Прошло совсем немного времени, и нравы в Эфесе ощутимо изменились.
Теперь еженощный блуд на стороне считался нарушением правил хорошего тона. Лаис принимала гостей раз в три дня — тому же правилу следовали и другие гетеры, приспособив свои приемные дни так, чтобы не перебивать друг у дружки поклонников.
Гетеры Эфеса с изумлением убедились, что мужчин гораздо больше возбуждают и удерживают около женщины не откровенная распущенность и оголтелое бесстыдство, а блуд утонченный, разврат изысканный, не скотское сношение, а изощренный порок, на который наброшен прозрачный и почти невесомый, словно киосская ткань, налет нежности и даже некоей духовности.
Гетеры, которые в былые времена посещали Коринфскую школу, поднапрягли память, освежая воспоминания о тех навыках, которые там приобретали, и о стихах, которые там учили.
Имя Лаис Тринакрийской было теперь у всех на устах.
Когда она появлялась на городских улицах, за ней следило множество глаз, и первое время она едва подавляла малодушное желание закрыть лицо, что было, конечно, совершенно недопустимо для уважающей себя гетеры (кроме тех случаев, когда она отправлялась в сопровождении рабов и рабынь за покупками, тогда можно и даже нужно было идти под покрывалом и в скромной одежде).
Сначала Лаис опасалась, что среди глазеющей на нее толпы непременно найдется хоть кто-то, видевший ее в Коринфе или слышавший о беглой аулетриде, которую звали так же и которая обладает теми же приметами, что и новая эфесская гетера.
Ей очень хотелось повидаться с Мелиссой, дочерью Неокла, которая так понравилась ей в Коринфе на симпосии у Клеарха, однако это было опасно. Девушка могла бы выдать Лаис — вольно или невольно. Кроме того, при первой их встрече Лаис была всего лишь скромной аулетридой — теперь же она стала любовницей отца Мелиссы и понимала, что Неокл этой встречи ни за что не допустит, даже если бы в ней не заключалось никакой опасности для Лаис.
Шли дни, и Лаис окончательно убедилась: Клеарх был безусловно прав, заставив ее принять имя Лаис Тринакрийской. Само это диковинное название обозначало настолько дальние и почти баснословные места, что люди были просто не способны увязать одно с другим, а блестящую Лаис Тринакрийскую — с какой-то скромной аулетридой из Коринфа.
Собственно, самое большое затруднение в ее теперешнем положении состояло лишь в том, что Лаис приходилось очень часто рассказывать своим любопытствующим гостям о Тринакрии, которую она и в глаза не видела. Лаис, понятное дело, приходилось выдумывать! Однако Тринакрия находилась гораздо дальше от Эфеса, чем от Коринфа и даже от Афин, поэтому не было ни одного человека, который там побывал бы и мог бы уличить Лаис во лжи.
Лаис с благодарностью вспоминала уроки географии в школе гетер, а еще с большей благодарностью — уроки теологии, которые позволили ей ловко и хитро сводить расспросы о Тринакрии к рассказам о населявших ее богах, богинях и нимфах, о страстях, которые ими владели, о радостях, которые заставляли их улыбаться.
Когда Лаис спрашивали о торговле Тринакрии, она декламировала из Гомера описание Харибды, которая поглощала морскую воду вместе с кораблями и от которой спасся лишь один Одиссей — благодаря своей храбрости и хладнокровию. Шла ли речь о сельском хозяйстве — Лаис рассказывала историю о нереиде Галатее: та, пытаясь спасти своего возлюбленного Акида от мести влюбленного в нее циклопа Полифема, обернула Акида прозрачной речкой, или о нимфе Алтее и прекрасном юноше Дафнисе, которые сделались ручьями. Очень любили ее слушатели также рассказы о серных источниках близ подножия Этны, называющихся Палики. В них обратились когда-то близнецы, дети Этны[64].
Поскольку каждый свой рассказ Лаис непременно облекала в стихотворную форму, слушатели настолько восторгались легкостью и изысканностью ее импровизации, что даже не замечали, как искусно она переводит разговор с забот земных на заботы обитателей Олимпа и уходит от рассказов о подлинной, а не сказочной Тринакрии.
Лаис, учившаяся в школе гетер всего год, казалась весьма хорошо образованной, а ее поэтический талант частенько приводил слушателей в сущее неистовство — так же, впрочем, как знание ею великого множества стихов великих эллинских поэтов. Кроме того, она умела декламировать эти стихи так, что у ее гостей слезы наворачивались на глаза. Ведь мужчины любят не только смеяться и обсуждать состязание в беге и кулачные бои, но и с наслаждением уронят порой слезу-другую (а если вы думаете иначе, вы ничего не понимаете в мужчинах)!
