Леотихид пришел на помощь другу. Он приблизился к Дафне и попросил ее встать там, где посветлее. При этом царь выразительными жестами повелевал Ксанфу не стоять столбом, но успевать разглядывать Дафну со всех сторон.
Дафна повиновалась Леотихиду и даже сняла с головы темное покрывало. Негромкий голос Леотихида, его мягкие прикосновения слегка заворожили Дафну, как и пристальное внимание, с каким Ксанф оглядывал ее с головы до ног, то подходя к ней, то удаляясь от нее на несколько шагов. С уст живописца срывались восхищенные замечания: «Прекрасно!.. Бесподобно!.. Настоящая богиня!..»
— А я что тебе говорил! — заметил Леотихид с самодовольной улыбкой. — Теперь-то ты видишь, что я был прав!
Поворачивая Дафну боком к живописцу и слегка приподнимая ее голову за подбородок, Леотихид недовольно шепнул ей:
— Зачем эти унылые одежды? Ты же сказала, что переоденешься.
— Отстань! — сквозь зубы ответила Дафна.
Наконец живописец с нескрываемой радостью объявил, что Дафна именно та натурщица, какая ему нужна.
— Это будет превосходная картина, клянусь Аполлоном! — воскликнул Ксанф, несколько раз притопнув ногой, не в силах сдерживать свои бурные эмоции.
— И что из этого следует? — спросила Дафна, взглянув на Леотихида, протянувшего ей обратно темное покрывало.
— Из этого следует, что мой друг завтра приступит к работе, а ты будешь ему позировать, — с мягкой улыбкой ответил Леотихид. — Милая моя, ты предстанешь на картине в образе богини Деметры!
— У меня нет времени заниматься всякой ерундой! — отрезала Дафна. — Мне нужно ухаживать за сыном. И вообще, я в трауре. Поэтому извините и прощайте!
— Но, Дафна… — взмолился было Леотихид.
— Я сказала нет! — В больших красивых глазах Дафны сверкнули огоньки зарождающегося гнева. — Уходите! В Спарте полно молодых привлекательных женщин и кроме меня.
Опечаленные и раздосадованные, Леотихид и Ксанф собрались уходить. Но внезапно на пороге появилась Горго. Она пришла на выручку к Леотихиду и его другу, когда узнала о цели их визита. Горго не без труда, но все-таки убедила Дафну стать натурщицей тегейца.
Когда Леотихид и Ксанф ушли, Горго принялась недовольно выговаривать подруге:
— Ну что ты изводишь себя, Дафна! Сними же наконец эти черные одежды! От такой печали у тебя могут появиться морщины на лице. И ладно бы только это. У тебя может пропасть молоко, ведь ты кормящая мать. Вспомни, Сперхий запретил тебе долго горевать о нем. Если смерть все равно неизбежна для всякого человека, то лучше принять это неизбежное зло с пользой для отечества, чем, доживя до старости, стать обузой самому себе и государству. Это слова твоего мужа.
Дафна не стала спорить с Горго, дав понять ей взглядом, что она станет бороться со своей печалью и снимет с себя траурные одежды.
* * *Ксанф пригласил Дафну позировать в дом Леотихида, где были созданы все условия для этого. Сначала Ксанф сделал наброски углем и мелом на широкой грифельной доске. Художник заставлял Дафну, сидящую на стуле, то повернуться к нему лицом, то сесть вполоборота, то поднять голову повыше, то опустить взор к полу… Наброски с грифельной доски Ксанф перерисовывал на тонкую деревянную доску, используя при этом черную тушь. В руке художника появлялась то заостренная палочка, то маленькая кисточка, то другая палочка с широкой лопаточкой на конце.
