Вдруг нечем стало дышать. Толстое лицо и огромные губы Адольфа Иваныча надвинулись, а потом он сделался маленьким-маленьким, и его закружило в черном вихре, который пронесся перед взором Ирены, занавешивая тьмою все кругом. Она схватилась за горло и вскрикнула так отчаянно, словно у нее разрывалось сердце.
Этот крик отнял последние силы. Ноги подкосились, потом что-то сильно ударило ей в спину и голову. Черное небо навалилось сверху – и все померкло.
Глава X МАСКАРАД
Ирена потянулась и открыла глаза. Странно – что это сделалось с потолком ее опочивальни? Почему он сложен из бревен, не оштукатурен, не по€белен, не расписан? Где хорошенькие веселые амурчики, которыми отец приказал разрисовать потолок, когда подросшей Ирене отвели эту просторную комнату вместо маленькой детской?
Ах да! Она ведь не дома! Она ведь сбежала с Игнатием! И этот потолок, наверное, принадлежит тем нумерам близ съезжей станции, где они ночуют и откуда завтра отправятся в Лаврентьево, чтобы…
Лаврентьево! Игнатий!
– Гля, раззявила буркалы! – раздался рядом женский голос, исполненный такой злобы, что Ирене стало зябко.
Привстав, повернулась. Разом два открытия ее поразили: во-первых, на нее с истинной ненавистью смотрела дородная девица в простом крестьянском наряде и с самыми рыжими на свете волосами, какие только приходилось видеть Ирене, – ну просто-таки оранжевого, морковного, словно нарочно выкрашенного цвета; а во-вторых, Ирена обнаружила, что и сама она одета совершенно так, как эта девушка: в рубаху из небеленого полотна и сарафан, только у девушки он был из синей китайки, а у Ирены из какой-то грубой ткани цвета… раньше она назвала бы этот цвет маренго-клер, но в применении к сарафану это звучало глупо, и приходилось признать, что он был просто-напросто мутно-серого цвета.
– Почему я так одета? – растерянно обратилась она к рыжей девушке.
– А как тебе еще одеваться? – грубо спросила та. – В шелка да бархаты с железными обручами?
Ирена мигом вспомнила, что произошло накануне. Нет, не все, ибо вспоминать все было слишком страшно. Поэтому она не пустила свою память дальше «железных обручей» и их зверского уничтожения. Этого было вполне довольно, чтобы дрожью задрожать и начать судорожно всхлипывать. Значит, когда она рухнула без памяти, ее переодели. Чьи-то чужие, отвратительные руки – может быть, мужские, может быть, самого Адольфа Иваныча или Булыги! – стаскивали с нее платье, сорочку, корсет, ботиночки, чулки и панталоны.
Да, и панталоны. Этого предмета туалета, непременного для всякой приличной женщины, на Ирене не оказалось. Ну да, ведь крестьянки панталон не носят, а на Ирене был именно костюм крестьянки.
Костюм! Она словно на маскарад пришла. Да, раньше Ирена так любила маскарады, любила рядиться в самые невероятные образы, неистощима была ее фантазия – придумывать наряды самые невероятные, – но сейчас хочется одного: как можно скорей сбросить этот костюм и переодеться в свое. И бежать, бежать отсюда!
Отсюда? А где она?
Ирена огляделась.
Просторное помещение с бревенчатыми стенами и таким же потолком. Какие-то охвостья торчат из пазов: охвостья, похожие на волосы. Ужас! Волосами, что ли, конопатили стены, чтоб не дуло?.. Из глубин памяти всплыло слово «пакля». Стены конопатят паклей. Значит, это не волосы человеческие, а эта самая пакля. С души немножко отлегло.