Лаис не терпела шумных пьяных компаний, оттого в доме у нее собиралось не больше четырех-пяти гостей одновременно. Чтение стихов, песни и танцы, которые предшествовали пирушкам, а иногда и заменяли их, необычайно возбуждали ее поклонников, с нетерпением ожидавших, когда же Лаис выберет того — или тех! — кто останется с нею на ночь. Как правило, это был один мужчина, очень редко — двое.
Письма от Клеарха приходили редко, и ничего нового прочитать в них Лаис не могла. Постепенно тяжелые воспоминания сглаживались, уходили в прошлое, и Лаис ощущала, что все глубже и глубже, все с большим удовольствием погружается в некое вязкое, душистое спокойствие своей новой жизни — очень приятной, очень удобной, полной сладострастия и лишенной даже намека на тревогу…
Вот и сейчас, в ожидании денег, за которыми послал Неокл, Лаис задумалась о своей жизни и неведомом будущем. Что-то ее ждет, грядут ли изменения?.. Тем временем Сола, маленькая и проворная рабыня, которая внимательно следила за происходящим из-за занавеси, подбежала к Лаис и подала ей кроталы[65]. Сама она села в углу, взяв кимвалы[66]. Лаис медленно вышла на середину комнаты и начала медленно переступать с ноги на ногу, изредка прищелкивая кроталами в поднятой вверх руке. Под ритмическое щелканье она другой рукой начала медленно развязывать свой пояс.
На вечеринки для эфесцев, ставших ее добрыми друзьями (а некоторым уже повезло сделаться и любовниками!), Лаис обычно надевала полупрозрачный хитон. К слову сказать, это был один из подарков Артемидора. Лаис так и не нашла в себе силы с ними расстаться, уж очень они были красивы и роскошны. И — хотя она сама не желала себе в этом признаться! — это была память об Артемидоре.
Как ни странно, Лаис все чаще вспоминала о нем — и все более странным и непостижимым казалась ей та странная ночь, проведенная в его объятиях, когда она заменила собой его мраморную возлюбленную.
Иногда, проводив кого-то из своих новых любовников (Лаис никогда и никого из них не оставляла до утра) и засыпая, утомленная, а порою измученная их страстью, но не пресыщенная, она видела во сне то Артемидора, то мраморную статую мужчины из подземной пещеры и в этих снах не отдавала себе отчета, то ли она — мраморная статуя, которой владеет Артемидор, то ли она — Лаис, которой владеет мраморное изваяние…
Подобные сны приходили слишком часто, и это очень огорчало Лаис. Меньше всего она хотела бы полюбить человека, который не испытывал к ней ничего, кроме ненависти и презрения… Именно поэтому она так часто и охотно откликалась на ласки своих новых друзей, являя собою образец пылкости, однако постепенно с ужасом осознала пугающую истину: чтобы достигнуть пика наслаждения, ей нужно представить лицо Артемидора, его глаза, губы, его тело, а уж если удавалось почти беззвучно — распаленный любовник вряд ли мог расслышать это за шумом собственного загнанного дыхания! — произнести его имя, шквал чувственного восторга накрывал ее почти до потери сознания — к восторгу ее любовника, который, конечно, приписывал ее блаженство только своим умениям.
…Перезвон кимвал в руках Солы участился, но проворные пальцы Лаис все же успевали вставлять между их звоном вкрадчивое щелканье кротал. Она знала, что чередование этих двух звуков производит на мужчин необычайно возбуждающее действие.
И вот Сола перестала бить в кимвалы. Лаис по-прежнему стояла с поднятой рукой, все быстрей и быстрей щелкая пальцами, а полоса ткани, опоясывавшая ее и прикрывавшая нижнюю часть тела, упала.
Лаис осталась в коротеньком хитоне, едва прикрывающем бедра, и принялась пританцовывать, причем шаги ее, сначала легкие и почти невесомые, становились все более резкими и увесистыми, так что ягодицы ее под тончайшей тканью так и сотрясались, словно крепкая трехдневная простокваша, вызывая восторженные стоны у мужчин. При этом корпус ее и грудь оставались неподвижны.
Лаис приподнимала рубашку то справа, то слева, и дрожь то левой, то правой ее ягодицы была так тонко рассчитана и соблазнительна, что зрители наперебой завопили:
— Лаис Каллипигоя! Лаис Прекраснозадая!
Это был один из эпитетов Афродиты, и то, что Лаис оказалась его удостоена, говорил о многом!
Лаис приподнимала рубашку то справа, то слева, и дрожь то левой, то правой ее ягодицы была так тонко рассчитана и соблазнительна, что зрители наперебой завопили:
— Лаис Каллипигоя! Лаис Прекраснозадая!
