Однако «гармоничненькое» ежедневно подавляло Дениса Ивановича. Он ощущал себя так, будто живет в декорациях, выстроенных для кого-то другого. Объяснить, что именно ему не нравится, Денис не мог, да и гнал от себя это ощущение, но постепенно выделил для себя только одну комнату и проводил почти все время в ней. Комната эта находилась на первом уровне, рядом с гостиной, и по замыслу дизайнера предназначалась для гостей. Возможно, именно поэтому она была оформлена более небрежно, чем остальные комнаты, и в ней не чувствовалось «благородства и стиля» в той степени, в которой они присутствовали на остальном пространстве квартиры. Обычная комната, обставленная просто и без излишеств.
– Опаздываю, – повторил Крапивин бессмысленно.
Он мог опаздывать сколько угодно – начальство знало о том, что у него трагически погиб друг (начальство говорило «товарищ»), и с пониманием относилось к тому, что Денис Иванович ближайшие несколько дней будет скорбеть по погибшему. Потом, конечно же, скорбь должна была если не утихнуть, то перейти в такую фазу, когда скорбящий уже не опаздывает на работу, следит за своим костюмом и завязывает галстук так, чтобы его можно было в любую секунду сфотографировать для солидной рекламы. Но пока эта фаза не наступила, Крапивину можно было не торопиться на работу.
Денис знал, что ничего страшного не случилось бы и в том случае, если бы он отпросился. Но самое неприятное заключалось в том, что ему нечего было делать дома и некуда было пойти. В офисе хоть можно изобразить видимость деятельности, а постаравшись, и найти для себя вопрос, в решение которого можно окунуться с головой, не думая ни о Ланселоте, ни о Сеньке, ни об Оле. Вообще ни о чем не думая, ничего не чувствуя.
– Здравомысл, – сказал с отвращением Крапивин. – Пресноводное.
Он вспомнил, как задела его в седьмом классе кличка, которую он услышал случайно, и как старательно он изображал равнодушие, когда кто-то окликнул его, не стесняясь. Прозвище моментально прижилось, и сейчас, столько лет спустя, Денис не испытывал ничего, кроме глухого удовлетворения, называя себя так.
Он знал, что всегда был скучен, но до определенного времени полагал, что у него есть достоинства, искупающие этот недостаток. Не зря же, в конце концов, они дружили втроем – он, Швейцарец и Ланселот. Ни бойкий Сенька Швейцман, ни артистичный Димка никогда не приняли бы его в свою компанию, если бы он не был им чем-то интересен. Но со временем он с присущим ему здравомыслием, во многом объяснявшим его прозвище, убедился, что нет в нем таких достоинств. Нет! Блестящие способности к учебе – есть. Неисчерпаемое занудство, ошибочно принимаемое некоторыми за профессиональную дотошность, – тоже. Ненужный багаж знаний, которые он никогда не применял, – имеется: вот он, перевязанный бечевкой, валяется в дальнем углу. Очень много устаревших моральных устоев – пожалуйста.
А больше ничего интересного в Денисе Крапивине не было.
Телефонный звонок выдернул его из медитативного состояния, в которое он погрузился в попытках завязать узел.
– Денис, нам нужно встретиться, – без предисловий выпалил Сенька.
– Хорошо, – без эмоций согласился Крапивин. – Дело подождет до похорон или хочешь раньше увидеться?
– Я...
Крапивин зримо увидел, как толстый маленький Швейцман готовится вывалить на него груду обгоняющих друг друга слов, но запинается, услышав о похоронах, и нервно поправляет подтяжки – предмет насмешек окружающих еще со школы. Господи, кто в восьмом классе носит подтяжки?! Это не деталь гардероба, поддерживающая штаны, вовсе нет! Это несмываемое презрение одноклассников, насмешки девочек и высокомерное недоумение учителей – при самом лучшем раскладе. Однако Сенька плевал на значение подтяжек для общества – их привез ему дядя из Швейцарии, где служил при дипломатическом корпусе, и они сразу стали для Швейцмана воплощением магической «забугорной» жизни, о которой он раньше только читал. Свидание с подтяжками – его собственными! – превратило смутные мечты в реальность, которая была далека, но достижима.
Что руководило дядюшкой Швейцмана, когда он выбрал для племянника-подростка темно-зеленые подтяжки с золотыми львами – неизвестно, но его странный подарок оказался самым подходящим для Сеньки. Наслушавшись дядиных рассказов, рассмотрев привезенные фотографии, Сенька заболел Швейцарией. Никакие Парижи и Лас-Вегасы не могли стать для него привлекательнее этой страны. Подтяжки, которые Сенька прицепил к брюкам, стали символом другой жизни и одновременно – швейцмановского стремления достичь этой жизни во что бы то ни стало.
