Тот долго думал, сочинял. Написал.
– Тридцать четыре! – сказал друг, вчитавшись в написанное. – Спасибо! Можно будет в Литмузей продать в случае чего. Там берут автографы от тридцати слов.
Мне показалось, что писатель совсем не обиделся.Рассказывают, что Илья Эренбург однажды нашел в букинистическом магазине свою книгу с дарственной надписью: «С уважением – такому-то». Этот человек был жив, здоров и не бедствовал. Эренбург купил книгу, написал: «С непреходящим уважением» – и отослал ему по почте. И впрямь. Отнести букинистам книгу столь признанного автора, да еще с автографом, – поступок, вызывающий уважение.
Дальнейшее молчание веранда с цветными стеклышками
Наконец мы договорились провести субботу–воскресенье на ее даче. Вечером в пятницу я был у ее калитки. Позвонил, переводя дух.
– Открыто! – закричала она.
Я толкнул калитку и увидел веранду с цветными стеклышками. Улыбаясь, она сбежала с крыльца. Мы обнялись. Она была в сарафане и легкой накидке на голых плечах. От нее пахло яблочным вареньем.
И я прямо увидел, что сейчас войду в дом, и все будет как надо и очень хорошо, и утром она приготовит завтрак, и мы пойдем гулять, и потом пообедаем, а вечером посидим на крылечке, попьем чаю перед сном, ляжем спать, утром снова позавтракаем, а в воскресенье возвратимся в Москву мужем и женой, но вот этого я до смерти не хочу. С ней – не хочу. Режьте – не хочу.
Я поцеловал ее и сказал, что приехал только потому, что у нее на даче нет телефона. Не мог же я допустить, чтоб она ждала и волновалась. Я был мрачный и злой. Я наврал ей что-то, уж не помню про что. Про какие-то срочные важные дела.
Она проводила меня до станции.
Больше мы не встречались, не созванивались и вообще не слышали друг о друге.Прошло лет шесть. У меня уже была маленькая дочь. Однажды вечером я гулял с нею во дворе – в большом дворе с тополями и скамейками. Знакомых мам и пап с детьми не было. Вдруг вижу – какая-то женщина идет к скамейке, где я сижу и курю. Садится рядом. Открывает сумочку, достает сигареты и зажигалку, закуривает. Я чуть поворачиваю голову – господи, это она. Ее руки, ее кольца, ее очки. Ее лицо, в конце концов. Она молчит. И я молчу. Мы выкуриваем каждый по нескольку сигарет. Может, по десять. Молча. Косясь друг на друга, а иногда прямо глядя друг другу в глаза.
Наконец дочка закричала из песочницы: «Папа, хочу домой!»
Она тремя сильными затяжками докурила свою сигарету, встала, одернула плащ, еще раз на меня посмотрела – а я на нее – и ушла.
Улицу и калитку прекрасно помню. А название станции забыл.
И с какого вокзала – тоже.Рублик воспитание чувств
Однажды пришел точильщик в наше парадное. То есть оно было «черное», а не парадное. В этом доме у квартир был парадный ход с улицы – и черный со двора, ведущий на лестницу без лифта. Туда выходили двери кухонь маршальско-министерских квартир.
У нашей коммуналки был только черный ход, разумеется.
Домработницы притащили ножи. Я стоял и смотрел на искры, снопом бегущие из-под лезвия, которое звенело, касаясь вертящегося круглого камня.
Домработница тети Кати Фурцевой куда-то задевалась. Точильщик был хромой. Он попросил меня отнести ножи на четвертый этаж. Сказал цену – девять рублей. Я взбежал наверх, постучал. Открыла сама тетя Катя, в красивом домашнем платье. Она улыбнулась и дала мне десятку. Я побежал вниз и отдал деньги точильщику. Он дал мне рубль сдачи.
Я помчался назад, затарабанил в дверь и протянул тете Кате рубль:
– Вот сдача!
Она сказала:
– Ну, что ты, мальчик! Возьми рублик себе!
