– Я так рада, что ты успел. На такси, да?
– А как же, – говорю я.
Все на нас смотрят. Какое счастье, что я дождался ее звонка.Мы катаемся на лодке, сидим на бревнах, кутаемся в мое одеяло, целуемся при всех, потом возвращаемся в Москву.
В электричке она кладет голову мне на плечо, и я думаю – какое счастье, какая удача, что я сумел поймать машину, что был везде зеленый свет, что я успел вскочить в последний вагон, я задремываю, судьба, судьба, судьба – стучат колеса. Вот она, моя судьба, спит на моем плече, а вот и я, хозяин своей судьбы, обнимаю ее смелой рукой.
Мы приехали ко мне. Два дня были вместе.
И всё.
Не судьба, наверное.Исторический разрез не слабее бабочки Брэдбери
Мой товарищ рассказывал:
«Горбачев уже объявил перестройку, уже были Карабах и Чернобыль, но в общем все было еще по-советски. Руководящая роль партии, обновляем социализм по заветам Ленина и все такое. Хотя какое-то настроение на перемены было. Но пока только настроение.
И тут к нам в магазин завезли ветчину венгерскую в оболочке. Цена 3.40 килограмм. Толстые батоны, кило по два. Сразу очередь. Я тоже встал. Народ берет один батон, два батона, некоторые просят три, но им не дают.
Каждый батон тянет на два кило. Откуда у людей столько денег?
А у меня в кармане трешка и мелочь какая-то. Все выскреб – три шестьдесят пять.
Подходит очередь. Я говорю:
– Свешайте мне килограмм ветчинки. Ну, или грамм восемьсот.
– Что-что? – Продавщица даже не поняла.
– Кило ветчины, пожалуйста.
– Мы не режем, – говорит она.
– Как это? – делаю вид, что не понимаю.
– Что ж вы хотите, чтоб я вам батон импортной ветчины разрезала? Да вы что, вообще? А если остаток никто не возьмет? Что я его, домой понесу?
Очередь сзади меня волнуется. У нас ведь очередь такая: все тут же на стороне продавца. “Не мешайте работать, сколько можно, люди ждут!” Кто-то ворчит: “Если денег нет, зачем за ветчиной стоишь?” И продавщица орет:
– Совсем уже! Думают, раз перестройка, значит, вообще!
– Ах, так? – говорю я. – Тогда обождите.
Иду к директору магазина и начинаю качать права. Сейчас, говорю, позвоню в торговую инспекцию и в министерство. И во все газеты. И на телевидение, в “Прожектор перестройки”. И лично товарищу Горбачеву Михаилу Сергеевичу. Я так дело не оставлю, потому что не обязан брать целый батон за целых семь рублей. Это что ж такое получается? Получается, простым советским людям ваш магазин не по карману? Для кого вы работаете?
Директор видит – какой-то злобный сутяга перед ним. Лучше не связываться.
Прошел он со мной к прилавку, говорит:
– Надя, отпусти товарищу, сколько ему надо.
– Мне кило, – говорю. – Или грамм восемьсот.
Продавщица взяла батон, взвесила на руке. Положила на доску. Взяла нож. Вздохнула, зажмурилась, да как резанет! Пленка жалобно так пискнула.
Я тоже вздохнул.
Она грустно говорит:
– Три рубля десять копеечек.
– Спасибо, – говорю.
На душе неспокойно. Иду в кассу, пробиваю, возвращаюсь, а все уже берут кто полкило, а кто и вовсе триста грамм.
А потом Горбачев объявил свободные альтернативные выборы на Съезд народных депутатов. И все покатилось…
Это я во всем виноват. Не надо было батон резать».
Звался он Луи Второй но, впрочем, песня не о том
– Вот, рекомендую, хорошая сумочка, модная и престижная.
Разговор шел в окраинном торговом центре; тесная секция, до потолка увешанная сумками, портфелями, рюкзаками и торбами.
– Три двести? – засомневался покупатель.
– Разве дорого? – улыбнулась продавщица. – Это же Луи Вуиттон!
