не надо было видеть это лицо, чтобы понять наконец, что же именно кричали люди, бегущие под окном.
Они кричали: «Игнатий утопился!»
Все вокруг словно бы пеплом подернулось – серое какое-то сделалось. Серым было и лицо Емели, который оказался рядом и заглянул Ирене в глаза, протягивая маленькую книжечку в черном клеенчатом переплете. Ирена какое-то мгновение глядела, не понимая, потом узнала ее. Эту книжечку всю дорогу в омнибусе не выпускал из рук Игнатий. Ирена думала: может быть, молитвослов, – и сейчас взяла ее, в безумной надежде обрести в слове Божием… нет, не утешение, а хотя бы некую путеводную нить во внезапно обрушившейся на нее страшной тоске. Книжечка была защелкнута на маленький металлический крючочек. Застежка оказалась такой плотной, что страницы почти совершенно не тронуло водой, лишь по краям.
«Василек – верность, искренность; ландыш – первый вздох любви, счастье в деревне; белая роза – невинность, сухая белая роза – лучше умереть, чем потерять невинность; мак – воспоминания, мечты; репейник – между нами все кончено».
Ирена тупо разглядывала ровные строчки, написанные аккуратным почерком Игнатия. Да что это такое? Перелистнула несколько страничек:
«Гость-мужчина не должен садиться на диван подле хозяйки дома. Ему следует выбрать место слева от нее или от высших по положению лиц на стуле или в кресле. При появлении нового гостя полагается уступить ему место, но не уходить сразу, а выждать некоторое время».
Ирена с изумлением читала дальше.
«Для визитов идеальным считается время между завтраком и обедом. Если вы прибыли с визитом, однако хозяев не оказалось дома, следует передать им вашу карточку, при этом обозначив цель визита, для чего загнуть один из углов карточки, в которых отпечатаны буквы, имеющие следующее значение:
p.p. – poureprésenter – представиться;
p.p. – poureprésenter – представиться;
p.f. – pourefеéliciter – пожелатьсчастья, поздравить;
p.r. – poureremercier – поблагодарить;
p.c. – pourecondoléance – выразитьсаболезнование».
Так и было написано: саболезнование. Вообще Ирена заметила, что если французское правописание было безупречным, то русские слова пестрели множеством ошибок.
Она слабо усмехнулась, но тотчас смешок сменился всхлипыванием, а книжечка выпала из рук.
О Господи! Так вот что самозабвенно затверживал Игнатий, вот что выучивал назубок! Простейшие правила этикета… такие же порыжевшие от частого употребления, как сукно его единственного сюртука, теперь пропитанное водою и густо-черное, настоящий «вороний глаз». Ох, Игнатий… несчастный, так и не нашедший себе места «слева от высших по положению лиц»! Не привели его эти правила ни к счастью, ни к богатству, ни даже к любви. Вот стоит та, которая совершила ради него великое безумство, но обернулось оно простой девичьей глупостью, и почему-то нет сейчас в ее сердце ни горя особенного, ни отчаяния, ни даже печали – только жалость, щемящая жалость к прекрасным черным глазам, навсегда закрывшимся.
Ландыш – счастье в деревне, мак – воспоминания, мечты, репейник – между нами все кончено…
Все кончено! Она закрыла лицо руками, ужасаясь, что глаза сухи, что не может выронить ни слезинки. Как пристально смотрит на нее Степанида, с какой ненавистью! Может быть, думает, что Ирена как-нибудь подтолкнула сына совершить страшный грех? Но ведь вчера ничто не обличало в нем отчаяния. Нет, глупости: он был именно в отчаянии, в бешенстве. Как он орал на Ирену, как бросался на нее! Если бы не Емеля… Она покосилась на Софокла, который и сейчас стоял рядом, и он, точно прочтя ее мысли, пробормотал:
– Ты на него сердца-то не держи. Он вчера не в себе был… нарочно все это!