– Зачем? – растерянно спросил я.
– Ну… – задумалась тетя Катя. – Ну, положи в копилочку.
Именно так она сказала. И закрыла дверь.
У меня не было копилочки. Но я пошел вниз, размахивая рублем, ибо тогда (до реформы 1961 года) он был размером в небольшую салфетку. Особенно по сравнению с пятилетним мальчиком, то есть со мной.У дверей нашей квартиры я наткнулся на маму. Она спросила, откуда у меня рубль. Я рассказал. Она забрала у меня рубль, крепко схватила за руку и поволокла наверх. Она постучала, дверь открылась, мама сунула рубль тете Кате Фурцевой и сказала что-то вроде того, что мы не нуждаемся в подачках. Тетя Катя взяла рубль и что-то сказала вроде того, что не хотела обидеть.
Мама повернулась и пошагала вниз. Я понял, что произошло что-то очень важное для меня лично. Мы к этому случаю никогда не возвращались. Даже папе не рассказали – не сговариваясь. Все было ясно. И очень полезно.
Шестнадцать очень старый рассказ
Одной великой французской актрисе исполнялось пятьдесят лет. Для своего юбилейного спектакля она выбрала пьесу про Жанну д’Арк.
Там, как и в любой пьесе про Жанну д’Арк, была сцена, когда дофин Карл спрашивает: «А сколько тебе, девочка, лет?» Жанна, понятное дело, отвечает: «Шестнадцать».
Весь театральный Париж сидел в зале и ждал, как эта старая вобла скажет, что ей шестнадцать лет и все зрители хором расхохочутся. Об этом даже писали накануне в газетах – что своды театра могут рухнуть, не вынести взрыва хохота в этом месте спектакля. Некоторые остроумцы даже не рекомендовали публике идти в театр ввиду опасности обрушения потолка. Итак, все они сидели и потирали руки, предвкушая наслаждение нелепостью момента.
Но вот наконец дофин Карл приказал ввести Жанну.
Стражники вволокли на сцену худое существо со свалявшимися волосами и с глазами, горящими фанатичным безумием. Эта полоумная девчонка просила дать ей меч, белое знамя и тысячу солдат. Она лопотала, что снимет осаду с Орлеана и коронует дофина короной Франции, ибо сам Бог приказал ей это.
Дофин Карл спросил:
– Девочка, а сколько тебе лет?
Жанна сказала:
– Шестнадцать.Прожженные парижские театралы проглотили языки.
Они с трепетом ждали, что ответит дофин Карл.
Они хотели, чтобы он поверил этой девочке. Чтобы он дал ей меч, знамя и тысячу солдат.
Потому что сами они уже поверили – она освободит Францию.
Хотя ей всего шестнадцать.Другие города к сведению путешественников
Почти все московские вокзалы – понятные. Белорусский, Казанский, Киевский, Курский, Ленинградский, Рижский и Ярославский. Но есть два странных – Савеловский и Павелецкий. Оттуда ехать в другие города.
На север – мрачный, тяжелый, прежде купецко-фабричный, а ныне индустриально-финансовый Савелов с кирпичными колоннами банков, серыми домами фабричных контор, компаний с трехвековой историей. Оборот самой малой из перечисленных в “Savelov Toр 300” составляет 1,4 миллиарда евро.
На окраинах – бесконечные заборы, ангары, эстакады, надземки, развязки, шоссейки. Однообразные рабочие поселки с геранями и кошками на окнах; более богатые, но столь же презирающие изящество пригороды, где живут клерки, инженеры и цеховые мастера.
Да и главные савеловские воротилы поколениями живут поближе к родной конторе, не желая перебираться ни в Москву, ни на Багамы.