– В том-то и дело, девушка, – сказал покупатель. – Настоящий Вуиттон…
– Значит, настоящий Луи Вуиттон , по-вашему, в Столешниковом переулке, в фирменном бутике? – разозлилась продавщица. – Ну и езжайте в Столешников, покупайте там точно такую же за сорок пять тысяч! – Она выдернула сумку из рук покупателя и заговорила со странной яростью, едва переводя дыхание: – А потом зовите любых товароведов, хоть французских, хоть каких, с любыми лупами, пусть каждый шовчик обнюхают, они не отличат, потому что отличия нет! Нет! Все эти сумки шьются на Тайване, потом на одну вешают фирменную бирку и везут в бутик, а остальные везут ко мне, в смысле в такие магазины, как мой… Понятно? Нет, вам понятно?
– Ладно, – сказал покупатель. – Уговорили.
– Нет! – вдруг сказала продавщица. – Не продам. Вам – не продам. Вот назло.
– Хорошо, – он почувствовал, что она заразила его своей яростью. – Отлично. Тогда приглашаю вас в кафе. На эту сумму. Ну, и…
– Ну и что?
– Потом посмотрим… Я вам понравлюсь.
– Вы так уверены? – засмеялась она.
– А позовите любых товароведов, пусть они меня… пардон, осмотрят, я же ничем не отличаюсь от ваших мальчиков-красавчиков в модных пиджачках. А что такое пиджачок? Та же фирменная бирка! Круг замыкается, девушка! А пиджачок, если проверить, тоже не в бутике купленный! Круг снова замыкается, вы же умный человек, девушка, вы же все понимаете!
– Ладно, – сказала она. – Уговорили. Берите сумку. Извините.
– А вы бы сами что хотели? Чтоб я сумку у вас купил или с вами в кафе пошел?
– Конечно, в кафе! – она дерзко на него посмотрела. – Лучше я хороший вечер проведу, чем вы эту сумку отнесете своей Марье Петровне.
– Зачем же обязательно Марье Петровне? – усмехнулся покупатель. – Может, своей Сарре Моисеевне. Или своей Фариде Ахметовне.
– Фарида Ахметовна – это я, – сказала продавщица.
– В каком смысле?
– Просто. Галимзянова Фарида Ахметовна, очень приятно. А вас как зовут?
– Ну, – вдруг нахмурился покупатель, – так ли это важно…
– Конечно, конечно, – кивнула она. – Сумку брать будете?
Покупатель подумал, снял очки, потом снова надел.
– Я подумаю, – сказал он. – Я еще зайду. Завтра.
И попытался улыбнуться этой девочке сочувственно и дружески.
Она сказала:
– До свидания, спасибо, приходите к нам еще!
Что есть истина? Duce e Putana
Сидят два гурмана в ресторане. Заказывают мясо. Один говорит:
– Кусок филея отбить, сбрызгивая белым хересом. Кинуть на сковороду с капелькой воды, быстро обжарить, вытащить, подсолить, перекинуть в другую сковороду, где уже десять минут томится лук в сливочном масле. И до готовности.
Официант записал, поворачивается ко второму. Тот говорит:
– Вырезку разрезать наискосок, жарить без воды и масла, но не на тефлоне, а на соли. На раскаленной крупной, так называемой рыбацкой соли. На чугунной сковороде, вы понимаете?
Официант кивнул, тщательно записал.
Идет на кухню и кричит:
– Два раза бифштекс !
Один таксист рассказывал:
«А бизнес у меня был простой. Ехали в Италию, брали дорогой товар, немного. Везли в Москву – у нас был миленький такой бутичок – и по-наглому задирали цену. Ну, в десять раз. Две-три вещи продадим по такой цене, а что осталось – сдаем на другой край города почти задаром. На круг дико выгодно.
