Я аккуратно трогаю перетянутый повязкой затылок.
Чешется, сука.
Значит, наверное, заживает…
– Слушай, – вздыхаю, – мы там, внутри, точно все одинаковые, а? Совсем никаких различий не существует? А то мне иногда кажется, что такие, как ты, я, Аська, другие «из нашего круга», как ты говоришь, – просто уроды какие-то по сравнению со всем остальным прогрессивным и целеустремленным в будущее человечеством…
– А, вот ты о чем, – усмехается, – сам об этом иногда, представь себе, задумываюсь. Но я тебя разочарую: все, кого я резал, внутри были совершенно одинаковыми. Ну плюс-минус, конечно. У кого-то легкие прокурены в лохмотья, у кого-то вместо печени сплошной цирроз, у кого-то еще какая-нибудь шняга имеется. А в остальном ну никаких отличий, как ни бесись…
Я выразительно смотрю в сторону того его кармана, где завлекательно побулькивает плоская металлическая фляжка.
Он опять усмехается.
Подмигивает и отрицательно мотает головой.
– Потом. Сейчас к тебе придут давление измерять. И уколы ставить. Причем не только в жопу, ты уж извини. И некоторые из этих уколов с алкоголем не шибко хорошо сочетаются. Так что коньячком я тебя, конечно, угощу. Но потом, ночью, часа через три после процедур, не раньше.
Я вздыхаю.
– Жаль, – говорю, – я что-то почувствовал непреодолимую потребность немного расслабиться. И жаль, что никаких внутренних различий ты в людях как врач не наблюдаешь. Значит, не в этом дело…
– А в чем?
– Ну, – развожу руки в стороны, – я ж не Бог, чтоб на все вопросы ответ иметь. Есть, разумеется, кое-какие отвлеченные соображения. Но это и путано, и очень надолго…
– Понятно, – вздыхает он, – и платить мне за свое любопытство придется опять-таки своим же коньякием…
– А чьим коньяком, извини, тебе бы хотелось платить за свое собственное любопытство? Моим, что ли? Так я, самое смешное, не против! Только, увы, пустой…
– Да ладно, – машет он рукой, – вечером разберемся. А ты лучше давай, укрывайся, да я окно открою, чтобы проветрить немного. А то баб Дуся уже у твоих соседей, я так думаю, разбирается. Еще минут десять и сюда придет. А она у нас бабушка строгая, хоть и малость пожилая. Не поверишь, сам иногда побаиваюсь, хоть я с ее стариковской точки зрения и большое начальство.
– Отчего ж не поверить, – натягиваю на себя колючий казенный плед, – знаю я эту породу ее ровесников и ровесниц. Из них гвозди можно делать, да вместо свай в землю забивать. Чтоб землю держали, им что, они привычные. Они ж в те времена выжить умудрились, когда вообще никто и ничто выжить не могло. И голодом их морили, и войной, и лагерями. А потом еще и перестройкой с гласностью и либеральным грабежом немного побаловали. А они не просто выжили, но еще и наших родителей вырастили сначала. А потом и нас. Теперь, вон, наших детей растят. То есть, считай, уже своих правнуков. Абсолютно железное поколение. Таких, увы, больше не делают.
Он встает, открывает фрамугу, что-то высматривает в окне.
Потом жмем друг другу руки, и он уходит, а я приступаю к досмотру принесенного Аськой пакета с книгами.
Так.
Любопытственно.
Итак, что мы имеем?
Ну разумеется, Хайям.
Куда же без него.
Недочитанный «Талейран» сталинского любимца Тарле. Я его как раз начал листать перед входом в штопор этот депресняковый.
Потрепанный томик «Искусства войны» Сунь-цзы.
Просто умница!
Жена, в смысле, умница, что принесла.
Этот неторопливый и обстоятельный китаец мыслил так, что Макиавелли по сравнению с ним всего лишь слабый подражатель.
Самое то, чтобы, смакуя, перечитывать, когда никуда не торопишься. Каждый раз что-то новое можно найти, плюс – совершенно не напрягает.
Слишком далеко от сегодняшних болей и проблем: и по времени, и по пространству.
Избранное Бродского, новая книжка Хорнби, Бегбедер с его «Романтическим эгоистом».
Его я, кстати, уже читал, и перечитывать пока что не тянет.
Хотя вещь сильная, конечно.
А вот это она напрасно принесла.
Джон Кинг, «Англия на выезде».
Вещь-то очень, сама по себе.
Читал и перечитывал.
Просто она напоминает мне о той части моей жизни, которую я, увы, кажется, навсегда потерял.
Или не навсегда?