Все неулыбчивое, серьезное до хмурости, зато упорное, окладисто-присадистое. Каждая копейка стоит ребром, рубль бережет и счет любит.А в другую сторону – университетско-музейный Павелец, где мосты летят над узкими речушками, где на холмах громоздятся соборы и дворцы, а также пинакотеки, глиптотеки и библиотеки, составляя единственную в своем роде энциклопедию архитектуры последнего тысячелетия. Ибо павелецкие князья, начиная с Храброслава Лихого, – а позже павелецкое градоначальство – со всего света приглашали зодчих украшать свой город. Брунеллески, Браманте, Кваренги, Гауди, Мельников, Райт, все восемь братьев Весниных и Кэндзо Танге.
На мощеных улицах полно студентов, туристов и местных поэтов. Именно Павелец с его легкой, богемной атмосферой раскрыл двери в бессмертие Томасу Элиоту, Данте Алигьери и Николаю Некрасову.
О, Павелецкий театральный фестиваль! Здесь блистали Сара Бернар, Антонен Арто и неподражаемый Виктор Гвоздицкий, этот единственный органичный Макбет нашей эпохи.
Школа практической философии Павелецкого университета – старейшее заведение такого рода в Европе, основана княгиней Ольгой в середине Х века, здесь преподавали Чернышевский и Фуко. Среди профессоров Рисовального училища барона Воробьева – Лоррен, Пуссен, Моранди и Кандинский.Почему в эти города не ездят москвичи, понять не могу.
Бабушка Рита другие города
Мой отец родился в Нью-Йорке; вот как это вышло.
Его мама (моя то есть бабушка Рита) была дочерью еврейского социал-демократа, учителя из города Гомеля, где они жили.
Бабушка в молодости не любила Чехова. Потому что, рассказывала она, как придут в гости такие вот с бородками и в пенсне, так наутро приходит пристав и уводит папу в тюрьму.
Обычно девочки, выбирая спутника жизни, ищут кого-то похожего на своего отца. Но бабушка сделала другой выбор. В шестнадцать лет она вышла замуж за сына лавочника, молодого бездельника и хулигана Юзика.
Папа его по имени Фалк продавал секонд-хенд, говоря по-нынешнему. И было у него, по-нынешнему говоря, ноу-хау. В боковой карман или за подкладку старого лапсердака он клал тугую пачку резаной газетной бумаги, завернутую в платок. Покупатель во время примерки нащупывал манящий сверток. Дрожащим голосом спрашивал цену. Фалк говорил – «рубль», хотя красная цена была двадцать копеек. Покупатель, не снимая лапсердака, платил рубль и убегал, счастливый… А когда старый Фалк уезжал скупать лапсердаки по окрестным местечкам, Юзик нацеплял темные очки, заваливался в папину лавочку и, угрожая маузером родной сестре Двойре, говорил: «Отчиняй кассу, хозяйка!» Все обо всем догадывались, но прощали.
Вот за такого Юзика бабушка Рита вышла замуж и весной 1913 года уехала со своим отцом и с ним в Америку. Отец ехал в политическую эмиграцию, а молодые – просто так. За счастьем. Надобно сказать, что фамилия Драгунский – это бабушкина девичья. Юзика была фамилия Перцовский.
В Америке Лев Драгунский умер от заражения крови после удаления зуба. Молодые остались одни. У них родился мальчик, мой отец, 1 декабря 1913 по новому стилю. Юзик был совершенно никчемный деятель эмиграции. Работы не было. Денег не было. Молока тоже. Ребенка кормили кашей из бананов: ничего дешевле найти не могли.
Через полгода, а точнее, в июле 1914-го – буквально за несколько дней до начала Первой мировой войны, они вернулись домой, в Гомель.На суровые расспросы советских чиновников мой отец отвечал: – Я родился в Нью-Йорке, но американский образ жизни произвел на меня столь отталкивающее впечатление, что через полгода я вернулся на родину.
Бабушка Рита. 2 всякие-разные города
Отец писал в анкетах про своего отца: умер от тифа в 1918 году. Дело было по-другому. Юзик очень ревновал свою жену. Особенно в 1917 году, когда в Гомеле появились разные веселые комиссары в кожанках. Однажды он стрелял в нее, поранив ей подъем пистолетной пулей, я помню этот шрам. Юзик, конечно, не хотел убивать бабушку. Он был пьян и разгневан. Хотел напугать, выстрелить в землю. Но попал в ногу.