Он таскал их в школу с удивительным упорством – особенно смешным оттого, что Сенькина мать прекрасно шила, и школьные брюки подгоняла на своего пузатого сына так, что они сидели на нем как влитые. На насмешки Швейцман реагировал пожатием плеч. Очень быстро все узнали, в чем причина любви Сеньки к подтяжкам, и издевки постепенно сошли на нет: оказывается, у толстячка Швейцмана была цель в жизни, и какая! Остались только безобидные подначки, да уважительно-насмешливое прозвище «Швейцарец», прилипшее к Сеньке на долгие годы.
– Что ты молчишь? – спросил Крапивин, осознав, что все это время Сенька только пыхтит в трубку.
– Ланселота вспомнил... – выдавил Швейцман. – Денис, что ж такое...
– Давай встретимся, – устало сказал Крапивин. – Встретимся и поговорим. Ко мне приедешь?
– Нет, давай в кафе.
Они быстро выбрали кафе, и Крапивин, повесив трубку, начал развязывать ненужный галстук. На секунду бросив взгляд в зеркало, он увидел за своей спиной крылатую тень, мелькнувшую и скрывшуюся в столовой. Выпуклая рама зеркала ощерилась гнилой ухмылкой, отражающаяся в нем стена раздвинулась, образовав непристойную щель с багрово-мясной плотью, и тут же сдвинулась снова. Только картина с причалом и лодками покачнулась и так и осталась висеть, накренившись вправо.
Денис приложил пальцы к вискам, сосчитал про себя до десяти и вышел из квартиры.
* * *Утром пошел снег. Над городом растянулось серое грязное покрывало с редкими голубыми дырами, из него повалилось такое же серое, грязное, крупитчатое и тут же покрыло мокрой манкой сухие тротуары и дороги. Апрель, словно беря реванш за удивительно ясные и теплые предыдущие дни, вспомнил о том, что он – всего лишь середина весны, месяц капризный, и немедленно задул пронизывающим ветром, в котором не было ничего теплого и радостного, а была только противная зимняя промозглость.
К вечеру снегопад усилился. Газеты и радио сообщали, что на дорогах пробки и заторы; машины и пешеходы скользили по асфальту, потому что растаявшую манку прихватил легкий морозец, и город заледенел.
Сергей Бабкин сидел дома и мысленно ругал себя за то, что позволил Маше настоять на своем и поехать на метро. После завтрака она отправилась на свою киностудию, чтобы посмотреть в действии одну из новых кукол – медвежонка, а потом должна была встретить Костю после школы и вернуться. Последний раз жена позвонила Сергею из студии два часа назад, радостно сообщила, что записаны три передачи и она уже едет домой, и... пропала. Телефон ее не отвечал, и хотя особого предмета для беспокойства в этом не было – Маша часто забывала зарядить сотовый, – Бабкин почувствовал тревогу. Он взглянул в окно, за которым по-прежнему сыпал снег, и выругался.
Он подумал о том, чтобы встретить Машу и мальчика возле школы, но, взглянув на часы, отказался от этой мысли: уроки уже закончились, и они попросту могут разминуться. Он поставил на кухне чайник, сделал себе бутерброд с ветчиной, хотя был не голоден – просто, чтобы убить время до возвращения Маши с Костей. Но с каждой минутой ожидания ему становилось все больше не по себе, и в конце концов, выключив возмущенно булькающий чайник и сунув приготовленную ветчину обратно в холодильник, Бабкин решил прогуляться возле подъезда. «Около дома точно не разминемся».
Выполнить свое намерение он не успел – в дверь позвонили, но как-то странно, робко. Костя всегда трезвонил отчаянно, словно созывал всех встречать себя, любимого; Маша стандартно нажимала «два коротких – один длинный», а этот звонок прозвенел и замолчал. За дверью на лестничной площадке что-то пронзительно выкрикнули, и Сергей метнулся в прихожую, поняв, что не зря тревожился.
Он распахнул дверь и увидел их, прижавшихся друг к другу. На белом Машином лице глаза были как две впадины, скулы заострились, губы побледнели, сравнялись по цвету со щеками.
– Что?! – шепотом спросил Бабкин, торопливо ощупывая сначала ее, потом Костю прямо на лестничной клетке и с невыразимым облегчением убеждаясь, что оба совершенно целы. – Что случилось? Что?!
– Домой... – дернулась Маша. – Домой, закрой дверь!
Он быстро затащил их в квартиру, обшарив взглядом лестничную клетку, но в подъезде было тихо.
– Маша, что такое?
– Что?! – шепотом спросил Бабкин, торопливо ощупывая сначала ее, потом Костю прямо на лестничной клетке и с невыразимым облегчением убеждаясь, что оба совершенно целы. – Что случилось? Что?!