Несмотря на то что помещение было обширное, в нем царила теснота. В углу лежала кучею лучина, стоял и высокий светец. Часть комнаты занимали кросна для тканья, тут же установлен был ручной жернов, два или три грубо сколоченных стола, заваленные скомканным полотном – похоже, недошитыми рубахами; там и сям виднелись ушаты, ведра, сундуки, по стенам – лавки и топчаны (на одном таком топчане и лежала Ирена). Она догадалась, что это людская. Так вот где живет дворня! Неужели и у них, у Белыш-Сокольских, дворовая прислуга обитает в такой же грязи и скученности? Ирена бывала только в комнате Богуславы и своей горничной Машуты. Но они жили отдельно, а здесь все вместе поселены.
Под лавками и топчанами происходило некое шевеление; приглядевшись, Ирена обнаружила, что там стоят корзины с курами на яйцах или даже целыми выводками. Хоть окна были распахнуты, запах в комнате стоял свирепый, мухи свободно вились под потолком, не помогала и полынь, развешанная там и сям по стенам. А между тем в комнате висели зыбки для качания детей, под потолком набиты были полати. Впрочем, какие-то подушки и ряднушки навалены были на всех лавках: видимо, спало здесь много народу, вот только сейчас не было никого, кроме нескольких тощих кошек, самой Ирены и этой рыжей девушки.
Похоже, Адольф Иваныч уже взялся претворять в жизнь свою угрозу: сделать из Ирены кабальную. Ее нарядили крестьянкою, ее поселили в людской. Значит, ей определено служить в господском доме: реши управляющий посылать ее в поля или огороды, определил бы на жительство в курную избу.
Ирена вдруг вспомнила давний случай: няня Богуслава вязала что-то, Ирена ее толкнула нечаянно, и та уронила спицы. Ирена бросилась их поднимать, однако няня остановила ее.
– По полу елозить коленками – не твое дело, – сказала строго. – Ты – барышня и так себя понимать должна. Для холопки своей не смеешь спину гнуть. Когда б я в постели больная лежала – другое дело, ты могла бы свое милосердие показать. А делать это без надобности для тебя стыдно. Смотри, не роняй же себя!
Спицы Ирена тогда подняла, однако слова нянины запомнила накрепко. Адольф Иваныч, видно, решил, будто она сломлена страхом и отчаянием. Какую же участь он ей определил? Пыль смахивать с мебели метелочкой из перьев? Столовое белье мыть и стирать? Начищать толченым кирпичом медные да серебряные шандалы? Полировать до блеска старое дерево лестничных ступенек и перил?
Ну так он этого не дождется, немчура проклятая! Ни служить тебе, ни жить в этой убогой людской Ирена Сокольская никогда не будет! Арина Игнатьева? Как бы не так!
Видимо, на ее лице выразилось такое отвращение, что рыжая злорадно хихикнула:
– Не по нраву жилуха новая пришлась, а? Ишь, как рожу-то перекосило!
Никакого сомнения – рыжая девушка ненавидит Ирену. За что?!
– Ты на меня так пялишься, что дырку просмотришь, – сказала она сердито. – Чем я тебе дорогу перешла, что так злобствуешь?
– Знаешь небось, – невесело хохотнула рыжая. – Принеслась на нашу голову, будто Коровья Смерть, один разор с тебя, разор да беда.
Что такое Коровья Смерть, Ирена знала. Слышала от Богуславы. Коровья Смерть – ужасная старуха, которая среди зимы входит в деревню и несет погибель домашней скотине.
Ничего себе! Сравнить ее со старухой! Как эта девка смеет?!
– Да ты кто?! – возмущенно воскликнула Ирена.
– Дед Пихто! – огрызнулась та.
– Ну, как хочешь, – покладисто согласилась Ирена. – Так и буду тебя называть. Скажи мне, дед Пихто, где бы Софокла, то есть Емелю, найти?
– Еще раз назовешь меня дед Пихто, космы выдеру, – мрачно пообещала рыжая. – Меня Матрешей кличут. А Емеля, бедняга, на конюшне отлеживается. Как его староста выпорол, так и лежит целый день. Ты тоже все это время валялась, как дохлая лошадь.