Дафна обычно приходила утром и позировала Ксанфу до полудня. В полдень Ксанф делал перерыв в работе. Дафна уходила домой, чтобы покормить сына. Уложив сына спать и оставив его на попечение Горго, Дафна снова появлялась в мастерской художника, позируя ему еще часа два-три. После этого ее дневной сеанс как натурщицы заканчивался. Дафна и не предполагала, что просто сидеть или стоять, не шевелясь, такое трудное занятие. Всякий раз возвращаясь от Ксанфа к себе домой, Дафна чувствовала, как сильно у нее ноют от усталости спина, шея и плечи.
После четырех дней позирования Дафне было позволено взглянуть на рождающуюся под кистью художника картину.
На большой гладкой доске, покрытой бледно-серой грунтовкой, Ксанфом были сделаны выразительные наброски яркими, пахнущими толокняным маслом красками. В центре картины находилась скорбящая Деметра в длинном темном пеплосе. Позади богини виднелись белые колонны и двускатная крыша храма; дальний горизонт замыкали холмы, поросшие густым лесом.
Придирчивый взгляд Дафны не отыскал ни малейшей погрешности в работе живописца. Деметра как две капли воды была похожа на нее, хотя черты печального лица богини и некоторые элементы прически еще не обрели полной законченности.
— А ты говоришь, что мне не идет траурное одеяние, — заметила Дафна находившемуся тут же Леотихиду, горделиво кивнув на картину.
— Это сюжет, милая, — глубокомысленно изрек Леотихид. — Сюжет, выбранный художником. Реальная жизнь гораздо многограннее и жестче приемов искусства, вот в чем дело. По сюжету ты прекрасно смотрелась бы на картине и в образе амазонки, убивающей своего врага. Однако пройдись-ка по улицам Спарты в залитой кровью одежде, с окровавленным мечом в руке, и на тебя все вокруг станут взирать не с восхищением, а с опаской.
Дафна невольно задержала свой взгляд на Леотихиде, его рассуждение удивило ее. А она-то всегда считала Леотихида недотепой и пустозвоном. Выходит, не зря Ксанф иногда советуется с Леотихидом. Видимо, Леотихид понимает в живописи не меньше Ксанфа, если выдает подобные умозаключения.
…В то утро Дафна, как обычно, отправилась позировать живописцу.
Солнце только-только выглянуло из-за кромки дальних гор; было довольно прохладно. По серебристо-серому с просинью небу медленно плыли облака.
Деревья за высокими каменными заборами робко шелестели листвой, чувствуя на себе слабое дыхание ветра. Веселый птичий гомон, доносясь отовсюду, сливался с топотом копыт, скрипом повозок, гулом людских голосов. Дафну обгоняли не только повозки, но и всадники. Весь этот поток сельских жителей-периэков двигался по главной улице Спарты к торговой площади.
Дафна свернула с главной улицы в боковой переулок, не желая дышать поднятой кверху пылью. Узкими кривыми переулками Дафна вышла на другую широкую улицу, которая тоже вела к дому Леотихида, хотя этот путь был значительно длиннее. Зато здесь не было потока приезжих торговцев. Подходя к площади Собраний, Дафна удивилась множеству людей в столь ранний час. В воздухе ощущалось что-то радостное и неистовое; нечто похожее на смятение катилось от дома к дому, из переулка в переулок, подобно морскому валу, увлекая за собой мужчин и женщин.
Дафна в растерянности остановилась, не понимая, что происходит, глядя на пробегающих мимо людей. Ее толкали, на нее натыкались, кто-то нечаянно наступил ей на ногу.
Неожиданно перед Дафной возник Клеомброт в наспех наброшенном плаще, его глаза радостно сверкали.
— Что ты стоишь тут, как статуя! — гаркнул он прямо в лицо Дафне. — Ты что, ничего не знаешь?.. О боги! Она ничего не знает!
— А что я должна знать? — недоумевающе спросила Дафна. — И вообще, куда все спешат?
— Твой муж вернулся из Азии живой и невредимый, он теперь у эфоров. — Клеомброт радостно встряхнул Дафну за плечи. — Все сограждане спешат посмотреть на Сперхия. Разве это не чудо?
