У китайца более тонкая кожа, чем у нашего брата; отсюда его талант ко всему, что касается боли и наслаждения. Он, очевидно, хранит воспоминания о том чувственном мире, где кожа была мощным и неотъемлемым органом восприятия. Порой, когда я вижу животных вроде пульсирующей в парении медузы, у меня возникает впечатление, что они живут в постоянном эротическом соприкосновении с морем и едва ли могут быть от него отличимы. Так же как раковина, из которой вышла Афродита.
ПЕНАНГ, 3 СЕНТЯБРЯ 1965 ГОДА
Во время плавания я послал телеграмму в Юберлинген; в нынешнем году я не смог, как обычно, принять участие в праздновании дня рождения Фридриха Георга, который в моем календаре занимает важное место.
Пенанг. Мы опять раскатываем ковер; теперь гавани предлагают мне не столько открытие, сколько новую встречу. Так, повторным посещением храма змей я смог кое-что добавить к первому впечатлению. Опять в этом месте меня захватило настроение очень древних культов. Вероятно, оно будет вскоре разрушено путешественниками. О том, что его ощутил не только я, свидетельствует сообщение одного старого друга, евангелического теолога Тилике[182], который до нас посетил храм во время аналогичного плавания и особенно хвалил его исполненную достоинства тишину. Достойно ведет себя каждый, кто проявляет внимание к чужим богам. То обстоятельство, что животных больше не почитают таким образом, должно быть, скорее регресс — монотеистическое обрезание божественной природы.
Храм был построен в 1850 году китайскими священниками. Богатый европеец, исцеленный ими от считавшейся неизлечимой болезни, пожертвовал землю. На Пенанге сохранились китайские обычаи и культы, которые в метрополии давно подавляются и даже, пожалуй, вымерли. Насчитывается до двухсот храмов; они носят, например, такие названия: Бессмертный утёс, Мифические драконы и Золотая гармония.
Мы поехали в Lone Pine и искупались в зеленых, очень теплых водах Индийского океана. Песчаный пляж ослеплял; он опять был слишком горяч, чтобы ступать по нему босыми ногами. В садовом ресторане, где мы обедали, важно прохаживались между столами пестрые птицы величиной с чибиса, другие кивали нам с деревьев.
В проспекте, полученном нами в гавани, говорится: «Мы без преувеличения можем назвать остров Пенанг, пожалуй, одним из самых прелестных уголков дальневосточного мира. Его климат приятен круглый год». Должен согласиться, я здесь хорошо себя чувствую. Гармоничное взаимопроникновение азиатского и европейского образов жизни кажется оптимально удавшимся. Место для наслаждения, для акклиматизации, для отдыха. Он напоминает маленькие города в устоявшейся провинции, например, на Боденском озере. К тому же климат, когда ходишь «безнаказанно под пальмами». Однако:
НА БОРТУ, 4 СЕНТЯБРЯ 1965 ГОДА
Мы скользили вдоль побережья Суматры, мимо островов и местечек, которые отзывались в памяти, словно воскрешенные из прошлой жизни. «Палембанг» называлось одно из юношеских стихотворений Фридриха Георга.
Тропические леса; мшистые массы выглядят солидно, подобно зеленому медному шлаку, на склонах просвечивают светлые стволы. Иногда вверх тянется ниточка серого дыма от какого-нибудь костра, к сожалению, уже и здесь сплошные вырубки, но еще на много миль протянулись одинокие песчаные пляжи.
