Сьенфуэгос знал, что в сельве намного опаснее молчаливый воин-одиночка, умеющий прятаться и нападать в самый неожиданный момент. Так что не подлежало сомнению, что пакабуи были всего лишь мирными трудягами и совершенно никудышными воинами.
В чистом поле, в открытом бою с равным им по силе врагом, у них, вероятно, и были бы какие-то шансы на победу; но поймать в лесной чаще ловкую и неуловимую добычу вроде Сьенфуэгоса эта шумная ватага вряд ли сумела бы.
Он пропустил их вперед, а затем углубился в сельву, чтобы поискать ягод и кореньев, которые всегда помогали прокормиться в трудные времена.
Ему повезло: по дороге он наткнулся на игуану, еще не успевшую прийти в себя после того, как катастрофа разрушила ее жилище, и канарец сожрал ее прямо сырой, не испытав ни малейшего отвращения. Затем, прячась в тени папоротников, выбрался на берег реки, помня, что бесконечное терпение всегда было лучшим его помощником.
Он видел, как мимо прошествовали еще два отряда столь же отважных воинов, а спустя три дня имел удовольствие наблюдать, как они возвращаются назад, вверх по течению. Они выглядели совершенно измученными, тяжело дышали, но продолжали распевать воинственные песни. Тем не менее, Сьенфуэгос предпочел дождаться наступления темноты, прежде чем столкнуть в воду бревно и уплыть вниз по течению.
Плавание было мирным и спокойным; непролазные чащобы сменялись глубокими ущельями или обширными лугами, словно перенесенными в эти места из далекой Европы. Когда же наконец вокруг раскинулись гигантские болота, тянувшиеся до самого горизонта, он понял, что страна пакабуев навсегда осталась позади и теперь впереди его поджидают совершенно иные опасности.
Сьенфуэгос слышал от Аяпель, что их соседи и извечные враги, чиригуаны — народ злобный и негостеприимный, «зеленые тени», предатели и мародеры, а окрестный пейзаж с высокими деревьями, неглубокими озерцами и бесчисленными островками, покрытыми густой растительностью и разделенными мутными протоками, предоставлял немало возможностей устроить засаду и навсегда покончить с самым хитроумным на свете чужаком.
Прозвище «зеленая тень» означало человека, привыкшего сливаться с лесом; невидимые лесные разбойники никогда не преследовали добычу, предпочитая терпеливо поджидать ее в засаде, подпуская на расстояние выстрела, чтобы в нужный момент выпустить дротик со смазанным ядом наконечником.
Канарец давно уже понял, что необъятная и щедрая река, ограждающая от пакабуев, здесь превратилась в смертельную ловушку.
Времени, чтобы изучить новые обстоятельства, у него хватало, и в конце концов ему пришло в голову решение.
Если «зеленые тени» привыкли иметь дело с одинокими охотниками, в любую минуту ожидающими нападения, то совершенно ясно, что, пользуясь тем же оружием, он не имеет никаких шансов пересечь их территорию, а значит, должен действовать совершенно иначе.
Он смастерил себе огромную каменную булаву — поистине удивительное оружие, о каком здесь никто даже слыхом не слыхивал; потом ободрал кору с дерева и обмотался ею от шеи до пояса, а на голову водрузил скорлупу гигантского зеленого кокоса, которую щедро украсил разноцветными перьями, благодаря чему стал похож на римского гладиатора. Затем, выпрямившись во весь почти двухметровый рост, расправил могучие плечи и двинулся через лес, распевая во всю глотку все ту же песню про Тринидад, нисколько не сомневаясь, что чиригуаны тут же бросятся бежать со всех ног, увидев перед собой это кошмарное зрелище.
Он был уверен, что ни один враг не решится противостоять ему в открытом бою, поскольку ростом и силой он превосходил любого из них почти вдвое, и очень надеялся, что панцирь из твердой древесной коры защитит его от отравленных стрел, не говоря уже о том, что громкий хриплый голос и более чем странный вид распугают всех врагов в округе или, во всяком случае, повергнут их в крайнее недоумение.
О, Тринидад, предо мною расстилается синее море,
И то же синее море смыкается за кормою.
Плыву я с попутным ветром,
Что ласково дует в спину.
Как разнится все в этом мире,
И все при этом едино.
И где бы меня ни носило,
Твой голос зовет меня вечно.
О, Тринидад, неважно, куда занесет меня ветер
И что меня там ожидает,
Неважно, куда я прибуду,
Какие там ждут меня беды.