Ирена с ненавистью раздула ноздри на новое оскорбление, но сдержалась, ничего не сказала. Ладно, ты уж погоди, Матреша, вот доберется Ирена до дому, попросит отца выкупить у неведомого Берсенева и тебя, и Емелю. Софокл за свою храбрость и доброту будет награжден (может быть, даже съеденный мед Ирена не станет ему поминать!), а тебя ждет порка, добрая порка, ты не сомневайся!
Между тем Матреша, не подозревая о своей грядущей и очень печальной доле, поднялась и пошла к двери. Обернулась – и глаза ее мстительно блеснули.
– Ты куда? – с тревогой спросила Ирена.
– На кудыкину гору! – с прежней любезностью отозвалась Матреша. – На пруд, где Адольф Иваныч Нептуна обучают. Господин управляющий приказали стеречь тебя, чтоб не сбежала, а как очухаешься, чтобы немедля ему доложить. Он тебя живо к рукам приберет. Так что сиди и жди, краля драная!
И она вышла, бросив напоследок на Ирену еще один торжествующий взгляд.
Та немедленно вскочила с топчана, лишь только закрылась дверь. Ох и глупа Матреша… Стеречь бесчувственного человека, а как только тот очнулся – уйти немедля, предупредив: сейчас приведу твоего мучителя. Как замечательно, что Матреша так глупа и болтлива! У Ирены не было никакого желания ждать, когда явится Адольф Иваныч и «приберет ее к рукам». Напротив, она только и мечтала оказаться от этих рук и их обладателя как можно дальше. Слова Емели ожили в памяти: «Бежать надо не по той аллее, где мы вчера ехали, а с задов усадьбы, сперва через рощу, а потом по Чертовому мосту. Ничего, ты крепкая, ты переберешься…» Помнится, Ирена обиделась на этот эпитет. Но сейчас она очень хотела бы и в самом деле оказаться крепкой. Как ни сытно позавтракали они с Емелей, это, судя по закатным краскам, окрасившим небеса, произошло давно. Помнится, пробило пять утра, когда за окном закричали что-то неразборчивое, а потом Ирена узнала, что стала вдовой…
Она резко замотала головой, отгоняя страшные воспоминания. Нет! Это все в прошлом! Нельзя думать об Игнатии – это делает ее совсем слабой. Потом, потом, когда она доберется до дому, она упадет на колени перед матушкой, зароется лицом в ее юбки и даст волю слезам, оплакивая свою первую любовь.
Потом. Не сейчас.
А сейчас надо поспешить. Близится закат. Вчера в это время они прибыли в Лаврентьево, и как раз крестьяне возвращались с полей. Вот-вот воротятся и обитатели людской. Ничего хорошего не будет, если Ирена попадется кому-то на глаза. Скорей отсюда!
Она выскользнула из людской и оказалась в просторных сенях о двух дверях. Одна была распахнута. Ирена осторожно выглянула и увидела, что находится на задах усадьбы. Вдали темнела роща. Наверное, туда и следовало держать путь, чтобы добраться до неведомого Чертова моста. Ирена уже ступила было на крыльцо, как услышала злобный голос:
– Запорю! Ишь, развели грязищу! А ну, становись на колени да мети дорожку бородищей!
Этот голос она узнала. Это был голос Булыги, ужасного горбуна, старосты, прихвостня Адольфа Иваныча. Но смотреть, кого он там распекает и кого норовит подвергнуть унижению, Ирена не стала. Самой бы спастись!
Отпрянула в сени, прижалась к стене. Значит, этот путь к бегству отрезан. Надо выбраться отсюда каким-то другим образом. Может быть, через вторую дверь?
Ирена тихонько приоткрыла ее… Эта дверь вела прямиком в барские покои. Коридор, стены которого обиты штофом цвета бордо с золотистыми узорами, выглядел так же нарядно и изысканно, как и те комнаты, которые вчера мельком видела Ирена. Кругом стояла тишина.