Вот. Один раз приехали в Рим, зашли в салон “ Дуче и Путана ”. Там новые курточки такие, кожа со стразами. Коротенькие, маленький размер. Всего две. Если лиры в доллары – по две штуки баксов, тогда евро еще не было. Взяли обе. Привозим. Выставляем одну – двадцать тысяч долларов. Страшное дело. И прямо на следующий день приезжает такая красавица, на “мерсе”, с двумя охранниками. Ясно, жена кого-то очень крутого. Хватает, примеряет, отлично на ней сидит. Видно, что нравится. Но говорит:
– Я, конечно, не бедная девушка, всех вас купить-продать могу, но уж двадцать штук как-то слишком, даже странно!
Я говорю:
– Это, – говорю, – уникальная вещь. Ручной дизайнерский крой. Это, – говорю, – сам Дуче лично кроил, а сам Путана лично шил! Она вообще такая одна во всем мире! Смотрите, как вам идет! Ни у кого на свете такой нет и не будет!
Ну, она похмыкала, расплатилась, уехала.
Я говорю напарнику:
– Так. А вторую на помойку. А лучше в костерок. Прямо сейчас.
Он кивает.
Через неделю два джипа у дверей, такие мальчики вбегают:
– Гони, сука, двадцать штук назад! И двести двадцать – моральный ущерб, сука!
И по морде. Мне и напарнику.
Хотя надо было только ему. Потому что как дело было? Через пару дней к этой дамочке пришла уборщица, полы мыть. Точно в такой же куртке. “Где брала?” – “На Черкизовском”. – “Сколько отдала?” – “Восемьсот рублей”.
Эти крутые ребята не поленились, наняли экспертов. Одинаковые! Обе одинаковые!
А как же: напарник эту курточку отдал своей тетке, а у нее ларек на ярмарке».Без сюжета кольцо-кольцо, выйди на крыльцо
У моей мамы почти не было украшений. У них с папой даже не было обручальных колец. Деньги были, но всякой ювелирностью мама не интересовалась.
У нее был тонкий серебряный гранатовый браслет, на замке цветок о пяти лепестках – анютин глазок. Из этого цветка она сделала колечко и уже в старости подарила его своей внучке, то есть моей дочери. Еще у нее было привезенное из-за границы золотое кольцо с аквамарином. Граненый голубой камень в узорчатой оправе. Дешевое, бутафорского вида.
Но мне это кольцо нравилось. Оно было как будто со старинных картин – там у разных сеньоров и епископов поверх перчаток были яркие перстни. Когда мне было лет пятнадцать, я стал его тайком надевать. Что-то фантазировал, наверное. Сидел в компании с важным видом, с перстнем на мизинце; ребятам нравилось, девочкам тоже. Мама однажды заметила, что я пришел из гостей в этом кольце. Посмеялась. Но сказала: «Хочешь дурака повалять – ну, валяй».
У папы был друг детства, профессор Шварц, Аркадий Леонидович. Умеренно скучный дядя, но хороший человек. Он часто приходил к нам в гости. То один, то с женой.
А однажды пришел с какой-то девицей. Сказал: «Это моя аспирантка, знакомьтесь». Ей было лет двадцать пять. И она сразу начала показывать, что она не просто аспирантка профессора, который повел ее в гости к другу-писателю. Она все время капризно говорила ему: «Шварц! Налей мне водки! Шварц! Где мои сигареты? Шварц, куда ты дел мою сумочку?» Быстро напилась, толкала Аркадия Леонидовича кулаком в живот, хохотала: «Шварц, какой ты скучный! – и манила меня пальцем. – Молодой человек, ой, забыла, как вас зовут, пойдемте покурим на лестницу?»
В общем, кошмар-позор. Профессор Шварц едва ее увел.
Родители проводили их до лифта, сохраняя некую пристойность. Потом мама сказала:
– Первый раз в жизни не смогла выговорить «приходите к нам еще».
– Еще чего! – хором сказали мы с папой.Профессор Шварц продолжал ходить к нам в гости. То один, то с женой, как ни в чем не бывало. Ну ладно, забыли.
Но вдруг он пришел без звонка, в воскресенье. Мы как раз обедали.
Не снимая пальто, он что-то говорил маме в прихожей. Хлопнула дверь. Ушел.
Мама вернулась с глазами на лбу. В буквальном смысле.