— А Булис? Где Булис? — промолвила Дафна, не веря своим ушам.
— Булис вернулся вместе со Сперхием, — ответил Клеомброт. — Они оба целы и невредимы!
— Клеомброт, я сейчас заплачу! — пробормотала Дафна, чувствуя, как ее глаза наполняются слезами.
— Плачь, милая! Сегодня тебе можно плакать! — воскликнул Клеомброт, увлекая Дафну за собой.
* * *Появление в Спарте Сперхия и Булиса после пяти месяцев отсутствия стало для спартанских властей небывалым потрясением прежде всего потому, что никто не ожидал такого великодушия от персидского царя. Эфоры и старейшины были изумлены еще и тем, что гнев Талфибия сменился его милостью к спартанцам, хотя расплата смертью за смерть так и не состоялась, вопреки оракулу из Додоны.
Сперхия и Булиса расспрашивали порознь. В то время как со Сперхием беседовали эфоры, Булис в другом помещении герусии отвечал на вопросы старейшин. В расспросах эфоров и старейшин подспудно чувствовалось подозрение в том, не приложили ли Сперхий и Булис усилия к тому, чтобы выпросить для себя пощаду у персидского царя.
Булис сразу почувствовал такую подоплеку и не смог удержаться от упреков в адрес старейшин.
— Меня и Сперхия посылали к персидскому царю, дабы избавить Лакедемон от гнева Талфибия, — молвил Булис, вызывающе взирая на геронтов. — Насколько мне известно, гнев Талфибия больше не довлеет над спартанцами. Поэтому всякие подозрения и намеки на то, будто мы со Сперхием якобы устрашились смерти и сумели каким-то образом договориться с Ксерксом, просто смешны и нелепы. Неужели наших сограждан не радует то, что избавление Спарты от гнева богов было достигнуто не ценой нашей со Сперхием крови? А может, вы все, уважаемые, просто досадуете на то, что Ксеркс оказался на деле не столь кровожадным, как вам того хотелось бы?
Старейшины постарались заверить Булиса в том, что все они, конечно же, рады такому повороту событий. А что касается подозрений, то тяжесть их не настолько велика, чтобы придавать этому значение. Ведь в пользу Булиса и Сперхия говорит то, что гнев Талфибия наконец-то иссяк.
Сперхий заинтриговал эфоров, упомянув им о своей встрече с Демаратом.
— Ты виделся с Демаратом в присутствии персов? — поинтересовался Евксинефт.
— Я виделся с ним с глазу на глаз, — ответил Сперхий. — Мы с Булисом провели три дня в доме Демарата. Это было в Сузах.
Лица эфоров напряглись, словно они услышали не совсем то, что желали бы услышать.
— И как поживает в Сузах наш изгнанник? — язвительно спросил кто-то из эфоров.
Сперхий правдиво поведал о том, что жилище Демарата на чужбине гораздо удобнее и просторнее его дома в Спарте. Рассказал Сперхий и о том, что Демарат пользуется доверием Ксеркса.
— Значит, Демарат неплохо устроился у персов и возвращаться в Спарту не собирается, — промолвил Евксинефт, как бы подводя итог и намекая, что на этом разговор о Демарате можно прекратить.
По лицам эфоров и впрямь было видно, что их занимает отнюдь не Демарат, а то, почему Ксеркс и Гидарн одарили спартанских послов такими щедрыми подарками.
— Ты и Булис покидали Спарту, имея на себе лишь одежду. Вернулись же вы оба обладателями таких богатств, что для их перевозки понадобилась повозка, — сказал Евксинефт. — Как ты все это объяснишь, Сперхий?
— Со слов Демарата выходит, что дары, полученные мною и Булисом от Ксеркса, есть самые обычные царские подношения любым послам, которые время от времени приезжают к персидскому владыке, — пожал плечами Сперхий.
