— Зачем?
Зачем?! Ну ничего без подсказки сообразить не может. Даже разозлиться. Или, на худой конец, обидеться… Курицей не надо быть, вот зачем! — Ну… может, она тебя и в гости позовет… Вы же вместе договаривались о встрече?
Даже жаль ее, непутевую. Запыхтела, захлюпала…
К чему я все это замутила? Зачем этой дурехе мозги вправляю среди ночи? Пусть сами между собой отношения выясняют, в конце-то концов! Пусть теперь сами…
— Эх, Галюсик, Галюсик, говорила я тебе: мужиков окучивать надо, а не раздаривать подругам!
Последнее слово в ночи.
От всей души совет.
Теперь, по моим расчетам, она должна позвонить Аньке и начать выяснять с той отношения.
Анька, конечно, будет отбиваться, выкручиваться, всячески оправдываться, но, думаю, ни за что не обнародует присутствие в доме мужика.
Зато настроение у нее будет испорчено и романтический пыл угаснет.
Тоже результат. Во всяком случае, получилось столкнуть их лбами. Показать наглядно, насколько несовершенна женская дружба. Пусть поучатся жизни. Я вот, например, никому не доверяю и никому не открываю свою душу.
Потому что верить нельзя никому. НИ-КО-МУ.
Особенно одиноким, убогим, несчастным.
Ненавижу этих глупых куриц. Этих нелепых, закомплексованых дур.
За счастье надо бороться. Это я уяснила с детства. А они-то почему этому до сих пор не научились? У меня мозги иначе устроены, что ли? Не понимаю…
Не хотела бы я сейчас оказаться на их месте.
Пойду спать, пожалуй, — глаза уже слипаются.
Все, что могла, я сделала.
«Падам-падам-падам!..»
Глава 4 Шерше ля…
Хорошо, что Мадлен напомнила про зонт.
В Париже — солнечно и сухо. А здесь — сплошная грязь, лужи… Какая-то гадкая, унылая промозглость. Забыл, совсем забыл, что такое московская осень. Не хватает только застудиться. Да и подхватить инфлюэнцу было бы сейчас некстати. Следовало надеть кашемировое пальто. Этого даже Мадлен не предусмотрела. А сам я так спешно собирался, что тоже не подумал. Хорошо хоть, что есть зонт. И две теплые курочки по бокам.
— Скажите, а какие женщины вам нравятся?
О, да ты кокетка! Смешная. Восторженные глазки, веселые веснушки, аккуратный носик. Весьма, весьма недурна… Одевается только неоправданно строго. Для русской. Пальто до самого пола — и не разглядишь даже, что там, под толстым сукном…
Чем мне всегда нравились русские женщины, так это желанием подать себя во всей красе. Европейки в повседневной жизни не озадачиваются нарядами: удобство и комфорт — вот главный их критерий. Встретить красавицу в любом европейском городе, даже в Париже, — проблема. А приезжаешь в Россию — глаза разбегаются.
Итак, что же мне нравится в женщинах?
— Ну, если взять, к примеру, актрис, то у Вивьен Ли я выделяю ее прекрасные глаза, у Софи Лорен — красивую грудь, у Шарон Стоун — изумительную фигуру, а Сьюзен Сарэндон — умная, тонкая натура с богатым внутренним миром. В каждой женщине есть свой, неповторимый шарм…
Обтекаемо, абстрактно, дипломатично. Достаточно, пожалуй?
— Скажите, Жерар, а если все вами вышеперечисленное — и глаза, и грудь, и фигура, а самое главное — бездонная душа — соединяются в одной женщине… — страдальческая пауза, — а… счастья нет?
Ой-ля-ля! Так неожиданно откровенно себя предлагать?! Сущая кокетка!
К чему тогда, спрашивается, строила из себя Орлеанскую девственницу весь вечер? Смущалась и краснела при каждом нечаянном столкновении взглядов… Хотя стоп, не совсем так: когда я вышел покурить с этой, как ее, Галиной, очень скоро выскочила следом…
Ну что, кошечка, поиграем, пожалуй? Вдруг это поможет, раззадорит, черт возьми?!
— Зайдем ко мне?
Что значит НЕТ? Любит, чтобы ее уговаривали? Ну нет, это не ко мне… И не сегодня. Хотя, черт, было бы занятно развлечься с… как это… с… племьянницей.
С чертовкиной племянницей.
Они так трогательно прощались — трижды чмокнулись, долго обменивались взаимными благодарностями… А «под занавес» мне было поручено сопроводить столь ценное семейное растение куда оно пожелает. Про подругу Галину с ее золотыми руками, устремившуюся следом за нами, чертовка ни слова не замолвила. Хотя, подозреваю, вызывала она ее на кухню не случайно. Уж я-то как никто другой знаю ее уловки!