Там я мог бы собирать растения, увидеть, например, громаднейший из всех цветов, размером с автомобильное колесо, мясисто-красную раффлезию. Я неслучайно упомянул ее название — в судовой библиотеке я прочитал о крестном отце этого цветка, сэре Томасе Стэмфорде Раффлзе. Он относится к тем, кто в книгах о животных и садах продолжает жить дольше, чем благодаря деяниям и заслугам, как маршал Ньель — в чайной розе или леди Амхерст — в алмазном фазане[184]. Раффлз, родившийся на борту корабля в Вест-Индии, был на английской службе губернатором Пенанга, который в ту пору назывался Пуло-Пинанг, а позднее одно время также островом Принца Уэльского. Он принимал участие в завоевании Явы и имел там свою резиденцию вплоть до возврата острова Голландии. Но я не поэтому вспомнил о нем, а из соображения, что открытие Сингапура и превращение его в нервный центр этого лабиринта островов могло прийти, надо полагать, только в гениальную голову. Именно такой и обладал Раффлз, который проявил себя и в несколько ином отношении, например, как автор двухтомной истории Явы и собиратель обширных коллекций. Он-то и открыл на Суматре гигантский цветок вместе с Арнольдом, от которого тот и приобрел видовое название[185]. Раффлз умер в возрасте сорока пяти лет, в 1827 году, следовательно, еще в эпоху парусных судов, на которых неторопливее, но основательнее обходили эти архипелаги. В новом Брокгаузе (1956) я, правда, нашел раффлезию, но не упоминание Раффлза. Это подтверждает мою точку зрения; sic transit gloria[186]. Впрочем, во всех вопросах, касающихся истории и культуры, я предпочитаю энциклопедии девятнадцатого столетия.
Вечером обед у капитана, во время которого шеф-повар, господин Бэренс, в очередной раз блеснул мастерством. Этот парадный обед повторяется на каждом отрезке плавания, так же, как большой шведский стол и баварский праздник мартовского пива.
Я нахожу прекрасным, что местоположение корабля рассчитывается ежедневно. Напротив, вездесущая музыка мне опять сильно мешала.
НА БОРТУ, 5 СЕНТЯБРЯ 1965 ГОДА
Я задремал в шезлонге. Мне пригрезилось, будто движение изменяется; корабль, казалось, остановился, а море, острова и побережья дрейфуют мимо. Они становятся внеисторичными и воспринимаемыми только в настоящий момент, как кильватерная волна, снова смыкающаяся за кормой.
Такими жизнеощущениями можно, вероятно, оспаривать существование; это впечатление внушил мне разговор с одним из наших американских пассажиров, который поднялся на борт еще в Гамбурге. Немецкие пароходы у англосаксов популярнее собственных.
Сорок лет сажал на Гавайях ананасы и следующие четырнадцать путешествует на кораблях по всему свету. При этом не нужно, как на суше, заботиться о жилье, кухне, гараже, ремесленниках, обслуживании, развлечении; найдешь и общество за столом, на палубе и в портах, если оно требуется. С собой лишь немного багажа и гардероба; в больших гаванях с беспошлинной торговлей, как Сингапур и Гонконг, можно сколько угодно менять белье и снаряжение; китайские портные прибывают на борт и к следующему утру доставляют требуемое. В карманных деньгах почти нет нужды, их заменяет особая чековая книжка американского банка: «А very fine thing»[187].
Предполагая определенный стандарт, этот behaviour[188] обходится даже дешевле, чем на суше. Есть, вероятно, мистерии, которые я представляю лишь приблизительно, — преимущества существования, проведенного словно бы без гражданства, без оседлого местожительства, существования, лишенного обязанностей и претензий. Ты становишься неощутимым, анонимным, почти невидимым. А издержки могут, вероятно, оплачиваться долей налогов, которые ты экономишь. Это уже довольно близко к последнему человеку, каким он представлялся Ницше.
НА БОРТУ, 11 СЕНТЯБРЯ 1965 ГОДА
Как же назывался главный город Цейлона? Я спросил себя об этом во сне и, даже проснувшись, не нашел ответа. Все равно города меняют местоположение и название; остров цветет ими, как дерево, и сбрасывает их, как плоды. Здесь брезжат в лесах исчезнувшие королевские города, к прудам которых слоны ходят на водопой.
Случаются дни, когда мы не полностью входим в бодрствование. Ночь, как наркотик, заволакивает всё в нас. «Я еще не нашел свою формулу», — имел обыкновение говорить в таком настроении Поль Раву[189] — и это состояние тягостно, хотим ли мы сформулировать мысль или запомнить имена и даты. Если же мы, напротив, хотим насладиться или вплотную приблизиться к субстанции вещей, то оно и лучше, что контуры не выделяются слишком резко. Оно благоприятнее для осмотического обмена. Это укрепляет и помогает, тогда как голая достопримечательность утомляет. При этом в голову мне внезапно пришел стих Байрона:
Это была романтическая точка зрения. Мы же с чистой совестью можем согласиться лишь со вторым посылом: «Я становлюсь частью того, что меня окружает». То есть выйти из времени в мгновение означает зондировать материю; высокие горы тогда скорее выигрывают в реальности.
