Он вытер лицо, медленно обошел яму по периметру, выбрал наименее высокую стену, подпрыгнул и схватился за край, но земля под руками поехала, и Макар сполз обратно. Ему удалось выбраться только с пятой попытки, и некоторое время он лежал плашмя на животе, переводя дыхание.
Затем встал, с отвращением сдернул сырой, пропитавшийся грязью шарф и огляделся. Никого, как он и думал.
* * *– Они меня подозревают!
Это было первое, что выпалил Сенька, когда они встретились в кафе.
– Подозревают! Нет, ты можешь представить себе такую чушь? Чтобы я! Димку! И, понимаешь, это все всерьез, не игрушки-трали-вали... Денис, что делать-то, а?
Крапивин прикрыл глаза, прикасаясь губами к тонкому белому фарфору, нагревшемуся от кофе. Ощущение оказалось неприятным, и Денис открыл глаза. Напротив него сидел, перегнувшись через стол, насколько позволял живот, Швейцарец, и мелкие капли пота собрались у него на лбу, под курчавыми волосами.
Сенька был карикатурным евреем. Маленьким, толстеньким, носатым, с черной бараньей порослью на голове, живым и очень подвижным. С годами растущее брюшко и оплывающие бока стали несколько затруднять подвижность, однако плавности Сенькиным движениям это ничуть не прибавило: он по-прежнему, по выражению его жены Риты, пытался скакать, словно молодой козлик. Иногда козлик спохватывался, что ему что-то мешает, удивленно созерцал свой живот, сетовал на то, что Рита его безбожно раскормила, и заказывал новую порцию бифштекса, «и попрожаристее!». Сенька был мясоедом, да и просто любил вкусно покушать.
Для полной карикатурности Швейцману не хватало картавости. Однако на этом природа решила остановиться, видимо, решив, что Сеньке и так отпущено чрезмерно много национальных черт. Швейцман говорил без московского «аканья», правильно, почти красиво, но только в тех случаях, когда не торопился. Если же его мысли начинали опережать темп речи, Сенька превращался в мелкий чернявый вулкан, еще не извергающий лаву, но уже плюющийся во все стороны, предупреждая о скором ее появлении.
Сейчас Крапивин наблюдал, как Сенька щедро разбрызгивает над столом запасы слюны, машет руками, чуть не задевая белый матовый кофейник, тычет пальцем в хлеб, оставляя вмятины в свежем мякише.
– Не порть мой завтрак, – попросил Денис, отодвигая блюдо с хлебом. – Что ты нервничаешь?
– Я нервничаю? Я не нервничаю! Боже упаси меня нервничать! – Швейцман выхватил платок, провез им по лбу, размазывая бисеринки пота. – Отчего, скажи на милость, мне предаваться этому непродуктивному занятию? Может быть, оттого, что мой друг взорвался, и завтра мы будем хоронить то, что от него осталось? Может, оттого, что меня обвиняют в его смерти, намекая, что я собирался купить его бизнес? А? Нет, ну что ты, у меня нет ни малейшего повода для волнения!
Швейцман нервно сунул руку в карман, чтобы вынуть пачку сигарет, но вовремя вспомнил, что Денис бросил курить, и достал руку обратно.
Крапивин помолчал, потом начал говорить. Говорил он не торопясь, веско, по делу, и его слова были совершенно справедливы. Он объяснил, что следственная группа попытается прижать всех, кто может иметь хотя бы минимальный мотив для убийства, что им будут предъявлять самые абсурдные обвинения, и к этому нужно быть готовыми, что никто не полагает всерьез, что лучший Димкин друг взорвал его для того, чтобы купить фирму «Броня». Это всего лишь часть работы тех, кто ищет настоящих преступников, и нужно отнестись к неприятному общению с ними философски. Как к дождю, когда ты без зонта: противно, мокро, но скоро закончится. Денис занудно излагал то, что было очевидно и ему самому, и Сеньке, но что требовалось произнести вслух, чтобы Швейцману стало легче.