Разозлила меня чертовка.
Впрочем, именно от нее можно было ожидать любой эскапады. Устроила, понимаешь ли, ярмарку тщеславия, шоу-представление с собственным парадным выходом! Если б знала, насколько мне все это уже безразлично, не старалась бы так зря.
Вивьен Ли. Софи Лорен. Шарон Стоун. Сьюзен Сарэндон.
Восхитительные все же существа, эти женщины! С виду. Глубже заглядывать не сто2ит. Уже.
По правде говоря, прежде бывало интересно. Порой даже интригующе. Что там — за этим призывным взглядом? А за этим взмахом роскошных ресниц? Вот, любуйтесь: кокетливо повела плечиком, зазывно вильнула бедром, выразительно поправила волосы… Лишь бы возбудить охотничий инстинкт, заинтриговать, увлечь за собой!
И вот ты уже повелся, ты уже включен в придуманную ими игру — увы, всегда придуманную, увы, всегда игру! Однако тебя уже по инерции несет невидимой упругой волной на их свет, их запах, их жесты!.. Ты себе уже не принадлежишь, ты весь, целиком, превращаешься в одно-единственное ЖЕЛАНИЕ, рядом с которым, кажется, все остальное меркнет. Вот, думаешь, на этот раз точно уж будет нечто особенное — доселе неведомое. То, чего не познал прежде… Хм, да…
А когда цель достигнута — только разочарование. Всегда разочарование. И тоска.
И — скука.
Когда произошел очередной срыв, я запаниковал.
Такое уже приключалось. Пятью годами раньше. Тогда я сразу же рванул в Москву — воспользовавшись первой удобной возможностью и памятуя о своей страстной русской «борзой» по имени Зина. Шерше ля фам! Сочетание колоссального темперамента и буквально собачьей преданности страшно импонировало мне. Главное же — полное отсутствие притязаний.
В принципе то, что я родом из Франции, открывало мне двери и объятия многих прекрасных женщин по всей неохватной России. Поначалу это, признаюсь, изумляло меня. Затем стало настораживать. По большому счету, женщин во мне не интересовало ничего — кроме географии моего происхождения. Эстетика Запада являлась тогда для русских загадочным, непознанным феноменом, дарующим свободу волеизъявлений и открывающим дорогу к раскрепощенности, не допускаемой пуританским советским воспитанием. И я нещадно пользовался этим. Я упивался несложными победами, жаркими объятиями, щедро накрытыми столами, любовно постеленными постелями… Всем тем, что порой не складывалось (или складывалось с трудом) у себя на родине — там-то с каждым годом требовалось прикладывать все больше усилий, чтобы произвести впечатление. Обольстить, например. А главное — показаться героем, но не попасть при этом в капкан зависимости.
Зина была одинокой и ждала меня ВСЕГДА. Обычно я загодя предупреждал ее о своем приезде, и не было ни одного случая, чтобы получил отказ или услышал хотя бы тень сомнения в голосе. Я был для Зины подарком судьбы! Заморским принцем! Леденцом на палочке!
Неизменно при полном параде, надушенная, с красиво уложенной прической, в открытом платье и туфлях на шпильках, она всегда очень душевно встречала меня на пороге своей скромной, тщательно убранной квартирки.
Из кухни доносились дразнящие запахи жареного мяса; на столе, сервированном для двух персон, ожидали своей участи домашние разносолы и обязательная запотевшая бутылочка ледяной водки.
С виду застенчивая, Зина умела демонстрировать в постели такую пылкую отзывчивость, что думалось порой, будто в мое отсутствие эта тихая женщина принимает баснословное число любовников, с которыми и оттачивает свое мастерство. Впрочем, меня это особо не задевало. Мне были важны только собственные ощущения, ведь с Зиной я неизменно чувствовал себя Героем. Как ей это удавалось — осталось загадкой, но с ней у меня ни разу не случалось проколов.
Поэтому я и рванул прежде всего к ней, а не к популярному в то время в Союзе травнику, которого тоже планировал посетить. (Меня познакомил с ним Максим, который и сам неоднократно прибегал к услугам лекаря — в случаях, когда традиционная медицина «умывала руки».)
Накануне наш семейный доктор буквально оглушил меня, когда выдал свой безапелляционный и неутешительный прогноз.
Я очень торопился и не смог позвонить Зине из аэропорта.
В ее окне горел свет. Поднялся. Перевел дыхание.
Сколько раз я стучался в эту дверь, за которой меня ожидало блаженство!..
Открыла она не сразу. Глупец, ну почему ты не позвонил заранее?