— Положим, Демарат не лгал и царские дары чужеземным послам — это персидский обычай, — опять заговорил Евксинефт. — Но чем объяснить щедрость Гидарна, вот в чем вопрос. Неужели Гидарн тоже следовал какому-то обычаю?
— Я полагаю, что Гидарн желал добиться нашего расположения, только и всего. — Сперхий опять пожал плечами. — По своей натуре Гидарн очень щедрый человек.
— А может, Гидарн пытался подкупить тебя и Булиса? — В голосе Евксинефта прозвучали вкрадчивые нотки.
Тон эфора-эпонима и выражение его лица рассердили Сперхия, поэтому он ответил довольно резко:
— Ну, вы тут решайте, в чем я провинился перед Спартой, вернувшись из Азии с грудой персидских даров. А у меня нет желания выслушивать ваши глупые намеки! Меня ждут жена и друзья, по которым я соскучился.
Сперхий поднялся со стула и решительно направился к выходу.
У самых дверей он обернулся к эфорам и с горечью произнес:
— Как скоро вы забыли про все мои прошлые заслуги, увидев дарованное мне персидское золото. Пока я был беден, то был хорош во всем. Ну или почти во всем, если припомнить ту злосчастную рану в спину. Обретя же богатство, я сразу стал в ваших глазах человеком, способным на предательство.
Сперхий скрылся за дверью, намеренно захлопнув ее с силой.
— А он держался вызывающе! — недовольно проронил эфор Архандр, переглянувшись с коллегами. — В Азию уезжал один Сперхий, а вернулся оттуда совсем другой.
— Еще бы! Сперхий теперь богаче всех нас, вместе взятых, — заметил кто-то.
— Что ж, теперь можно смело штрафовать Сперхия по всякому пустяку, ему есть чем расплачиваться, — прозвучала чья-то насмешливая реплика.
— Не будем опускаться до подобных поступков, друзья мои, чтобы нас не заподозрили в зависти, — хмуро проговорил Евксинефт и распустил заседание.
Однако Зависть уже расправила крылья над Сперхием и Булисом. Зависть ежедневно стучалась к ним домой вместе с согражданами, приходившими в гости якобы расспросить бывших послов обо всем увиденном ими в Сузах. На деле же каждому незваному гостю хотелось своими глазами взглянуть на персидские подарки. Эти дары в доме Булиса лежали на самом видном месте и сразу бросались в глаза. Сперхий же убрал персидское золото в сундук, показывая гостям лишь малую его часть, полагая, что спартанцам более пристало любоваться позолоченным оружием, а не расшитыми золотом тряпками, серебряными сосудами и грудой золотых монет. Тем не менее завистливые языки уже нашептывали втихомолку, мол, Сперхий не зря прячет персидские дары. По всей видимости, у него сокровищ больше, чем у Булиса.
Желая положить предел слухам и домыслам, Сперхий сдал в казну все деньги, подаренные ему Ксерксом. Серебряные сосуды и роскошную мидийскую одежду Сперхий посвятил богине Афине, а золотые украшения он отнес в храм Аполлона Карнейского. Несколько золотых безделушек Сперхий подарил Дафне и ее матери в знак благодарности, что они выходили его первенца. Не забыл Сперхий и про Горго, подарив ей золотую диадему, украшенную рубинами.
Булис, в отличие от Сперхия, никому ничего не дарил и тем более не собирался сдавать свое золото в казну.
«Это золото помогло мне заново родиться, — не без самодовольства говорил Булис родственникам и друзьям. — До поездки в Азию я был беден и прозябал в филархах. Теперь же я окружен почетом и уважением!»
Эфоры восстановили Сперхия в звании лохага, а Булиса из младших военачальников перевели в пентакосиархи. Оба были освобождены от всех налогов, а также получили право занимать самые почетные места на любых торжествах.