Ирену поразила глубина проницательности Софокла. Значит, Игнатий не просто в одну минуту свел все счеты с жизнью-обманщицей, а достаточно хладнокровно обдумал свое намерение и осуществил его с твердостью, достойной лучшего дела. Он решил умереть во что бы то ни стало: не от пули, так утонуть. Он не оставил себе ни малейшей надежды на счастливый исход, но напоследок решил сделать все, что мог, для той, которая по его вине изломала всю свою жизнь. Он вернул ей свободу – и решил освободить ей душу. Вот о чем пытается сказать Емеля, вот что открылось ему, может быть, еще вчера, пока Ирена захлебывалась обидою! Вчерашние грубые выходки Игнатия были нарочными, он уже знал, что уйдет, и хотел на прощанье оставить по себе у своей юной жены самое дурное впечатление. Убить в ней всякую любовь и жалость к себе, прежде чем убьет себя.
Что касается любви, он преуспел в этом. Ну а жалость… жалость к этим разбитым мечтам, должно быть, вечно будет жить в ее сердце.
Прощай. Прощай!
Ирена шагнула вперед, склонилась, желая коснуться влажных, бледных рук, уже по-мертвому сложенных на груди, как вдруг Степанида резко наклонилась вперед, нависла над телом сына, словно черная птица:
– Не тронь! Не смей трогать! Убийца! Ты его сгубила! По тебе он руки на себя наложил! Кабы не ты, все пережил бы, смирился!
Ирену будто по сердцу раскаленным прутом ударили. Степанида сама не знает, что говорит. Лучше уйти поскорее.
– Какая жалость, что он сам распорядился своей жизнью, лишив такой возможности Булыгу!
Ирена повернулась на этот святотатственный голос, увидела Адольфа Иваныча – и даже покачнулась, внезапно вспомнив сон Игнатия. Сон сбылся!
– Впрочем, – продолжал управляющий, – умные люди говорят, что жизнь продолжительная обильна печальными впечатлениями. Так что, может быть, мальчишка оказался не так уж глуп. А ты что здесь делаешь? – повернулся он в сторону Ирены с выражением такой свирепости, что та невольно обернулась поглядеть, кто же тот злополучный, на кого сейчас обрушится гнев Адольфа Иваныча, однако позади никого не оказалось, даже Емелю будто ветром сдуло. Выходит, это хамство обращено к ней?!
Ох, как зачесалась рука дать ему увесистую пощечину! Но здесь, рядом с мертвым Игнатием, под ненавидящим взглядом Степаниды… Нет, она сдержит себя.
– Вы правы, – проронила глухо. – Мне здесь делать нечего. Угодно ли вам будет дать мне экипаж? Впрочем, я могу и пешком уйти.
– Пеш-ком? – раздельно повторил Адольф Иваныч. – Уй-ти? Как это – уйти? Куда?! А закон?
– Что – закон? – раздраженно воскликнула Ирена, однако Адольф Иваныч только ухмыльнулся в ответ своими влажными губами, а вместо него ответил Булыга:
– Вот то-то и оно: закон зачем? С благу-мату его сочинили, что ли?
– Пошел вон! – теряя голову, крикнула Ирена, однако Адольф Иваныч выставил руку.
– Минуту, – твердо произнес он. – Ты, очевидно, не слышала, что я вчера сказал? По мужу – раба. По холопу – раба!
– Нет, – огрызнулась Ирена. – Отстаньте и дайте мне пройти!
Булыга не то захохотал, не то заржал от восторга. Несомненно, этот прилив радости вызвало у него искаженное от бешенства лицо Ирены, и она из последних сил попыталась взять себя в руки, чтобы не доставлять удовольствия мерзкому холую.