Иногда и вправду приходит время кое-что переоценить и пересмотреть в своем бестолковом существовании…
А тишина и стерильная белизна больничной палаты, одиночество, холодный дождь за приоткрытым больничным окном, мелкий росчерк черных трещин на белом потолке – и все это после того, как в тебя стреляли, к счастью, неудачно, – наверное, лучшие для этого самого дела декорации.
Так что, может быть, я и не прав, и не напрасно Аська эту книжку сюда притащила, рано я горячусь.
Поживем – увидим.
Если еще немного поживем, разумеется.
Тот, кто меня «заказывал», он ведь, может, и не остановиться на достигнутом, я почему-то так думаю…
Глава 14
…Баб Дуся оказалась именно такой, какой я ее себе и представлял.
То есть именно баб Дусей, а вовсе не какой-то там непонятной Евдокией Ильиничной.
Невысокая сухощавая старушонка с ясным и властным взглядом прозрачных, немного выцветших от времени глаз, пучком волос мышиного цвета и добрым негромким голосом.
Померила давление, укоризненно покачала головой в сторону блюдца с окурками, закрыла фрамугу, аккуратно перебинтовала мне башку, промыв швы сначала ваткой с больно щиплющим едким спиртовым раствором, а потом смазав их резко и дурно пахнущей гадостью.
Быстро и не больно поставила уколы: два в вену и аж целых четыре в два разные полупопия.
И – ушла.
Видимо, вязать носки любимым внукам.
Я еще подумал, что почему-то, по какому-то совершенно непостижимому, но исправно работающему закону подлости, внуки у таких вот хороших старушек обычно вырастают – ну просто полными пидорасами.
Загадка, блин.
Очередной парадокс матушки-природы или своеобразный юмор потусторонних сил.
Может, когда слишком много любви – это тоже плохо?
Да нет.
Меня, похоже, любят.
И довольно серьезно.
Но мне почему-то – все равно не хватает.
Надо обдумать эту херню как-нибудь, на досуге.
Но – не сейчас.
Сейчас нужно заставить себя дотащится до окна, снова приоткрыть закрытую баб Дусей фрамугу и подымить, сидя на подоконнике.
А потом – спать.
Но – сначала надо сделать одно важное, очень важное дело…
…Беру в руки телефон, ищу в записной книжке знакомый номер.
Включаю набор.
Через некоторое время слышу в трубке недовольный, чуть хрипловатый мужской голос.
Он у него всегда недовольный.
Будто его от чего-то очень важного по пустякам отвлекают.
– Да, я вас слушаю.
– Это я тебя слушаю, Глеб, – говорю. – Аська сказала, что ты меня искал. Привет, кстати.
– О как! – теряется он на секунду. – Егорушка!
Я уж и забыл, что он меня так называл.
У него вообще манера такая.
Типа уменьшительно-ласкательная.
Только вот слышать ласковое обращение от этого мрачноватого персонажа – ну скажем так, не совсем комфортно.
Как-то сразу немного не по себе становится.
Вдруг, блин, задумал он чего такое?
– Я, – говорю, – я это, Али. Ты чего хотел-то?
Али – это его старинная кличка, еще по стадионной террасе.
Там протекала и продолжает протекать немалая часть его жизни, довольно странной для посторонних глаз.
Это – его мир.
Его выбор, нравится это кому-то или нет.
Ему – плевать.
И – добрый вечер, как это там, у них, принято говорить.
Да уж…
Кому это он, интересно, добрый? Тому, кому там, в этом их мрачном мироздании голову проламывают?
Или – тому, кто проламывает?
А ведь это когда-то был и мой мир тоже.
Мир бритых черепов, белых легких кроссовок, кельтских татуировок, модных брендов, сломанных носов, выбитых челюстей, проломленных голов и ненасытной жажды быть всегда только первым и лучшим. Мрачный и неприхотливый мир столичных подворотен, проходных дворов и пивных баров.
Мир гостевых секторов всех стадионов Европы, где бы только не играл его московский «Спартак».
Он меня, кстати, когда-то туда и приволок.
В свое время.
А познакомились мы просто как коллеги по бизнесу.
У него и там тоже странноватая репутация была, многие не хотели с ним связываться.
Мне было – плевать, я и сам такой же, в принципе.
Случайная черная клякса на глянцевой обложке гламурного отечественного медиа-бизнеса.
Ошибка оформителя, может быть даже, и вполне сознательная.
Ее просто боятся протирать, чтоб из-под этой блямбы не глянуло в их привычный и душный глянцевый мирок что-то еще более страшное.
Ошибка оформителя, может быть даже, и вполне сознательная.
Ее просто боятся протирать, чтоб из-под этой блямбы не глянуло в их привычный и душный глянцевый мирок что-то еще более страшное.