Глядя на его бесстрастное лицо, в котором взгляду не за что было зацепиться, Семен думал, что Крапивин не меняется – все такой же Здравомысл, что и в школе. Озвучиватель прописных истин, ходячая энциклопедия банальностей. Просто удивительно – при его-то способностях, при его эрудиции, оставаться ходячим белым воротничком, приносящим доход своей корпорации, занимающимся пустым выбросом энергии в пространство... Ланселота всегда отличало фонтанирование идеями; самого Сеню – способность к марш-броскам на пути к поставленной цели с выбором максимально короткого пути; Дениса Крапивина не отличало ни-че-го.
«Хоть бы книжку написал, что ли... мемуары... – странная мысль неожиданно пришла в голову Швейцману. – О нас бы рассказал. Как дружили, как росли...» В размышлениях о Денисе Сенька сам не заметил, как постепенно успокоился.
– Полине не звонил? – осторожно спросил он, когда Крапивин выдохся со своими успокоительными идеями и замолчал.
Тот быстро взглянул на него и отвел глаза. «Понятно. Не звонил».
– А Владиславу Захаровичу?
– А зачем? Наверняка он увидел новость в газетах, а если бы и не увидел, ему бы сказала... Ему бы сказали. Если он захочет пообщаться с нами, прийти на похороны – у него есть наши номера. Но я думаю, что Владислав Захарович не захочет.
Денис аккуратно промокнул губы салфеткой, тщательно сложил ее и засунул под кофейное блюдечко, так что снаружи остался белый уголок, напоминающий отутюженный платочек.
– Слушай, ты можешь хоть что-то делать не так идеально? – внезапно взорвался Швейцман, сам не понимая причины своего гнева. – Салфетку – и ту не можешь просто по-человечески скомкать! Обязательно нужно ромбиком ее сложить! Будь на столе ножницы, ты бы снежинку из нее вырезал!
Крапивин посмотрел на салфетку, потом на красного, потного Сеньку, и взгляд у него стал точно такой же, как в школе, когда Швейцман с Ланселотом начинали орать на него за то, что он весь из себя невозможно правильный. Как правило, это случалось тогда, когда класс собирался сбежать с урока вечно опаздывающей химички, а потом свалить все на неизвестно кем повешенное объявление «Химии не будет, перерыв на сорок минут». Глупость, конечно, полная, но пару раз в году они все-таки сбегали, хотя директор и старая прокуренная химичка песочили их потом так, что только стружки летели. Но такое случалось редко – только когда Крапивин болел. А если Денис был в школе, то упрямо мотал головой и заявлял, что он останется. Нет, он никого не удерживал, не взывал к их совести – просто сидел за партой, положив на нее руки, как примерный мальчик, и говорил, что никуда не пойдет. Но тогда вся затея теряла смысл, и класс это чувствовал. «Сбегать, так всем» – это было правилом прогулов, потому что весь класс наказать очень сложно, особенно когда двадцать восемь подростковых рож смотрят на тебя невинными глазами и хором говорят: «Но, Вадим Вадимович, там же было объявление!» Исчезновение с урока целого класса – это недоразумение, чей-то просчет. Исчезновение двадцати семи школьников из двадцати восьми – это коллективный прогул.
Но в ответ на крики, ругань и убеждения Денис смотрел прямо, чуть задрав подбородок кверху, и вид у него сразу становился высокомерный до отвращения. И молчал. Просто смотрел молча, и все. И всем остальным приходилось оставаться в классе из-за принципиального Крапивина, и, конечно, пять минут спустя прибегала взмыленная химичка, спотыкаясь на своих высоченных каблуках, и начинала урок, не забыв извиниться за опоздание. Следующие сорок минут одноклассники позади Крапивина сверлили его спину ненавидящими взглядами, а он так и сидел, как памятник самому себе, задрав подбородок.