Это был один из эпитетов Афродиты, и то, что Лаис оказалась его удостоена, говорил о многом!
Внезапно ноги и бедра Лаис словно окаменели, однако начали трепетать плечи, груди и руки. Чудилось, будто по ним пробегают волны сладострастной неги, и мужчины уже не кричали, не хлопали в ладоши, а жадно, почти мучительно стонали.
Лаис настолько изощренно владела своим телом, что этот самый простой танец распалил мужчин невероятно! Каждый желал ею обладать, однако никто не двигался с места: все ее поклонники знали, что Лаис сама сделает выбор.
Очень вовремя появился раб Неокла с увесистым мешком. Как Неокл и обещал, монеты были высыпаны в чашу с лепестками и, конечно, придавили их своей тяжестью. Теперь не могло возникнуть сомнений, кто будет тем счастливчиком, который проведет нынешнюю ночь с Калипигоей Лаис. Остальным пришлось уйти, терпя почти невозможные мучения и пытаясь хоть как-то усмирить свое возбуждение.
Все холостые мужчины мечтали сейчас оказаться женатыми, чтобы было в кого излить переполнявшее их чресла семя, а женатые спешили по домам ради этого же.
Что и говорить, жительницам Эфеса было за что благодарить Лаис Тринакрийскую!
Эфес, агора
Лишь только Эфес избавился от персидского владычества, как улицам и вещам вернулись прежние названия. Никто больше не называл площадь — миданом, улицу — хеябуном, хлеб — наном, а агору — базаром! Эллины старательно выкорчевывали из речи персидские словечки, и если кто-то, благодаря, по привычке говорил: «Ташакор!» — то немедленно извинялся и клялся, придя домой, как следует промыть рот древесной золой.
— Женщины раньше должны были выходить из дому только с большой свитой, — рассказывала Сакис, повариха, которая досталась Лаис от Неокла вместе с рабом, домом и прочими благами жизни.
Лаис — со своей немногочисленной свитой, которую составляли Сакис, Сола и сопровождавший их раб по имени Эмен, неспешно шла на агору за припасами.
При персах пыточная площадь была беспорядочно уставлена палатками торговцев — теперь, как и следует, на ней вновь проложили «круги» с разными видами товаров: там — мясо, там — рыба, там — мука и хлебы, там — зелень и фрукты, там — керамика, там — ткани… Персы разрушили ограду, отделявшую агору от городских улиц, однако ныне ее срочно восстановили и даже начали прилаживать ворота.
День разгорался, и агора постепенно заполнялась покупателями и досужей толпой.
Лаис отправила раба и Сакис за овощами и рыбой, а сама подошла к прилавкам с благовониями. Вот чего в Эфесе было в изобилии, так это волшебных ароматов! От персов остались баснословные запасы этого душистого богатства. Около каждого продавца стояли ликифы — большие сосуды, наполненные маслами, смолами и порошками, — а также лежали крошечные глиняные фиали, в которые тщательно, по каплям, отмеряли одуряюще пахнущее сладкое розовое и горьковатое лимонное масло, кипарисное и пальмовое, взвешивали стиракс и мирру, нард и сандал, тщательно мерили полущепотками киннамон и ладан.
Лаис, которая, как и все эллины — неважно, мужчины или женщины, — с ума сходила от благовоний, никак не могла оторваться от этих прилавков, и корзинка Солы пополнялась все новыми и новыми фиали. Голова юной гетеры сладостно кружилась, а продавцы приглашали ее все к новым и новым ликифам.
— Знаете ли вы, госпожа, что масло разных роз благоухает по-разному? — завел разговор один из торговцев, скрюченный и лысый смуглый старик в черном, очень похожий на сарацина. — Роза субх, утренняя, несет следы ночной прохлады, оттого аромат ее легок и не кружит голову. Роза ходафез, прощание, самая душистая, и сильнее всего аромат ее чувствуется поздним вечером в темном саду, где пахнет не только цветами, но и тайной встречей влюбленных! Роза шекар, сахарная, пахнет сладко, словно мед, и даже еще слаще!
— Да ты истинный поэт! — улыбнулась Лаис.
— Как можно не быть поэтом, вдыхая аромат розы и глядя на розу в образе женщины? — воздел руки к небу старик.
Лаис склонилась к широкогорлому сосуду, млея от волшебного сладкого запаха, как вдруг увидела пчелку, которая висела над прозрачной, совсем даже не розовой, а бледно-желтой, даже немножко зеленоватой поверхностью, — висела, еле трепеща крылышками, словно в опьянении, словно позабыв, куда она летела и зачем.