У бабушки тоже, кстати, был «дамский револьвер “Бульдог”», она мне его показывала уже в середине шестидесятых. Маленький, почерневший, с перламутровыми накладками на рукоятке. Без патронов, конечно же. Потом я однажды спросил: «Бабушка, где револьвер?» Она ответила: «Всё. Больше нет». Наверное, сдала в милицию.
Да, так вот. Бабушкин друг, ревком города Гомеля комбриг Ипполит Иванович Войцехович, расстрелял Юзика как контру и женился на бабушке. Отец рассказывал, что Войцехович брал его с собой «на подавление белокопытовского мятежа». Отец вспоминал смутно: он ехал на луке седла. Выстрелы вдали. Потом изба, много самогонки, а по комнате бегает зверь, ручная лиса.
Мятеж подавили, но то ли Юзиковы друзья, то ли недобитые белокопытовцы убили Ипполита Ивановича в 1919 году. У меня есть фото похорон. Похоже на демонстрацию. Плакаты, флаги. В Гомеле отец видел самый лучший на свете революционный плакат: «Гомельские швейники в последний раз предупреждают Чемберлена!»
И вот моя бабушка, дважды вдова, взяв сына (моего то есть отца), поехала в Москву. Опять-таки за счастьем. Она была красивая. Вышла замуж за опереточного артиста Рубина, партнера знаменитой Клары Юнг. Родила от него сына Лёню.
Потом Рубин не вернулся с заграничных гастролей.
Бабушкин брат Марк Львович, прокурор Азово-Черноморского края (была такая административная единица), в незабываемом 37-м получил 10 лет без права переписки.Отцовский сводный брат (а мой, выходит, дядя) Лёня перед войной сел по хулиганке, из тюрьмы пошел на фронт и погиб в 1942 году.
Бабушка Рита. 3 город Москва
Бабушка окончила гомельскую гимназию Сыркиной (у меня есть ее фото в гимназической форме) и, приветствуя мое желание изучать древние языки, научила меня первой строфе Гаудеамуса и одному неприличному латинскому стишку. Она была по профессии секретарем-машинисткой. Работала много лет у Маргариты Ивановны Рудомино, которая основала Библиотеку иностранной литературы. Окончилось это смешно и грустно: в библиотеке ширился «охват политучебой». Дошло и до старой секретарши. Но оказалось, что бабушка совершенно не могла конспектировать Ленина. У нее поднималось давление и начинались, как она говорила, «спазмы», то есть подобие мигрени. Пришлось уходить на пенсию.
Несколько лет мы прожили в бабушкиной комнате на Покровке. Я уже рассказывал об этом.
Бабушка была невысокая, полноватая. Примеряя шляпку, она говорила: «Эта шляпка делает мне рост». Говорила моей маме: «Это платье делает тебе фигуру». Мама слегка обижалась. И, глядя на мою маму, очень русскую блондинку, вздыхала: «Витя (то есть мой папа) любит ярких женщин!» Что тоже маму не радовало. В общем, весело жилось впятером в одной комнате.
Я любил свою бабу Риту очень. Уже подростком, семиклассником, восьмиклассником, я часто ходил к ней в гости на Покровку, в эту всегда темноватую комнату. Грустно висел на стене портрет ее убитого сына Лёни, с двумя вазочками цветов-бессмертников, прибитых по бокам. Грустный шкафчик, пахнущий валерьянкой. Подзеркальник с дешевыми флакончиками и пудреницами. Абажур над круглым столом, за которым когда-то мы сидели впятером, считая няню.
Мы шли гулять на Чистые. Или в Милютинский сад. Бабушка умела рассказывать.
Про бедных гомельских женщин в многослойных юбках под названием «хлюмпер». Этих теток называли «хлюмпер-пролетариат».