– Домой... – дернулась Маша. – Домой, закрой дверь!
Он быстро затащил их в квартиру, обшарив взглядом лестничную клетку, но в подъезде было тихо.
– Маша, что такое?
Костя вдруг заплакал – сначала тихо, а потом громко, подвывая и заикаясь. Он ревел перепуганно, как маленький ребенок, а не одиннадцатилетний мальчишка, и Сергей не мог этого выдержать.
– Что. Случилось. – раздельно спросил он, стоя над Машей, успокаивающей сына. – Скажи, наконец!
Маша подняла на него глаза и негромко ответила:
– На нас напали. Внизу, в подъезде. Прижали меня к стене, у одного в руках был нож.
Сергей почувствовал, как виски стиснуло обручем.
– Сколько их было? – Горло у него перехватило спазмом, и ему пришлось повторить, прежде чем она поняла.
– Трое. Все в масках.
– Что им было нужно? Маша, не молчи! Они ударили тебя? Издевались? Что-то взяли?
Костя всхлипывал, уткнувшись маме в живот. Маша закусила бескровную губу, помолчала...
– Они хотят, чтобы ты не лез в расследование смерти Силотского, – тихо сказала она.
Несколько секунду Бабкин стоял неподвижно, переваривая ее слова. Затем сел рядом с ними на пол, сгреб их в охапку, прижал к себе и гладил Костю по вихрастой макушке до тех пор, пока мальчик не перестал всхлипывать. И только тогда вспомнил о Макаре.
* * *Илюшин поужинал в одном из тихих ресторанчиков в переулках возле Китай-города, надеясь переждать снегопад, а затем прогуляться. Однако надежды его не оправдались, и, выйдя из ресторана, он сразу пошел к метро, накинув капюшон. Прохожие торопились нырнуть в переход, толкая друг друга и ежеминутно поскальзываясь на ледяной корке. Макар лавировал между ними, обгонял, пристраивался в хвост к быстро движущимся и широкоплечим, получая от движения в толпе некоторое удовольствие. В вагоне он встал возле двери и полуприкрыл глаза, рассматривая пассажиров и развлекая себя придумыванием историй, которые могли бы случиться с каждым из них полчаса спустя, по дороге домой.
Выйдя из метро, Макар обнаружил, что совершенно стемнело и снег летит даже не наискось, а перпендикулярно, словно задавшись целью причинить наибольший вред пешеходам. Резко похолодало, и ему пришлось замотать шарф вокруг шеи так, что незакрытыми остались одни глаза. Часто моргая от слепящего снега, Илюшин торопливо срезал путь и вскоре вышел к новостройке, мимо которой вела дорога к его дому.
Новостройка была незаконченной. Три высоких корпуса выросли в глубине района за несколько месяцев, и жители успели привыкнуть к постоянной размазне на дороге, которую регулярно вымешивали «КамАЗы». Дойдя до угла первой высотки, Макар, прищурившись, разглядел, что дорога перекрыта, и даже разобрал привычную фразу об извинениях за доставленные неудобства.
Нарисованная на бумажном плакате стрелка недвусмысленно указывала, куда застройщики рекомендуют идти неудачливому пешеходу. Проход между первым и вторым корпусами был узким и неосвещенным, но выбора у Макара не было. Перспектива возвращаться к метро и обходить квартал с другой стороны его не прельщала, и он, фыркнув под нос что-то недоброжелательное в адрес строителей, шагнул в темную щель между зданиями.
По обеим сторонам высились бетонные ограждения, изрисованные граффити. Под ногами у Макара хрустели обломки кирпичей, пару раз он чуть не споткнулся о доски, и мысленно выругал тех, кто догадался пустить пешеходов в обход ремонтируемого участка по столь неудачному маршруту.
Слово «пешеходов» почему-то кольнуло Илюшина. Он прошел еще пять шагов, пытаясь сообразить, что же в нем не так, и вдруг понял.
Кроме него, между строящимися домами не было пешеходов – лишь несколько рабочих в комбинезонах, стоявших к нему вполоборота – так, что он не видел их лиц.
Илюшин молниеносно подобрался, пытаясь понять, когда именно они на него нападут. Он не был силен от природы, но обладал ловкостью и быстротой реакции, хотя до Сергея ему было далеко. Приготовившись драться, Макар пропустил тот момент, когда обманчивая опора под его ногами ушла вниз, и не успел отреагировать на случившееся правильно.
Впрочем, он бы и не смог – настолько ошеломляющим оказалось то, что произошло в следующие несколько секунд. Только что Макар шел по асфальту – и вдруг асфальт сморщился, резко просел под его тяжестью, и Илюшин, потеряв равновесие, полетел вниз, тщетно стараясь в своем коротком полете за что-нибудь зацепиться.