Мне важно одно лишь море
До самого горизонта
И вкус соленого пота,
Еще мне на свете важно твое прекрасное имя...
О, Тринидад, предо мною расстилается синее море,
И то же синее море смыкается за кормою.
И вновь старая песня, услышанная когда-то на борту «Галантной Марии», стала его боевым кличем; воистину, если бы ее услышали «зеленые тени», то окаменели бы от ужаса, будь они хоть трижды тенями и трижды зелеными. Они бы застыли на месте, дрожа от страха и молясь про себя всем богам, увидев перед собой невиданное чудище из самых жутких кошмаров, бредущее вперед огромными шагами, раскачиваясь на ходу, подобно великану из детских сказок, издающее кошмарные звуки и не обращающее внимания на печальных обезьян и мирных тапиров, что ошарашенно взирали на него из ненадежных укрытий, с минуты на минуту ожидая, когда этот жуткий, дико воющий зверь размозжит им головы огромной каменной булавой.
Даже если кто и собирался выпустить в него отравленный дротик, у этого человека от ужаса так задрожали руки и сдавило дыхание, что дротик бессильно упал Сьенфуэгосу под ноги. Во всяком случае, на протяжении многих последующих поколений на скалах и стенах пещер появлялись загадочные рисунки с изображением гигантских фигур в шлемах и панцирях, которые исследователи грядущих столетий пытались объяснить инопланетянами, якобы посетившими континент в доколумбову эпоху.
По правде говоря, из-за внешнего вида Сьенфуэгоса и его странной одежды местные жители принимали его за какое-то злобное существо с другой планеты, явившееся на землю, чтобы насытиться человеческим мясом.
Так что не было ничего странного в том, что, когда ему на пути попалось что-то вроде небольшой деревеньки или стойбища, все обитатели поспешно бросились наутек. Канарец вел себя в полном соответствии с ролью кровожадного гиганта, справедливо рассудив, что внушаемый им ужас — лучшее оружие. С трудом преодолев брезгливость, он схватил несчастную обезьяну, привязанную к столбу, в мгновение ока оторвал ей голову и принялся пожирать, не обращая внимания на потоки крови, стекающие по груди, и не сомневаясь, что в эту минуту из ближайших зарослей на него пялятся сотни глаз, полных благоговейного ужаса.
Но он не стал задерживаться, поскольку знал — одно дело проходить мимо, распугивая местных жителей, и совсем другое — вламываться в их жилища. И как только Сьенфуэгос расслышал всхлипывания испуганного малыша, то рыгнул и двинулся дальше, топая по лужам и размахивая булавой, словно решил сохранить жизнь жалким и безобидным созданиям.
По правде говоря, канарца даже забавляла его новая роль чудовища, хотя он понимал, что долго так продолжаться не может, поскольку чиригуаны, как бы они ни были напуганы его грозным видом, рано или поздно должны сообразить, что враг пусть и ужасен, но все же один, а их много.
Между тем, на болотах, кишащих аллигаторами, анакондами, москитами и ядовитыми пауками, ему грозило немало других опасностей, однако больше всего досаждали ненасытные пиявки, которые заставили пережить все муки ада, впиваясь в лодыжки, когда Сьенфуэгосу приходилось топать по воде.
Оторвать их можно было только вместе с мясом, так что у него не осталось иного выбора, как разжечь костер, достать из него раскаленный докрасна уголь и старательно прижигать им головы мерзких паразитов, не дававших ему покоя.
Ночь он провел на вершине парагуатана, что одиноко возвышался над небольшим мелким озерцом, рядом со стаей солдатиков — птиц с белым оперением и длинными клювами, которые были отнюдь не в восторге от подобного соседства. Но все же пришлось просидеть на дереве почти до полудня, в терпеливом ожидании, пока туземцы первыми обнаружат себя.
Как он и думал, после ночи раздумий чиригуаны перестали вести себя как одинокие «зеленые тени», поскольку их отравленные дротики не могли причинить вреда этому гиганту. Теперь они выступили плотной группой, вооруженные длинными и острыми копьями из черного дерева, решив наброситься на зверюгу всем скопом, как только ее найдут.
Их примитивные мозги не могли даже представить, что еще вчера этот ревущий великан спрятался на дереве, замаскировавшись не хуже любой «зеленой тени».
Первоначальная цель Сьенфуэгоса была достигнута, и теперь роли поменялись. Воины, нисколько не таясь, тупо носились по болоту, поднимая неимоверный шум, а он сам тем временем готовился применить на практике науку своего неподражаемого учителя Папепака.