Мы с ним как-то на удивление легко в этом разобрались, после чего немедленно подружились.
Вместе работали, вместе шизили на секторе.
А потом – разошлись.
Мне показалось, что я перерос этот мир мальчишеской чести и постоянной готовности бить за эту глупую честь чужие головы и подставлять свою.
А он очень жестоко за это надо мной надсмеялся. Так, что я с той поры просто не хожу на стадионы.
Может, это и глупо, но я страшно не люблю выглядеть клоуном.
Ну вот, не люблю, и все дела.
Издержки хорошего воспитания.
Мама, царствие ей небесное, всегда хотела, чтобы ее сын вырос хорошим мальчиком.
Другой вопрос, что из этого получилось…
– Ну? – спрашиваю я снова, уже немного нетерпеливо.
– А чего я могу хотеть, как ты думаешь? – удивляется. – Особенно когда узнаю, что в моего старинного товарища и, некоторым образом, коллегу по цеху, какая-то сволочь, считай, целую обойму выпустила?!
Я хмыкаю.
– Да?! А ты что, уже забыл, как этот твой старый товарищ, твоими, считай, молитвами, на сектор ходить перестал?
Он – хмыкает в ответ.
– Не грузи других своими проблемами. Это был твой выбор.
Мы молчим.
За каждым из нас – своя правда.
– Ладно, – вздыхаю, наконец, – нам надо поговорить, Али. Ты сможешь ко мне в больницу подъехать?
Снова молчим, но теперь уже по другой причине.
Он – думает.
– Хорошо, – цедит сквозь зубы, – завтра днем постараюсь подскочить. Все равно, по любому проведать собирался. Не каждый день в таких, как мы с тобой, в нашем городе пулями стреляют. Говном кидаются часто, это да. А вот так, чтоб сразу и насмерть, что-то даже и не припомню, когда в последний раз случалось. Даже где ты лежишь, я уже выяснил. Не проблема. Тема, я так понимаю, серьезная?
– Серьезнее, – усмехаюсь, – не бывает.
– Тогда жди. Чувствуешь ты себя уже более-менее нормально?
– Разговор, – снова усмехаюсь, – выдержу.
– Ну тогда окей, – усмехается он в ответ, – завтра жди.
И кладет трубку.
А я вдруг начинаю чувствовать, что отрубаюсь.
Что-то они мне, похоже, все-таки такое колют, отчего сразу и слабость, и спать просто дико хочется.
Вот ведь только что не хотел.
А сейчас – даже курить не пойду…
Глава 15
…Разбудил меня, как я и предполагал, именно Викентий.
С неизменной фляжкой наперевес и уже, похоже, прилично вштыренный.
Интересно, он тут каждое дежурство так нажирается?
Или – через раз хотя бы?
А то жалко мужика, в конце-то концов.
Нормальный он, хоть и чутка ебанутый, естественно.
Впрочем, это безумие, похоже, уже черта не индивидуальная.
А как минимум, поколенческая.
И при всей внешней и внутренней непохожести – слишком много у нас с ним общего.
Как будто кто-то рисовал мой портрет, а потом плюнул, и получилось эдакое чудо в круглых очках и зеленом хирургическом балахоне.
Или – как с зеркалом в комнате смеха в детстве, помните, были такие?
Вроде вообще никаких совпадений в пропорциях, все слишком смешно и слишком безобразно.
А все равно это – ты.
Я, кстати, в этих комнатах всегда громче всех смеялся.
Просто, чтобы никто не видел, как мне страшно понимать, что вот это чмо в стекле – это тоже я.
Вот и тут похожая история.
Вроде – его жалею, а на самом деле о своей жизни бестолковой переживаю.
Ну а он – хорош, что уж тут говорить.
Даже передвигается уже как канатоходец-любитель.
Старательно балансируя на невидимой линии.
Хорошо еще, что в зрачках нет этого спокойного морфинового безумия.
А то б – вообще беда…
…Господи, думаю, бля.
За что же нас всех эта ебаная жизнь так переламывает-то?
В чем мы перед Тобой провинились?
Нет ответа…
…Вернее, – есть.
Вот только спрашивать об этом надо не Его.
А – себя…
…Протягиваю руку, забираю у Викентия флягу, трясу ее, собираясь сделать приличный глоток.
Но понимаю, что пока – не стоит.
Закуриваю.
Так лучше.
Алкоголь, конечно, – лекарство универсальное.
Помогает.
Пусть и не надолго.
Надолго эта дрянь, увы, уже давно не помогает, по крайней мере, мне лично.
Встряхиваю фляжку еще раз и возвращаю законному владельцу, который этому очень удивляется, но ничего не говорит.