Ирена кралась мимо череды дверей, опасаясь приоткрыть которую-нибудь: а вдруг откуда ни возьмись выскочит Адольф Иваныч вместе с Нептуном, которого он обучает разным губительным кундштюкам? Бульдога, положим, Ирена ничуть не опасалась, однако встречи с Адольфом Иванычем нужно было избежать во что бы то ни стало. Она шла и шла по коридору, тревожась, что, очень может быть, уже миновала выход на улицу, набираясь храбрости заглянуть хоть в какую-то дверь, как вдруг детский возбужденный смех донесся до нее. Это было так неожиданно в доме, который представлялся ей скопищем сокровищ убранства и ужасов бытия, что она невольно приостановилась у неплотно прикрытой двери и прислушалась.
– Поди, Куря! – ворчал кто-то. – Мешаешь!
– Сам поди, Савелька! – отвечал обиженно другой голос – тонкий, мальчишеский. – Теперь мой черед!
– Черед ушел в огород! – огрызнулся первый голос, принадлежавший неведомому Савельке. – А тут, знаешь, кто смел, тот и съел. Вот напробуюсь – и тебя пущу.
Ирена припала глазом к щелке и увидела небольшую комнату с приоткрытым окном. По стенам стояли высокие табуретки, а на них были водружены большие глиняные горшки. Рядом стояли табуретки пониже, на каждой тоже находился горшок. Во всех верхних горшках внизу была просверлены дырочки, из которых в нижний медленно стекала тягучая, тонкая, янтарно-золотистая струйка.
Что за чудеса? Что это такое?
Глава ХI ПОБЕГ
Ирена всегда была чрезмерно любопытна. Вот и сейчас, не сдержавшись, она ближе прижалась к двери, и та под ее тяжестью распахнулась так резко, что Ирена ввалилась в комнату, едва удержавшись на ногах.
Двое мальчишек в рубахах и портках из небеленого полотна застыли перед горшками, с ужасом глядя на Ирену.
– Это не я! – возопил один, повыше и покрепче, с соломенными волосами и голубыми глазами, с румянцем во всю щеку. – Это не я, это Куря!
С этими словами он с невероятным проворством выпрыгнул в окошко. Приятель же его оказался менее ловок и везуч. Он тоже ринулся к окну, да на полпути вздержка его портков развязалась, он наступил на штанину и растянулся на полу.
Ирена не зевала: мигом оказалась рядом и придавила парнишку к полу, для верности наступив ему на спину. При этом она только сейчас обнаружила, что стоит босая, и с некоторым ужасом уставилась на свою нежную ногу. Как же она побежит через рощу и какой-то там мост?! В роще небось дорожки для нее не проложены, не выметены. А на мосту… на мосту доски, конечно, щелястые, занозистые… Надо во что бы то ни стало раздобыть какую-нибудь обувь. Хотя бы лапти вроде тех, что надеты на парнишке со странным именем Куря!
– Пусти, Христа ради! – пробормотал тот между тем, пытаясь повернуться. – Не выдавай немчуре! До смерти задерет!
При этих словах Ирена мигом преисполнилась к нему самого хорошего отношения. Однако она прекрасно понимала, что Куря немедля даст деру, лишь только она его отпустит. А потому руки-то она разжала и ногу с узкой тощей спины сняла, однако прежде, чем Куря успел подняться, проворно загородила собой окно.
Мальчишка вскочил, поддерживая портки, – и тотчас лицо его выразило такое откровенное разочарование Ирениным стратегическим маневром, что она не выдержала и расхохоталась. Куря смотрел обиженно, а Ирена – изумленно. На вид Куре казалось лет десять. У него были точеные черты, очень белая кожа, кое-где покрытая оранжевыми веснушками, но при этом – большие черные глаза необычайно красивого разреза, черные брови вразлет, густые черные волосы, стриженные по-крестьянски, нелепой скобкой, но даже это не могло испортить безусловной красоты тонкого детского лица. И в лице этом было что-то очень знакомое.