Сейчас пчелка упадет в масло и, немедленно задохнувшись от его тяжко-сладкого аромата, увязнет в нем, даже не понимая, что тонет и гибнет…
Вот точно так же и сама Лаис погрузилась в душистое благополучие своей новой жизни! Да что с ней творится?!
Она резко хлопнула в ладоши рядом с пчелкой. Та всполошенно метнулась вниз, чуть не зацепив крылом маслянистую поверхность, но тотчас взмыла, с жужжанием пронеслась около самого носа Лаис — и улетела.
В то же мгновение позади истошно взвизгнула Сола.
Лаис резко обернулась, уверенная, что одуревшая пчела с перепугу укусила рабыню, однако та, прижимая к груди корзинку с покупками, стояла, огромными, вытаращенными глазами глядя на клубившуюся по агоре толпу.
— Что с тобой? — встревожилась Лаис. — Что случилось? У тебя такой вид, будто на твоих глазах кого-то убили!
— Ах нет, госпожа моя, — наконец обрела дар речи Сола, — мне показалось, ах, мне просто показалось, будто я вижу… Но этого ведь никак не могло быть, он ведь остался в…
— Перестань кудахтать! — рассердилась Лаис. — Кого ты видела? Кто где остался?
— Я видела… Э, мне показалось, я видела Мавсания, хотя он остался дома…
— Конечно, тебе померещилось, — пожала плечами Лаис. — Мавсаний не мог здесь появиться без позволения! Однако где же Сакис? Нам пора возвращаться, у меня от этих ароматов уже голова разболелось.
В это время на рыночной площади что-то произошло. По ней словно ветер пронесся — ветер, напоенный тревогой, ветер, возвещающий беду!
Вещий холодок пробежал по спине Лаис, и ей на миг почудилось, что этот ветер взметнула она сама, когда хлопнула в ладоши… Она сама вызвала ветер, который совершенно перевернет ее жизнь и вырвет ее из сладкого забытья, как она только что вырвала пчелу!
Что-то и в самом деле случилось… По площади пронеслась ватага полуголых мальчишек, которые кричали на разные голоса:
— Пойдакацикас идут! Пойдакацикас идут!
Лаис непонимающе вскинула брови. В разных местностях Эллады некоторые слова произносили на свой лад. В Эфесе тоже было немало таких слов, которые поначалу озадачивали, и сейчас она никак не могла разобрать, что кричат мальчишки, а главное, почему люди с таким испугом ринулись с агоры. Правда, уходили не все, а только те, рядом с которыми были молоденькие девушки — так сказать, на выданье. Они все кинулись было к недостроенным воротам, но, видимо, эти неведомые пойдакацикас шли именно оттуда, потому что матери и отцы с дочерьми метнулись обратно, прячась за спинами других людей и явно стараясь смешаться в толпе.
Их скрывали, как могли: некоторые торговцы даже показывали под прилавки, куда родители и прятались вместе с девушками.
Сквозь шум и крик толпы Лаис услышала резкий звон тимпан, визгливые трели свиринг и густые, пронзительные звуки авлосов[67].
Вместе с остальными Лаис и Сола отошли в сторону, освобождая путь группе высоких людей, одетых в короткие белые хитоны, из-под которых видны были их ноги, до колен обмотанные шкурами с мехом наружу и обутые в странные башмаки на котурнах высотой не менее чем в палестру[68], так что Лаис немедленно вспомнила представления в театрах Афин и Коринфа. Там актеры, чтобы казаться выше на сцене, тоже взбирались на котурны, сделанные из наклеенных одна на другую полосок толстой кожи. Здесь же котурны были деревянные, причем выточенные в форме копыт, и наконец-то Лаис догадалась, что означает загадочное слово «пойдакацикас» — козлоногие! В Афинах и Коринфе это слово произносили несколько иначе, однако всюду им называли сатиров — козлоногих и похотливых спутников Пана, бога лесов, пастухов и стад. Однако обычно актеры, изображавшие сатиров на сцене или на дионисиях, празднествах в честь бога виноделия, были закутаны в шкуры с ног до головы или лишь по пояс, оставляя торсы обнаженными, а эти незнакомцы шли в белых одеяниях, в которые могли бы нарядиться жрецы Артемиды-девственницы! Лица их были завязаны белой тканью, оставляя открытыми только глаза.
Конечно, это были жрецы, но какого бога они славили? И почему на них с такой неприязнью поглядывают люди, почему норовят убраться с их пути, не встретиться с ними глазами?
Не говоря ни слова, только издавая звуки своей раздирающей уши музыки, пойдакацикас обходили рыночную площадь, и когда они вдруг замедлили шаги около Лаис, та невольно поежилась под их взглядами.