Я даже не узнал ее первоначально.
— Добрый вечер, а… Зина дома?
Я даже не узнал ее первоначально.
— Добрый вечер, а… Зина дома?
— Жерарчик, миленький, здравствуй! Как хорошо, что ты приехал!
— Зина??? — С трудом разглядел в этой неприбранной, пахнущей лекарствами женщине свою всегда подтянутую московскую любовницу. — Зина, Зина, успокойся, ну не плачь, объясни толком…
Терпеть не могу женские слезы. Они стабильно ввергают меня в панику.
С трудом расцепив ее руки на своей шее, я попытался добиться вразумительного объяснения. Всхлипывая, рассказала, что уже второй месяц лечится от серьезного воспалительного заболевания. Не ходит на работу. Тоскует.
— Как хорошо, что ты приехал, — повторила она. — Ой, а угостить-то тебя особо и нечем…
Новый поток слез.
— Зина, милая, успокойся, я… проездом… хотел сделать экспромт… не ведал, что ты болеешь и не сможешь… меня принять. Мне очень жаль…
— Проездом? Ну ты хоть переночуешь? Сейчас я соображу на стол… у меня сосиски в морозилке есть… щи есть вчерашние, водочка осталась, обожди… — и устремилась на кухню.
Кажется, я попался. Ехал за утешением, а тут — такое…
Необходимо как-то выкрутиться. Срочно! Остаться с ней на ночь — безумие. Этот байковый халат, носки пуховые, рейтузы… Какое убожество! Неужели я мог желать ее прежде?
Бежать. Куда? Срочно звонить Максиму.
— Алло, привет, Максим, как поживаешь?
Я в Москве, сегодня прилетел. Ненадолго. Где остановился? Еще не решил. Давай встретимся, поужинаем?!
Загадочная русская душа! Мой московский приятель с ходу предложил остановиться в его квартире. Бежать, бежать отсюда! И как можно быстрее.
— Зина, мне пора уезжать.
— Как? А покушать?
— Не стоит беспокоиться, я не голоден, ты лечись, поправляйся, я позвоню…
Скверно получилось. Не люблю испытывать угрызения совести, но чувство дискомфорта для меня еще более неприятно.
Жизнь коротка — к чему насиловать свой организм, теряя время с тем, кто тебе несимпатичен? И какой резон морочить голову женщине, которая вызывает теперь лишь отталкивающие чувства? Пользы от такого общения никакой, одна досада. Мог ли я когда-нибудь предположить, что так горько разочаруюсь в Зине? Сам виноват: не дал ей возможности подготовиться к встрече. Но если хорошо поразмыслить, она наконец открыла мне глаза. Да-да, не застигни я ее врасплох, никогда бы не увидел свою «красавицу» в истинном свете, без прикрас…
У Мопассана есть рассказ, в 14 лет поразивший мое воображение. Некий господин, до безумия влюбленный в шикарную даму, случайно подглядывает за ней в момент, когда та раздевается.
Точнее сказать, разоблачается. Потому как этот акт обнаруживает вдруг всю искусственность внешней привлекательности: ее соблазнительная пышность оказывается бутафорской, роскошные формы — подкладными, а безупречно красивое лицо — результат многослойного, тщательного наложения грима.
И герой в отчаянии бежит прочь — так потрясло его увиденное!
Нечто подобное теперь пережил я. А ведь ехал совсем с другими намерениями. Прямо противоположными.
Зина, Зина, и зачем ты явилась мне в таком неприглядном естестве?!
Не думать об этом больше. Заехать в общежитие ВГИКа, встретиться с Максимом (там что-то вроде суаре намечалось), забрать у него ключи от квартиры, а дальше — видно будет.
К травнику поеду завтра.
Было холодно, очень холодно. Свирепствовала вьюга. Как это… «трескучие русские морозы»?
Еще этот дурацкий диагноз… Хорошо хоть, что не смертельный… Во всяком случае, доктор оставил мне шанс. И я его использовал.
В тот же вечер.
Шерше ля фам! Как, однако, все удачно сложилось…
Она сидела спиной к двери, в которую я волею случая заглянул. На ней был тонкий джемпер с глубоким вырезом на спине. Температура в комнате соответствовала температуре поздней осени в Париже, то есть жары далеко не ощущалось.
А эта чертовка сидела с классически прямой и возмутительно голой спиной, чем резко выделялась из толпы других, тщательно укутанных юных прелестниц. (Обнаженность и молочная белизна спины поразили меня. Никогда не думал, что эта часть тела может выглядеть столь эротично.) Она медленно повернула голову, и я поймал ее оценивающий, пронзительный взгляд — взгляд пантеры. Пантеры перед прыжком.