Шварц рассказал, что эта девица его бросила. А на прощание сказала:
« Чтоб ты не огорчался. Я вообще-то жуткая дрянь. Когда мы у Драгунских были, я кольцо сперла. Вот, отдай назад ».
Мама положила кольцо на полочку в кухне.
– Нашлась твоя игрушка, – сказала мне.
Но я его больше не надевал.Костюм и жест трудности перевода
Мой приятель рассказывал:
«Дело было в конце восьмидесятых. Мы поехали на конференцию в Нью-Йорк. Мы – это директор нашего института и целых шестеро сотрудников, я в том числе.
После заседания вечером надо возвращаться в гостиницу. Нам сказали, что это недалеко – несколько остановок на метро. Мы дошли до станции, спустились, подошли к кассе – елки-палки, билеты по доллару!
У директора института было прозвище Бобер. Короткий, толстый, почти без шеи, широкие зубы под усами торчат. Бобер говорит: “Свинство какое, футболка стоит девяносто девять центов! А на распродаже и вовсе за доллар две. Пошли пешком!”
Мы и пошли. И, конечно, заблудились. Вдруг кончились красивые дома и машины, начался разбитый асфальт, надписи на стенах. Вечереет, тусклые фонари, негры в цветных фуфайках курят у дверей разных подозрительных заведений. Все понятно: какой-то опасный квартал .
Бобер говорит: “Да, вляпались. Ну, ничего. Главное – виду не подавать. Ну-ка, в кучу, не отставать, не разбегаться, я впереди, вы за мной, прорвемся”.
Надвинул покрепче шляпу – он в шляпе был, – закурил сигаретку, руки на груди скрестил для храбрости, и вперед. Мы руки в карманы (за кошельки держимся) и за ним.
Идем плотной такой группой.
Вдруг я замечаю, что народ расступается и глаза отводит. Парни, которые у дверей курят, в эти двери ныряют. Те, что на улице за столиками сидят, опускают лица и этак с аппетитом наворачивают свои салатики. Проходим мимо бара – в окно вижу, что люди как по команде отворачиваются к стойке. Двое ребят на мотоциклах выехали из проулка, на нас поглядели – жжжихх! – и назад.
Тут сбоку темная стеклянная витрина.
Я покосился и увидел: идет такая компания. Впереди – маленький пожилой крепыш в шляпе. В черном костюме, белой рубашке и узком галстуке. Усики, сигаретка. Руки на груди. А по бокам – шестеро рослых молодых лбов. Тоже в черных костюмах, белых рубашках и узких галстуках. Руки, обратите внимание, в карманах.
Понятно, что жители опасного квартала несколько напряглись.
Но мы довольно скоро вышли на нужную улицу. Перевели дух.
И они тоже, наверное».
Не в кассу удорожание кредитов
Она честно сказала мне:
– Прости, я виновата, но я люблю другого человека.
Почему-то эти слова меня рассмешили.
Наверное, я пытался скрыть свою растертость в порошок.
– Человека? – захохотал я. – Слава богу! Я боялся, что козла. Или павиана.
Она серьезно повторила:
– Я виновата, прости меня, – но вдруг добавила: —
А может, я как раз ни в чем не виновата? Я полюбила другого, что я могу поделать? Неужели ты хочешь, чтобы я тебе лгала? И пересиливала бы себя?
– Мы не венчаны, – насмешничал я. – У нас нет детей. Ты не обязана лгать и пересиливать . Красивое слово – лгать . Какая ты выспренняя, честное слово. Проще выражаться можешь?
Хотя куда уж проще.
– До свидания, – сказала она.
– Пока, – сказал я. – Не скучай. Звони, если что.
Как ей легко, думал я. Какой божественный цинизм под маской искренности! Полюбила другого, и все тут. Но ведь верно, она не обязана, она не жена мне.
А если бы она была женой, то еще хуже. Она бы врала, и притворялась, и бегала бы к этому другому человеку, и я все равно был бы в дерьме, ушла бы она от меня или бы осталась в конечном итоге, по зрелом, так сказать, размышлении – муж, дети… Ужас какой.