Сенька вспомнил об этом, и ему тут же стало стыдно.
– Извини, Денис, – сказал он. – Сам не знаю, что на меня нашло. Салфетка эта дурацкая... Прости, ради бога.
– Ничего, – мирно ответил тот и даже, кажется, чуть-чуть улыбнулся.
– Нет, правда, ты не обиделся?
– Не обиделся. Все равно я не умею снежинки вырезать.
* * *Одновременно с неловким смешком Швейцмана зазвонил телефон. Сенька схватился за трубку, как утопающий за соломинку, и по этому жесту Крапивин понял, что звонит его жена. Для Риты у Швейцарца был заведен свой сигнал, отличающийся от остальных, и хотя они были женаты уже двенадцать лет, он по-прежнему реагировал на ее звонок с той же радостной поспешностью, как много лет назад.
– Ритка! Алло!
Крапивин услышал, как пронзительный женский голос, совсем не похожий на знакомый ему мягкий и неторопливый, выкрикнул что-то в трубке.
– Рита... – упавшим голосом сказал Сенька и стал подниматься, задевая животом о край стола. – Господи, милая моя... родная... подожди, я сейчас приеду! Ритка, не клади трубку!
– Сеня, что случилось? – спросил Денис, но Швейцман не ответил. Он весь был там, где надрывный голос его жены говорил и говорил, не смолкая, держа его, как впившийся крючок. И, будто в такт дерганым движениям крючка, на лице Сеньки проявлялась мучительная гримаса, меняющаяся с каждой фразой жены.
Крапивин с недоверчивым изумлением наблюдал, как сначала задергались Сенькины губы, затем левый глаз резко сощурился, как будто Швейцарец решил посмотреть куда-то вдаль против солнца... Увидев этот нервный тик, Денис почувствовал растерянность. Что могло случиться?
Крапивин с недоверчивым изумлением наблюдал, как сначала задергались Сенькины губы, затем левый глаз резко сощурился, как будто Швейцарец решил посмотреть куда-то вдаль против солнца... Увидев этот нервный тик, Денис почувствовал растерянность. Что могло случиться?
Швейцман, держа трубку возле уха, бросил на стол несколько купюр и торопливо пошел к выходу, не обращая ни на что внимания. Он бормотал что-то утешающее, но лицо его по-прежнему оставалось диковатым – Крапивин понял это по испуганному виду официантки, бросившей на Швейцарца любопытный взгляд. Денис пошел за ним, но Сенька, кажется, этого даже не заметил.
Они вышли на улицу, и ветер, словно только их и поджидал, сорвал с окрестных крыш налетевший не то снег, не то град и пронесся над ними, рассыпая его из пригоршни. В волосах Сеньки застряли белые комочки, и Денису пришла в голову глупая ассоциация с женихом, пробежавшим сквозь строй друзей, осыпавших его рисом.
Догнав друга, Крапивин прислушался к голосу в трубке. Теперь он был не пронзительным, а тихо что-то бормочущим. Затем голос прервался, а в следующий миг захлебнулся в жалобном плаче.
– Я выезжаю, – крикнул Сенька, подходя к своему джипу, нажал на отбой и только теперь, кажется, заметил идущего рядом Дениса.
– Что с ней? – спросил Крапивин, боясь услышать, что Риту избили, изнасиловали, и теперь она лежит в больнице, умирая от стыда и боли.
Швейцман посмотрел на него правым глазом, в то время как левый хитро сощурился, и побледневшими губами выговорил одно-единственное слово. Затем сел в машину и уехал, оставив остолбеневшего и ничего не понимающего Крапивина под апрельским мокрым снегом возле кафе.
– Крысы? – повторил за ним Денис и сморгнул налетевшие снежинки. – Что значит – крысы?!