«Где я его видела? – рассеянно вспоминала Ирена. – Да где еще, как не в этом доме. Наверное, мелькнул перед глазами вчера или сегодня утром…»
– Отпусти меня! – взмолился Куря. – Отпусти, а? Ну что тебе проку в моей погибели?
– Неужели тебя до смерти убьют за то, что в окошко залез? – ужаснулась Ирена.
– Что в окошко – это еще полбеды, – повесил голову Куря. – А вот что мед крал…
Ирена поглядела на горшки. Так вот что это такое – золотистое, тягучее! Мед, ну конечно. Ей захотелось подставить палец под тонкую струйку, а потом облизать его. Захотелось есть!
– А почему мед из одного горшка в другой течет? – спросила она.
Куря уставился недоверчиво:
– Нешто не знаешь?!
– Знала бы, так не спрашивала, – пожала плечами Ирена.
– Откуда ж ты такая взялась, что не знаешь, как мед берут?
– Знаю, – обиделась Ирена. – Мед берут ложечкой из розетки, а в розетку накладывают из вазочки. Еще из плошки деревянной его берут, – уточнила она, вспомнив ту плошку, что разделила утром с Емелей.
– Мед берут из ульев, – пояснил Куря с видом превосходства. Поскольку он при этом повыше поддернул свои упадающие вниз штаны и завязал вздержку, выглядел он не столько важно, сколько комично. – Из пчелиных ульев. Пчелы с цветов пыльцу собирают, в улей несут, а там из него медок высиживают.
– Высиживают? – недоверчиво переспросила она. – Как несушка – цыплят?
– Это мне неведомо, – пожал плечами Куря. – Однако я доподлинно знаю, что пчела с цветка летит прямиком в свой улей либо в дупло, коли она дикая, а потом пасечник или бортник оттуда соты достают медовые.
– Как достают? – недоверчиво спросила Ирена. – Руками? А пчелы их насмерть не заедят?
– Непременно, – согласился Куря. – Заедят непременно, коли они не оборонятся. Знаешь, как Мирон, пасечник, наряжается, когда идет мед из ульев брать? На голове у него колпак кожаный с дырками для глаз, рта и носа, на руках плотные вареги с пальцами («Перчатки, значит», – с некоторым усилием сообразила Ирена), ну и вся прочая одежа либо застегнута плотно, либо так завязана, чтоб ни одна пчелка ни в портки, ни под рубаху не проскользнула. Сверху рубахи армячина плотный, на ногах сапоги с отворотами, в таких по болотине ходят. В руках Мирон несет деревянный лоток, а в нем ложка, нож и лопаточка. Выбирает он минуту, когда рой на промысел в поля и леса за пыльцой улетает. Откроет улей, а там соты лежат. Ну, это такие ячейки вощаные, мелкие-мелкие, в которых пчелы и выводят мед, – пояснил Куря, заметив, что в глазах Ирены не тает прежнее недоумение. – Коли хочешь на них посмотреть, открой любой из горшков, что наверху стоят, да погляди, – посоветовал Куря, однако Ирена прекрасно понимала, что, лишь только она отшагнет от окна, Куря немедленно даст деру, а поэтому решила обуздать свое любопытство.
– Потом погляжу, – усмехнулась она. – Да ты рассказывай, рассказывай!
– Ну вот, – продолжал Куря, тяжко вздохнувший оттого, что хитрость его не удалась, – Мирон ножом кусок сотов отрежет, лопаточкой подденет и в лоток положит. Потом другой кусок, третий, пока все соты не соберет. А тот мед, что в улей пролился, он ложкой подберет и в лоточек сольет.
– А пчелы? Они так и будут равнодушно смотреть, как Мирон забирает их мед? – возмутилась Ирена.
– Экая ты бестолковая! – возмутился в ответ Куря. – Я ж тебе сказал, что он за сотами идет, лишь когда рой улетел. Там, в улье, конечно, пчелы остаются, да им Миронову одежу не прокусить. Попусту жалят – и падают, и падают.
– Почему падают? Он их убивает, что ли?