– Постараюсь объяснить попроще, – спокойно сказал Адольф Иваныч. Это издевательское спокойствие, как уже успела заметить Ирена, появлялось у него в минуты особого, лютого гнева, когда он предвкушал последнее унижение жертвы. Сейчас его жертвой, несомненно, была она. – Итак, закон, – врастяжку проговорил Адольф Иваныч. – Закон гласит, что вольная женщина, сочетавшаяся браком с крепостным, и сама полностью попадает в крепость его господину. Стало быть, с той минуты, как ты обвенчалась с Игнашкою, ты стала крепостной господина Берсенева. И, согласно его доверенности, находишься в полной моей власти. Как бишь зовут тебя? Ирина… Арина ты! Аринка, Игнатьева баба. Арина Игнатьева, крепостная… Понятно?
– Жена связана законом, доколе жив муж ее! А Игнаша помер! – раздался чей-то отчаянный вопль, и Ирена увидела Емелю, который выскочил из толпы и замер, прижав кулаки к груди, словно до смерти испугавшись собственной смелости.
– Чт-то? – тихо переспросил Адольф Иваныч, и вокруг все замерло. – А ну, раскатайте-ка его хорошенько!
Булыга ринулся вперед. Похоже, он был уверен, что простые человеческие отношения могут уронить его достоинство, и потому держал себя так, словно получал от жестокости великое наслаждение. А впрочем, так оно и было.
Он вцепился в Емелю – тот даже не сделал попытки вырваться, – в одно мгновение сорвал с него всю одежду вплоть до исподнего, свалил на землю, вскочил верхом на ноги и начал полосовать спину короткой, толстой плетью.
Ирена смотрела расширенными глазами, как на тощем, бледном теле вспухают алые рубцы, и невольно считала удары вместе с Адольфом Иванычем, который громко отчеканивал:
– Раз, два… пять… восемь… десять… Довольно пока!
Булыга остановился с видимой неохотою. Встал, схватил Емелю за волосы, вздернул на ноги, но едва отпустил, тот рухнул на четвереньки и замер в постыдной позе, уткнув лицо в землю.
– Угомонился? – хохотнул управляющий. – Все равно будет, как я сказал.
– Будет! – с рыданием выкрикнул Емеля. – Гнида тоже вошью беспременно будет!
– Ах ты… – Булыга с яростью припечатал его пинком пониже спины. Емеля распластался на траве и более не шевелился.
Адольф Иваныч торжествующе огляделся – и вдруг красный рот его приоткрылся.
– А эт-то еще что? – просвистел он, ткнув куда-то указующим перстом, и Ирена увидела гору корзин и баулов, сваленных под крыльцом.
Да ведь это ее с Игнатием вещи! Их багаж!
Адольф Иваныч кивнул – Булыга тотчас приволок огромную картонку, перевязанную зеленой лентой, открыл.
Ирена тихо ахнула, когда голубая, пенистая волна кружев хлынула на зеленую траву лужайки. Ой, это платье, единственное из купленных «приятельницей» Игнатия, которое пришлось ей по вкусу. Однако оно было с огромным кринолином, а потому Ирене не представилось случая надеть его.
– Одёжа! – радостно сообщил Булыга, хватая платье. – Гляньте-ка, обручи в его вздеты!
Он вертел платье так и этак, пытаясь добраться до хитроумно вшитого кринолина. Тонкий, воздушный муслин на глазах вянул в короткопалых грубых лапищах.
Адольф Иваныч утробно хрюкнул и резко выставил вперед руку:
– Топор. Топор мне, ну!
Топор явился будто по волшебству. Адольф Иваныч кивнул Булыге – посторонись, мол! – и со всего маху рубанул лезвием по кринолину.
Раздался жалобный треск. Полетели воздушные голубые клочки; пышное облако, громоздившееся на траве, жалобно просело.
Рубанув еще раз – для надежности, – Адольф Иваныч посмотрел на Ирену. Он поигрывал топориком, а она не могла оторвать глаз от блестящего лезвия, к которому пристал крошечный голубой лоскуток.