Полет закончился очень быстро ударом об землю. Макар упал, но тут же вскочил, задрал голову вверх.
Он стоял в узкой яме глубиной около трех метров. Под ногами у него – теперь-то он мог это разглядеть – была ткань типа брезента – плотная, темная, обманчиво похожая на асфальтовое покрытие. Илюшин не успел удивиться тому, как ловко была устроена ловушка, потому что увидел темные фигуры, столпившиеся на краю ямы.
Их было много – не меньше восьми человек. Они стояли со всех сторон и молча смотрели на него сверху. Каждый второй держал в руках что-то вроде длинноствольного ружья, и Макар изумленно подумал, зачем же нужны длинностволки, если в наше время можно убрать человека куда менее шумным способом. Но движение одного из стоявших показало ему, что он ошибся. Человек поднял длинный предмет, который держал в руке, и Макар увидел, что это лопата.
Люди на краю ямы, в которую он угодил, как глупое насекомое к муравьиному льву, не говорили ни слова. Илюшин молчал, потому что гортань стиснул страх. Он видел, как размеренно поднимаются лопаты и грязь вперемешку со снегом летит прямо на него.
От первых комьев он увернулся, но следующие полетели более метко, попадая ему в голову, в лицо, осыпаясь с его шарфа кусками мокрой глины. Его закапывали, и хотя очевидна была несоразмерность усилий, затраченных людьми на краю ямы, с объемом работ, который им предстоял, Макар не прислушивался к голосу рассудка. Извечный ужас человека – быть похороненным заживо – поднял голову и громко кричал внутри него, не давая рассуждать, не давая даже попытаться найти выходы.
– Что вам нужно?!
Люди продолжали делать свою работу молча. Жмуря глаза от летящего снега и грязи, Макар все же разглядел, что лица их закрыты масками, и на короткое время в нем ожила надежда – незачем прятать лица, если его собираются убить. Но в следующий миг здравый смысл подсказал, что маски могут быть защитой не от него, а от постороннего, вздумавшего сунуться в проход между домами.
– Стойте!
Они не останавливались, и Илюшин перестал кричать и начал действовать. В два шага оказался возле края ямы, подпрыгнул, ухватившись за скользкую землю, и еле успел отдернуть руки – острие лопаты рассекло землю в том месте, где секунду назад были его пальцы. Макар попробовал выбраться с другой стороны, но раздавшиеся над ним глухие смешки убедили его, что эта попытка бессмысленна.
«Они меня закопают». Эта мысль пульсировала у него в голове в такт слаженному движению лопат. Но тут по невидимому сигналу движения копателей прекратились, они замерли, облокотившись на свои лопаты. Снизу Макар видел темные фигуры, похожие на статуи, чувствовал запах мокрой земли и еще чего-то, вроде жженого пластика и краски. Он уже не обращал внимания на снег, слипшийся на ресницах, и машинально вытер его рукавом только тогда, когда на край ямы ступил еще один человек.
На несколько секунд воцарилась тишина, и Макар услышал шум машинного двигателя где-то неподалеку.
– Хватит тебе? – хрипловатым насмешливым голосом спросил появившийся человек. – Хватит, я говорю?
Макар не ответил, прищурившись и пытаясь разобрать черты лица, не спрятанного под маской. Бесполезно. Даже если бы не валил снег, лицо говорившего находилось в тени.
– Чего молчишь, сыщик? Слышь, ребята, подбросьте ему еще!
Фигуры снова задвигались, но Илюшин даже не попытался закрыться. Холодная ярость от унижения вместе с уверенностью, что никто не будет его убивать, нахлынули на него, и он демонстративно выпрямился, ощущая, как сползает с шарфа очередной ком, а за шиворот из-под капюшона протекает ледяная жижа, медленно просачиваясь сквозь свитер, словно кто-то неторопливо прижимает к его спине мокрые пальцы.
– Хорош молчать, чучело! Замерз там, что ли?
Мужик без маски наклонился, вгляделся в Илюшина.
– Посвети на него! – раздался хриплый приказ.
Секундная заминка – и в лицо Макару ударил луч света.
– Э, нет. Живой. Слушай сюда, сыщик! В дело Силотского больше не лезь. Понял? Сунешься еще раз – останешься в этой яме. А в соседней будут лежать твой приятель, баба его и ребенок.
Хриплый отступил назад, за ним и остальные растаяли в темноте, и минуту спустя Макар почувствовал, что в проходе больше никого нет. Вокруг него была навалена груда земли, доходившая до колена, куртка и джинсы перепачкались. Слева и справа вырастали темные башни корпусов, и в темноте казалось, что они пробивают небо и уходят в черную бесконечность, а не заканчиваются пятнадцатью этажами. По лицу стекала ледяная грязевая масса, воняющая бензином.