Пойти на такой шаг эфоров вынудил старейшина Евриклид, который произнес речь в защиту Сперхия и Булиса, желая отвести от них всякие подозрения в стяжательстве и трусливом поведении во время их пребывания у персов.
— Варвары в отличие от эллинов придают богатству гораздо большее значение, и щедрые царские подарки можно расценивать как восхищение Ксеркса самоотверженностью Сперхия и Булиса, — молвил Евриклид. — То же самое можно сказать и про Гидарна. Людям никчемным и трусливым Ксеркс и Гидарн вряд ли подарят что-нибудь. Их щедрость по отношению к Сперхию и Булису есть прекрасное свидетельство того, что и варвары ценят в людях, даже враждебно к ним настроенных, мужество и благородство.
Печально, что среди наших сограждан непременно отыщутся те, кому и в благих делах мерещатся предательство и злой умысел. Неужели в Спарте кому-то в диковинку, что персидский царь богаче всех земных царей, что щедрость персов есть обратная сторона их тщеславия. Если бы даже Ксерксу разъяснили, что в Лакедемоне чуждаются золота как источника гражданских смут, это не остановило бы его от намерения осыпать Сперхия и Булиса подарками. Ксерксу не понять идеалов гражданского воспитания в Спарте, но это простительно ему, властвующему над рабами. Непростительно нам, свободным людям, попрекать Сперхия и Булиса тем, что они привезли в Спарту золото Ксеркса. Это все равно что упрекать их тем, что они вернулись живыми.
Небывалое потрясение пережила и Геро при виде Булиса, которого она давным-давно похоронила. Геро горько пожалела, что с такой поспешностью вышла замуж за Феретиада, богатства которого по сравнению с сокровищами Булиса, привезенными из Азии, не шли ни в какое сравнение. Геро одолевала лишь одна мысль, как бы ей расторгнуть брак с Феретиадом и вновь заполучить в мужья желанного теперь Булиса. И Геро начала действовать.
Придя домой к Булису, Геро изобразила перед ним слезы радости и одновременно раскаяния. Она валялась в ногах у Булиса, прося прощения за то, что так необдуманно вышла замуж за Феретиада. При этом Геро постоянно повторяла, что связала себя браком с Феретиадом только ради своих детей.
Булис великодушно простил Геро, сказав, что охотно уступает ее Феретиаду вместе с детьми.
От изумления и возмущения Геро на какое-то время лишилась дара речи. Она взирала на Булиса и не узнавала его. Перед ней был человек, от которого так и веяло горделивым самодовольством. В каждом слове Булиса, в каждом его жесте и повороте головы чувствовалась надменность. Обычной замкнутой угрюмости в Булисе теперь не было и в помине. Даже доброжелательность Булиса и та была пропитана небрежной снисходительностью, с какой взрослые порой поучают детей. Это взбесило Геро, ибо в глубине души она по-прежнему считала Булиса недалеким и грубым существом, не способным тонко чувствовать. Не сдержавшись, Геро заметила Булису, что своей поездкой к персидскому царю он избавил Спарту от гнева богов, но тем не менее это деяние не наделило его бессмертием и не поставило вровень с богами.
— Незачем задирать нос, Булис, тем более что тебе это не идет, — сказала Геро, старательно сдерживая рвущееся наружу раздражение. — Будет лучше, если мы поладим с тобой и опять станем супружеской парой. Не забывай, что нас с тобой связывают трое детей.
После этих слов Геро вся доброжелательность в Булисе мигом испарилась, ее сменила неистовая озлобленность. Это была озлобленность человека, которому наступили на больную мозоль. Булис уже не разговаривал с Геро, он орал на нее, как на рабыню, уличенную в краже, изливал на нее ненависть и презрение, которые накопились в нем за годы несчастливой супружеской жизни. У Геро вспыхнули щеки, когда Булис назвал ее грязной потаскухой, родившей троих детей от разных мужчин.