Про мороженщика. Про то, как ей до сих пор стыдно: она все мороженое съедала сама и не делилась с мамой. А мама только облизывала костяную ложечку.
Про гомельские афиши. Аршинными буквами: «Концерт известнейших русских певцов!» Трехаршинными буквами: «Федор Шаляпин». А ниже крохотная строчка: «Не смог приехать».
Про то, как они с мамой приходили к папе в тюрьму, мама приносила с собой корзинку плюшек, а Рита (то есть моя бабушка), пока мама с папой разговаривали, потихоньку их съедала. Мама и папа смеялись и звали свою дочку «чугунная баба».
Умерла она 2 января 1967-го.Фунтик бедный мальчик и добрая бабушка
Моя бабушка называла свернутый конусом бумажный кулек словом «фунтик». В такие фунтики в булочных отвешивали конфеты или печенье, когда немного, до полукилограмма. То есть тот самый вес.
В воспитательных рассказах бабушки часто встречался некий « бедный мальчик ». Бедный в смысле нищий. Например, как бабушка, купившая в булочной пряников, увидела на крыльце замерзшего бедного мальчика, который просил хлебца (о боже! какая литературщина! но как я был разжалоблен и испуган!), и как она развернула фунтик и дала ему пряничка. И как он, бедный и голодный, благодарил.
О, знаменитая поговорка тех лет: «Другие дети не имеют то, что ты имеешь». Чаще всего это была неправда – ну, что я такого имел в пять-семь лет? Жил в коммуналке с папой и мамой, бабушкой и няней в одной комнате? А потом – в другой коммуналке – только с папой и мамой.
Однако я верил и очень жалел бедного мальчика.
И странное дело! Я никогда не голодал и даже, если можно так выразиться, не недоедал. Не было такого в моей жизни. Но всегда – и поныне – с огромным трудом и некоей даже душевной мукой выкидываю еду в помойку. И буквально до самого последнего времени, выбрасывая зачерствевший хлеб или заветрившийся в дальнем углу холодильника какой-то мясной недоедок, я думал:
« Вот ведь, а лет этак через пять, сидя на чемоданчике, в толпе беженцев, уже который день ожидая поезда на Ростов, каждый такой выброшенный кусочек по три раза вспомню… »А может, ничего странного.
Помню, как бабушка мазала мне масло на хлеб. Тоненько, так что хлебные поры видны. Конечно, это было правильно – зачем ребенку маслом обжираться? Чтоб потом дразнили жиртрестом?
Но папа говорил:
– Ты что так мало масла мажешь? Что, разве Сталинград пал? Не бойся, не скупись. Сталинград выстоял!Мне было пять лет. 1956 год. Сталинградская битва тогда была ближе, чем сейчас – путч 1991 года. Такие дела.
Пысин и Сякин смерть автора
Они оба были прозаики. Только Пысин был секретарь правления СП РСФСР, лауреат премий и орденов кавалер, а Сякин – бухгалтер совхоза в Саратовской области.
Писали они совершенно одинаково. Вот так:
«Как всегда, Степка просыпался от бряканья рукомойника, приколоченного к сосне у крыльца. Сквозь пыльное оконце он видел, как Федотыч, отфыркиваясь, полощет красную шею и жесткие обветренные уши. Значит, пора вставать, заливать солярку в бак и выезжать в поле».
Однако Пысин считался флагманом сельской темы, а Сякин – графоманом. Пысин получал премии и переиздания, гонорары и загранпоездки, а Сякин – отрицательные отзывы от литсотрудников. «Работайте над языком, стилем и композицией, ув. тов. Сякин!» Грубо отшивать нельзя было: романы, присланные в редакцию, – это тоже письма трудящихся.
Однажды в редакцию толстого журнала курьер доставил новый роман тов. Пысина, в новомодной папке с зажимом. И одновременно почтальон принес пыльный конверт от тов. Сякина.
Романы назывались одинаково: «Зябь».