Глава 6
Машу трясло. Она, всю сознательную жизнь презиравшая истеричек, при всех испытаниях старавшаяся держать себя в руках, на этот раз ничего не могла с собой поделать. Ей хотелось заплакать громко, в голос, и вцепиться в Сергея как в спасательный канат, брошенный утопающему. Но руки тряслись мелкой дрожью, прекратить которую было ей не под силу, а проходя мимо зеркала, краем глаза она ловила в нем отражение не себя, а странной бледной женщины с рыжими волосами, торчавшими в разные стороны, как проволока, и с глазами норного лори. Они с Костей видели в передаче про животных эту обезьянку с чайными блюдцами вместо глаз. Теперь Маша могла наблюдать ее в зеркале.
Сергей собрал их чемоданы, пока Макар давал последние краткие инструкции. Не звонить, не писать, не связываться с подругами и т.д. и т.п. Все это Маша уже знала. Две недели им предстояло жить за городом, в коттедже у какого-то приятеля Макара, вместе с самим приятелем, его женой и детьми. На робкие Машины вопросы, как к этому отнесется принимающая сторона, Илюшин мягко ответил, что все в порядке – коттедж большой, а приятелю не впервой принимать гостей.
Две недели, сказал Сергей. Минимум две недели.
Она не хотела уезжать, не хотела бросать Сергея одного, но понимала: останься они с Костей дома – и от тревоги за них он сойдет с ума. Когда накануне вечером к ним ввалился Макар – грязный, замерзший, с глазами, в которых полыхала холодная ярость, и Сергей, выслушав его, стал рассказывать о том, что произошло с ней и Костей... тогда она впервые услышала, что он может говорить так, будто рычит – хрипло, отрывисто, низким голосом. Движения Сергея стали плавными, замедленными, словно он боялся что-нибудь ненароком сломать, и всю ночь, пока они с Макаром обсуждали дальнейшие действия, Маша тихо сидела в кресле, обхватив колени, и смотрела на мужа, не узнавая его.
Как, впрочем, и Макара. В обоих проявилось что-то звериное, первобытное. Но если Сергей напоминал медведя, то Илюшин больше походил на рысь. Серые глаза его не отрывались от Сергея, мерившего комнату бесшумными шагами, обманчивая юность облика ушла, и теперь никто не назвал бы Илюшина студентом.
Она слышала его рассказ, заставивший ее похолодеть от ужаса и в панике отогнать видение: Костя стоит в черной яме, беспомощно смотрит на нее, а сверху его засыпают землей и кусками льда люди без лиц. Нет, думать об этом нельзя, даже близко нельзя подпускать эту мысль, от которой в голове сразу мутнеет, а кончики пальцев становятся липкими, словно она обмакнула их в варенье. Нельзя думать об этом. Нельзя.
Чтобы не думать, Маша смотрела на мужа и Илюшина. Ей быстро стало понятно, какую ошибку совершили те, кто напал на Илюшина и на нее с сыном в надежде не допустить частного расследования. Бешенство Сергея и Макара было разного порядка, но оно привело к одному результату – теперь у них появился куда более весомый стимул найти убийц, чем деньги. Стимул, не сопоставимый ни с каким гонораром. Один пережил страх и унижение за себя, второй – за свою семью, и ни тот, ни другой не собирались останавливаться, пока не найдут и не уничтожат угрозу.
Это и пугало Машу до дрожи. Но страх за мужа и за Костю, делавшего отчаянно храброе лицо, в конце концов все-таки заставил ее собраться с силами. Она причесалась, стянув волосы в хвост, сунула Косте его рюкзак и потрепала по плечу совершенно Сережиным жестом. Бабкин уже вытащил в коридор два больших чемодана, переглянулся с Макаром, просочился мимо Маши за дверь, одновременно доставая что-то из-под куртки.
– Все в порядке. Пойдем.