С бесконечным терпением он выжидал, пока успокоятся суетливые обезьяны, перестанут оголтело скакать по ветвям белки и стихнет истошный визг попугаев; лишь окончательно убедившись, что враги наконец-то убрались, канарец решился покинуть убежище и вновь отправиться своей дорогой, стараясь не оставлять по пути никаких следов.
Через каждые сто метров он останавливался, чтобы затаиться и прислушаться.
Трижды он слышал поблизости голоса, но всякий раз оказывалось, что тревога ложная, туземцы его даже не заметили. Когда же солнце стало клониться к закату, трясина сменилась бескрайней равниной, усеянной множеством серых кочек, и Сьенфуэгос облегченно вздохнул, поняв, что это испытание закончено.
К полудню следующего дня болота с грозными «зелеными тенями» остались только в воспоминаниях.
8
Грянул пушечный выстрел.
«Чудо» дрейфовало в миле от пыльного засушливого берега, по которому дул сухой и жаркий ветер, и целый день терпеливо дожидалось ответа на свой призыв. Однако местные жители, чьи жалкие тростниковые хижины в беспорядке рассыпались по выжженному полуострову, позднее названному в честь этого племени, не только не решились показаться, но, напротив, поспешили укрыться в глубине полуострова, среди высоких кактусов, словно и в самом деле сквозь землю провалились.
— Да, это отнюдь не земной рай, который адмирал якобы обнаружил во время последнего плавания, — заметил Луис де Торрес, устало рассматривая прихотливо изрезанную береговую линию. — Я бы скорее назвал это вратами в дантов ад.
— Какой ад? — рассеянно переспросил Бонифасио Кабрера.
— «Ад» Данте Алигьери, он итальянец.
— Он такой ужасный грешник, что ему нужен собственный ад?
— Не будь таким идиотом, парень! — обругал его Луис де Торрес. — Данте — великий писатель, он создал «Божественную комедию», одну из лучших когда-либо написанных книг.
— Вы ее читали?
— Ну разумеется!
— И много книг вы прочитали?
— Много, но далеко не все, которые хотел бы.
— А сеньора постоянно читает... — заявил хромой, переварив ответ. — Но я никак не могу понять, какое от этого удовольствие или польза. Вы не могли бы объяснить?
— Впереди у нас долгие месяцы скитаний, — ответил тот с нескрываемой иронией в голосе. — Но я не уверен, что их хватит, чтобы объяснить такому барану, как ты, для чего служат книги, — он глубоко вздохнул. — То ли дело Сьенфуэгос: он-то научился читать и писать за пару недель!
— У нас на Гомере его считали полным дикарем, а уж если тебя считают дикарем даже на Гомере — это о многом говорит.
— Ну, в то время он уже не был таким уж дикарем, хотя, конечно, оставался совершенно невежественным. Он же вырос в одиночестве, в компании коз, и это, конечно, сказалось на его характере.
— Уж наверное сказалось. Как-то он двинул свинье кулаком в лоб, так она тут же повалилась копытами кверху.
С капитанского мостика до них донесся веселый смех — донья Мариана Монтенегро как раз услышала замечание хромого.
— Я уже давно не помню, чтобы вы так радостно смеялись, — довольно сказал Луис де Торрес.
— Просто уже очень давно ничто с такой ясностью не напоминало мне о Сьенфуэгосе, — ответила она. — Он щелкал зубами миндаль и давил двумя пальцами грецкие орехи. Уж точно мог свалить ударом свинью, — она улыбнулась, вернувшись к самым сокровенным воспоминаниям. — Но в то же время он был самым нежнейшим созданием на земле. Я бы отдала правую руку за то, чтобы узнать, что он еще жив.
— Он жив!
— Откуда вы знаете?
— Потому что человек, которого так любят, не может умереть.
— Это чудесно, дон Луис, но, как и всё слишком чудесное, к сожалению, далеко от реальности.
— А вы никогда не казались мне далекой от реальности.
Немка изящно взмахнула рукой и присела в реверансе.
— Благодарю за комплимент, но увы, со времен библейского «Лазарь, встань и иди», пока словами не возвращали человеку жизнь. А мне нужны не только слова, я хочу посмотреть на берег и увидеть рыжего мальчишку, машущего руками.
— Он уже не будет мальчишкой.
— Да. Именно так, он уже не будет мальчишкой.
Этот простой факт внезапно опечалил донью Мариану. Она села под навес и молча взглянула на берега континента, в глубине которого скрывалась ее похищенная мечта.