Мы стали любовниками в ту же ночь. Она действовала уверенно, не заискивала, не задавала лишних вопросов, и это импонировало. Мне понравилось ее умелое неистовство. В ту ночь я напрочь забыл о своем недуге. О весьма тревожном диагнозе. Я вновь почувствовал себя «на коне»!
По возвращении в Париж я даже вспоминал о ней. Не слишком часто, но — с приятным послевкусием.
Она мне писала. Красивым, округлым почерком. Очевидно, тщательно продумывая тексты и грамотно приправляя их цитатами и виньетками — словно выпекала замысловатые крендели. Эти письма почему-то не были похожи на нее, они шли вразрез с ее необузданной страстностью. Кроткий их тон несколько сбивал с толку. И я невольно втянулся в предложенную ею новую игру, поддался очередной интриге. Она говорила, что замужем, и это в какой-то степени усыпило мою недремлющую бдительность.
Однажды, поступившись многолетними принципами, я принял ее в Париже. Поездку, правда, организовала она сама. Поставила перед фактом: мол, прилетаю, захочешь увидеть — встречай в аэропорту. Ва-банк играла, чертовка! Не оставляла выбора. Прислушался к себе, и меня зазнобило — интрига всегда увлекательна. Ву а ля, подумал, остановиться я всегда смогу! Уж лучше пожалеть о том, что сделано, чем наоборот…
К тому времени я уже начал заплывать жирком. В прямом смысле и в переносном.
Меня никогда не устраивал размеренный и скучный образ жизни моих родителей — добропорядочных парижских буржуа. Все в их жизненном укладе было разложено по скрупулезно отлакированным полочкам с ажурными салфеточками, все было расписано на годы вперед, продиктовано незыблемыми законами, установленными еще моими прапрадедами, где-то между двумя революциями, я полагаю. А может, и раньше. Кто знает.
Будучи послушным мальчиком, я старательно внимал советам своих родителей, примерно учился, соблюдал все семейные ритуалы — отдавал визиты, отмечал торжества, — вообще безропотно выполнял все, чего от меня требовали. Или почти все.
Иной раз врожденное упрямство брало верх — я начинал спорить, бунтовать, оказывать неповиновение. И тогда мой властный родитель прибегал к последнему средству, исторически легализованному в нашем роду.
Меня наказывали розгами.
Это было больно и унизительно, однако чем старше я становился, тем с бо2льшим удивлением констатировал, что — с определенной периодичностью — сознательно провоцирую отцовский гнев своим непослушанием. Таким образом, как я теперь понимаю, мое скрытое подсознание само диктовало мне стремление быть выпоротым. Кроме обиды, унижения и боли я одновременно испытывал странное, диковатое чувство наслаждения.
Позже, читая «Исповедь» Жан-Жака Руссо, я наткнулся на подобное его откровение и подивился схожести наших с ним ощущений. В отличие от него, правда, это оставалось моей самой жгучей тайной, открыть которую я не согласился бы даже под пытками.
Она прилетела в начале весны. Нет, точнее будет — не прилетела — ворвалась в мою жизнь. Ураганом. Вихрем, закружившим нас на несколько дней в каком-то бешеном, стремительном танце. Я снял номер в отеле, скрылся от друзей, изменил график работы, забросил все дела. Все, кроме воскресного визита к родителям, — это было бы чересчур. Почему я так подстраивался под нее? Потому что она показалась мне мимолетной стихией, которой в тот момент совсем не хотелось противиться.
Ее восхищало все. Мой родной город словно заиграл свежими красками, заискрился, зацвел. Ее восторг подкупил меня, и я охотно показывал ей Париж во всем его многообразии, вширь и вглубь. А дорогие моему сердцу места вовсю старались — приобретали какое-то новое, трепетное, ошеломляющее даже меня очарование. Мы бродили по городу целыми днями, в отель возвращались поздно, а там, невзирая на усталость, исступленно занимались любовью. На следующий день все повторялось. Она была ненасытна. Хотя в быту, как ни странно, совершенно непритязательна. Никаких требований, намеков, просьб — ангел во плоти, да и только.
Кофе с круассаном — утром, суп, бокал вина и свежий сыр — днем. Все остальное время — кофе—кофе—кофе, много кофе, и — любовные утехи. Нескончаемые, изощренные. Ее безудержная похотливость, не свойственная советским девушкам, отсутствие каких бы то ни было предрассудков и безраздельная властность в постели являлись настоящим откровением. Мне не нужно было ничего изобретать — все придумывала она. Я не возражал. И все всегда складывалось как нельзя лучше. Без единого прокола с моей стороны.