А что ты хотел, доктор?
Мне сейчас это не нужно.
Я – очень устал.
– Так на чем, бишь, мы с тобой в прошлый раз остановились, мой добрый доктор?
Он ржет, отхлебывает из фляжки и тоже лезет в карман за сигаретами. Вместе с пачкой оттуда неожиданно выпадает знакомый прозрачный пакетик.
Ага.
Так вот почему вы сегодня, сэр, по вене-то не ширяетесь.
Решили кокаинчиком обойтись?
Ну что ж…
Наверное, это правильно.
У меня губы непроизвольно растягиваются в нехорошей ухмылке и он это, естественно, замечает.
– Ты извини, – смущается он, – у меня сегодня днем операция еще была. Нет, не самая длинная и тяжелая. Всего-то на всего два с половиной часа. Просто пациент умер. Прям, сука, на столе.
Я прячу взгляд в трещинах на потолке.
Какой я все-таки козел.
Просто без шансов.
Он тоскливо вздыхает.
– Нет, прямой моей вины никакой, просто у мужика сердце не выдержало, мы его предупреждали, что такое может произойти. Там работа кропотливая, только общий наркоз, естественно. А сердечко у дядьки слабое. Но он сам на операции настоял. Расписку написал, что, типа, предупреждали, хотя его и не просил никто о такой расписке. Говорил, что лучше сдохнуть, чем такими головными болями мучаться через два дня на третий. У него контузия тяжелая была, вроде как в Чечне. Не такая ерунда, как у тебя, извини. У тебя по сравнению с этим баловство одно. Жить с таким диагнозом можно долго, но неприятно. Мигрень мучает. Да какая, в принципе, разница, если и башню от головных болей сносит, и сердце слабенькое. Так что ситуация-то в принципе обыденная. А все одно херово. Вроде уж сколько работаю, а привыкнуть почему-то все равно ни фига не получается…
Стыдно-то как, ептыть…
Мне всегда стыдно почему-то, когда я о людях думаю хуже, чем они того заслуживают.
И – всегда плохо, когда наоборот…
Когда думаешь о человеке хорошо, а он тебя за это наказывает.
Вот так и болтаюсь всю свою сознательную жизнь между «плохо» и «стыдно». Пора бы уж, думаю, как-нибудь определиться, или в одну или в другую сторону.
А не получается ни фига.
– Это ты извини, – вздыхаю. – Засади себе по жирной в каждую ноздрю, старик, накати стакан поприличней. Да давай побеседуем о чем-то, сука, блядь, возвышенном и не пошлом…
Он смущенно протирает аккуратной малиновой бархоткой и без того идеально чистые стеклышки только что снятых круглых, «хиппановских» очков.
Я б такие, наверное, под угрозой расстрела носить отказался.
Честно.
Просто потому, что, как мне кажется, в них человек выглядит либо полным лузером, либо уж совсем конченым ботаном.
Персонажем из той категории действующих лиц, что вызывают даже не жалость, что само по себе унизительно.
А элементарную брезгливость.
Либо, что еще хуже, человек маскируется под наивного лузера, насквозь пропитанного идеалами, а на самом деле – холодная и расчетливая, упрямо прущая своим корыстным маршрутом продуманная и скрупулезная сволочь.
Все-таки неслучайно многие бывшие хиппи сделали себе совершенно нереальные состояния на этих самых идеалах, которые в наглую впаривали окружающим. Вместе с клешами, ЛСД, героином, гашишем и цветными гавайскими рубашками. Вместе с дисками «Битлз», «ленноновскими» очками, легендами об угарной Дженис Джоплин и амфетаминами.
Продолжая широко и радостно улыбаться, носить длинный хайр и протертые до дыр джинсы и рассказывать об идеалах «детей-цветов», ага-ага.
Мне почему-то так кажется, что на подобное способны только уж совсем исключительные подонки.
Предельной степени концентрации.
Такой, что еще немного и – кристаллы образуются.
Нет, я все понимаю, торговля идеалами – бизнес даже более рентабельный, чем наркотрафик.
Но всему же должен быть предел, в конце-то концов…
Даже если самое страшное уже давно случилось и Бог действительно умер, что-то или кто-то над нами все равно где-то должно оставаться, ведь правда?
Иначе – вообще кирдык…
…Что-то, блин, думаю, меня опять не туда понесло…
Викентий-то тут при чем, в этих моих абстрактных рассуждениях?
Абсолютно ни при чем.
Просто неконтролируемые ассоциации.
Накопившиеся усталость и боль.
Накопившиеся настолько, что их, как выясняется, даже пулей у меня из мозгов не вышибить.