В последние дни она частенько задавалась вопросом, зачем вообще пустилась в эту нелепую авантюру, поскольку чем дольше созерцала огромные пространства, раскинувшиеся впереди, тем яснее понимала, что найти там человека, который даже не знает, что его ищут, это задача, обреченная на поражение.
Казалось, Твердая Земля — это бесконечная сельва, пустыни и горы, а также невыносимая жара, и понадобилось бы настоящее чудо, а не этот корабль, чтобы отыскать там Сьенфуэгоса. Но, как случается с женщинами, для Ингрид Грасс желание найти возлюбленного превратилось в наваждение, и бороться с ним было бесполезно.
Она боялась, и не без причины, что впереди ее ждет такое же разочарование, как и прежде, ведь если даже по чистой случайности она воссоединится с мальчиком, которому когда-то отдала тело и душу, тот окажется одичавшим и грубым мужланом, на нем не могли не сказаться годы, проведенные в одиночестве в этих враждебных местах.
Но без этой цели жизнь казалась ей совершенно лишенной смысла.
Так следовать дальше или повернуть назад? Ингрид страшил этот выбор, ведь в глубине души бывшая виконтесса де Тегисе понимала, что ее звездный час остался позади, а недолгое счастье закончилось в тот самый день, когда корабли Христофора Колумба покинули остров Гомеру, увозя с собой незваного гостя по имени Сьенфуэгос.
Ей давно пора было отказаться от этой авантюры, удовольствовавшись тем, что смогла избавиться от нелюбимого мужа, и вернуться в родную Баварию. Однако она упорно стремилась осуществить невозможное и любой ценой воскресить былую любовь, казалось, давно погребенную в самых глубинах души.
Она взглянула на впередсмотрящего, уже несколько часов наблюдающего за пустынным побережьем. Быть может, он раздумывал, почему такая красивая женщина, которая могла бы иметь весь мир, так бездарно тратит время. Затем окинула мимолетным взглядом остальных матросов, лениво развалившихся на палубе, и прочла в их глазах глубокое сомнение в успехе столь странного предприятия.
— Отчаливаем, — произнесла она наконец. — Здесь нам больше нечего делать.
Капитан Соленый, которого волновал лишь прекрасный корабль, лучший из когда-либо созданных, ограничился только легким кивком помощнику, а тот хрипло крикнул:
— Поднять фок! Тянуть якорь!
— Поднимать фок! Тянуть якорь! — тут же повторил боцман.
Удившие рыбу моряки тут же смотали удочки, сони выбрались из гамаков, недовольно зароптала игравшая в карты компания, и через считанные минуты «Чудо» заскользило по волнам на запад, понемногу увеличивая скорость.
Якаре, косоглазый купригери, повадившийся целыми часами просиживать на рее бизань-мачты, лениво потянулся, наблюдая за снующими туда-сюда матросами. Его очаровали эти странные бородатые существа, владеющие поистине чудовищной магией, позволяющей повелевать гигантской плавучей хижиной и вести ее в нужном направлении.
Малыш Гаитике, который с первой минуты знакомства буквально ходил за индейцем по пятам и понимал его, как никто другой, пытался на свой лад рассказать ему, как живет мир вонючих чужеземцев, а взамен без конца задавал вопросы о Сьенфуэгосе.
— Все только о нем и говорят, но никто не рассказал мне, какой он, потому что они-то его знали уже много лет назад. Он мой отец, но я никогда его не видел... Какой он?
— Здоровенный, сильный, волосатый и рыжий.
— Это я и так знаю. Но какой он человек?
Для воина купригери вопрос оказался сложным, ведь он считал канарца просто чужаком, которому не очень-то были рады, но в благодарность за внимание, оказанное ему мальчиком, попытался описать, каким был гигант, еще меньше года назад деливший с ним самых красивых девушек деревни.
— Смелый и спокойный, — сказал он наконец. — Я никогда не видел, чтобы он выходил из себя или чего-либо боялся. Но потом, когда он ушел к Большому Белому, я решил, что он безумен.
— Почему?
— Только полный безумец направится на территорию мотилонов, — недоверчиво покачал головой туземец. — И он сделал это, чтобы помочь Угольку. А она даже не была его женщиной!
— Она правда была твоей женщиной?
— Моей... И черной! — фыркнул Якаре. — Какие только странности ни случаются в мире, где живут черные женщины.
— Я встречал чернокожих, но ни одной черной женщины, — признался мальчик, словно считал себя обделенным. — Мне бы хотелось на нее посмотреть. Как думаешь, мы встретимся?
— Нет.
Туземец сказал это с такой убежденностью, что мальчик окинул его долгим удивленным взглядом.