Они спустились по лестнице, а не поехали на лифте. На втором этаже, обернувшись на Макара, замыкавшего шествие, Маша увидела в его руке небольшой серебристый револьвер, похожий на игрушку-зажигалку, когда-то подаренную сослуживцами ее отцу. Она не стала спрашивать Илюшина, настоящий ли у него револьвер. Только сглотнула и чуть ускорила шаг, крепко сжимая руку сына.
* * *Они вернулись в квартиру Макара только к вечеру. После недолгого совещания решили, что уезжать отсюда бессмысленно: те, кто хочет их выследить, легко это сделают.
– Значит, они засекли нас, когда мы искали подтверждение «жамэ вю» Силотского, – констатировал Макар, глядя из окна на три башни-новостройки в отдалении и усилием воли заставляя себя не ежиться.
Бабкин молча кивнул, и Макар увидел его движение в оконном отражении. Первоначальное предложение Сергея написать заявление в милицию было быстро отвергнуто – хватило аргумента, что Маше с Костей придется давать показания, а значит, остаться в городе. К тому же они с Макаром обшарили тот участок, где он свернул с главной дороги в узкий проход между домами, но все, что им удалось обнаружить, была яма глубиной около трех метров, в которой остались следы от ботинок Илюшина.
– Даже брезент с собой увезли, – бормотал Макар, обнюхивая каждый сантиметр земли. – Уверен, что они затянули яму какой-то материей вроде брезента. Я на нее шагнул и провалился.
В первую секунду, увидев чистую главную дорогу и предупреждающие таблички с загородками и фонарями возле ямы, Илюшин чуть не выругался от бессильной злости. Да, его поймали в детскую ловушку, но следы подчистили по-взрослому. Яма, как выяснилось, была выкопана на совершенно законных основаниях для проверки канализационных труб, проложенных в этом месте. Рядом действительно валялись битые кирпичи, куски арматуры, бетона и бутылочного стекла, но не нашлось ни одного свидетельства, что вчера ночью здесь находился кто-то еще, кроме самого Илюшина.
– Чистая работа, – признал он в конце концов, усмехнувшись. – Молодцы ребята. Воспользовались подвернувшейся ситуацией, и у них получилось куда эффектнее, чем если бы они пугнули меня на лестничной клетке пистолетом.
Он уже полностью пришел в себя после вчерашней ловушки и теперь сочувственно посмотрел на Сергея, понимая, что тому приходится куда тяжелее. «Вот ведь твари. Знали, на что бить. Женщина с ребенком...»
– Макар, что такое? – чуть ли не с испугом спросил Бабкин, видя, как изменилось лицо Илюшина. «Черт, если бы меня закапывали в яме, я бы сегодня даже говорить не мог. И спать бы, наверное, не смог без кошмаров».
– Ничего, – покачал головой Илюшин, подавив приступ ненависти к неизвестному подонку, угрожавшему Маше с Костей, и к тому, кто его послал. – Давай работать, Серега, у нас очень много неизвестных.
К середине дня неизвестных стало куда меньше.
Дмитрий Арсеньевич Силотский рассказывал о себе чистую правду. Он действительно был успешен в своем бизнесе, и его фирма приносила хороший доход. Силотский часто менял профессии, руководствуясь непонятно чем, и в большинстве случаев ум, предприимчивость и способность легко сходиться с людьми позволяли ему добиваться успеха. Он был владельцем собственной пекарни, продавал торты, занимался поставкой цветов из Голландии, строил мини-коттеджы, но ни одно дело не занимало у него больше двух-трех лет. Два-три года – и Силотский резко менял сферу бизнеса. Сергей с Макаром знали почему.
– Подсказки судьбы. – Бабкин снова вспомнил Наталью Гольц с ее следованием «знакам»[4] и подумал, что эти очень разные люди оказались одинаково успешны во всем, за что бы они ни брались. – Думаю, ему просто надоедало делать одно и то же, и он выхватывал нужную подсказку из воздуха. Может быть, придумывал ее сам.