Я ничего не понимал. Но я чувствовал себя обманутым вкладчиком, хотя таких понятий тогда еще не было. Никаких пирамид и фондов, ничего, кроме сберкасс и облигаций государственного трехпроцентного займа. Но я точно такими словами подумал и даже вслух сказал одному приятелю. Что вот я огромный кусок жизни в нее вложил – и меня обманули. Как вкладчика в жуликоватом банке. Бедняга копил, складывал, носил денежки через два дня на третий, мечтал о чем-то, а ему раз – и все, привет-пока, банкрот-с!
– А может быть, ложный банкрот, – сказал я. – Даже скорее всего.
– Может быть, – сказал приятель. – Она, конечно… ты не обидишься?
– Что ты! – сказал я. – Поганка она.
– Я не про то, – сказал он. – Обзови ее как хочешь. Но она все равно не сберкнижка, понимаешь? Человек не сберкнижка. Обиделся?
– Что ты! – сказал я, хотя на самом деле очень обиделся.
Но не хватало мне еще с лучшим другом поссориться. Вдобавок ко всему.
Поэтому я решил солгать и пересилить .
– Да, да, – задумчиво сказал я. – Наверное, ты прав, в сущности…
И быстро перевел разговор на другую тему.Конечно, он был прав. Я это довольно скоро понял.
Человек – не сберкнижка. Но и сберкнижка не человек, тем более.
Ничего личного, сэр. Кризис. Удорожание кредитов. Акционеры выводят активы. Санация финансового рынка. Так что…
Так что вот. Играем дальше.Отражение не пробуждай воспоминаний
Да, это была она, он ее сразу узнал и вспомнил. Еще бы.
Она его страшно обидела. Его никто так не обижал. Она сказала:
– Я забыла, прости.
До этого она тоже обижала его по-всякому. Он ей звонил, чтобы пригласить погулять, а она все просила перезвонить попозже. Четыре часа, пять, шесть.
– Позвони еще через часок, ладно?
– А что будет через час?
– Я жду звонка. Если до семи не позвонят, тогда пойдем.
Ничего себе! Но он стерпел. Она ему очень нравилась, и вообще жизнь – это не мятный пряник. Надо терпеть и добиваться.
Один раз он ее прождал всю субботу. А она сказала:
– Я забыла, прости.
Этого он не смог простить. С тех пор много лет прошло, и он всем все легко прощал, от маленького опоздания до крупного предательства, но никогда не прощал, если забывали . Страшное слово. Не смог, старался, торопился, застрял в пробке, любимая собачка лапку отдавила, что угодно! Улыбнусь, хлопну по плечу – бывает, бывает, ничего, не бери в голову. Но если ты про меня забыл , то забудь про меня навсегда.
Он так ей и сказал в тот последний раз.
Она его не узнала. Наверное, и вправду забыла.
Она вошла в вагон метро вдвоем с мужем, они сели, на пустой скамье забившись в угол и прижавшись друг к другу. Она была очень плохо одета, стара, неухоженна, нездорова. Редкие травленые волосы вылезали из-под платка на морщинистый лоб. Муж был тоже стар, нездоров, уродливо одет. Полузакрытый правый глаз и нервный тик. Она сняла варежки, у нее были короткие усталые ногти. Расстегнула сумку на колесиках, достала бутылку с водой. Вынула из кармана тюбик с таблетками. Вытряхнула одну на ладонь, протянула мужу, прямо ко рту. Он слизнул таблетку, она дала ему запить. Вода пролилась на подбородок, она утерла его варежкой.
До следующей остановки было минуты две.
Сидеть напротив было невыносимо.
Он встал, отвернулся к двери, но все равно видел, как они молча сидят, вдвоем уцепившись за ручку своей сумки-тележки.
«Ага, – думал он. – Значит, это и есть мой счастливый соперник? Нет, наверное, тот тебя бросил. А это какой-то пятый или седьмой. Ай-ай-ай-ай. Ну, а я что? – Он оглядел свое отражение в вагонной двери. – Выгляжу приличнее. Но ненамного. Ну, пальтишко заграничное. Ну, портфель почти новый. Ну и все. Недалеко уполз, если честно…»