В нашем распоряжении оказался укороченный день; пароход опоздал в пути следования и вынужден наверстывать график. Загрузка производилась без использования кранов — кокосовое масло перекачивалось в огромные резервуары по шлангам. Ночью мы опять уже вышли в море.
Слава острова обоснована сама по себе, но расположение его тоже способствовало тому, чтобы он издревле получил известность как драгоценность тропиков, как жемчужина Индии. Его пряности и драгоценные камни были знамениты еще в эпоху античности. Китайский шелк через Цейлон доставлялся в Рим. Арабам, которые на своих парусных судах ходили по Персидскому заливу и Индийскому океану, остров был известен под названием Sarandob. Синдбад-мореход потерпел там кораблекрушение во время шестого путешествия и находился в гостях у его короля, пока не услышал, что группа купцов снаряжает корабль в Басру. Среди роскошной жизни он почти позабыл свое крушение и близких людей; теперь его охватила тоска по родине, и, попрощавшись, он отбыл с богатыми подарками для Гарун аль-Рашида; в числе их были индийское алоэ, вырезанный из рубина, усыпанный жемчугами бокал и рабыня, подобная сияющей луне.
В другом рассказе молодой купец, отправленный отцом в плавание по торговым делам, влюбился в супругу старого брахмана, одного из знатнейших людей на острове. В итоге она тоже обратила на него внимание и хитроумными уловками гаремных женщин заманила его в свои сети. Брахман умирает; жена следует за ним на погребальный костер. Однако жрецы, проводящие церемонию, были подкуплены; они выкопали под очагом подземный ход, который ведет к гавани. Там ждет нагруженный сокровищами корабль. Как же удивляется возлюбленный, когда он, препровожденный туда ночью рабыней, в свете огней видит любимую: красивее, чем когда-либо и роскошно одетую. Бездонное отчаяние внезапно сменяется неожиданным, самым полным осуществлением мечты — воскрешением уже на этом свете.
Это наполовину сказка, наполовину быль из того царства, где ни география, ни история, как изучаем их мы, не держали в оковах фантазию. Пространство и время еще не были на наш манер нарезаны и распределены. Еще сильнее, вероятно, были очарованы мореплаватели, прибывавшие не из Персидского залива, а из Красного моря. Одним из мотивов, пронизывающих «Тысячу и одну ночь», является смена жажды на изобилие, переход от желтых и красных пустынь к богатой и пышной зелени.
Настроение это сохранилось вплоть до сообщений наших путешественников. Во многих из них плавание по Красному морю описывается как своего рода purgatorium[191], которое в котельных отделениях пароходов становилось невыносимой явью. После открытия Суэцкого канала большинство европейцев, отправившихся на Восток, свели на Цейлоне свое первое знакомство с тропическим миром. Здесь, вблизи экватора, представлялась наилучшая возможность для его изучения, прежде всего, для ботаников и зоологов, но также и для этнографов и исследователей религии. То, что изумило арабов, захватило также и их, хотя они и смотрели на это другими глазами. В их описаниях всё снова и снова обнаруживаются места, в которых наблюдение уступает место восхищению. Иной раз создается впечатление, будто воодушевление вырывается у них помимо воли, и чувство, как магма, проламывает корку системы. Я вспоминаю изображение одной ночи, которую зоолог Дофлайн[192] провел на террасе гостиницы в девственном лесу. Подняв к небу взор, он решил, что видит над кронами деревьев танец метеоров и падающих звезд, и только затем понял: то были крупные светлячки, чей свет соперничал со светом звезд. Он заканчивает восклицанием: «О, красота, о, счастье!»
Сочинение Теннента[193] считается не только самым прекрасным трудом о Цейлоне, но и вообще идеальным введением в тропики. В его время Суэцкий перешеек не был еще перерыт, так же, как и во время Шлагинтвайта[194], который по заданию короля Пруссии и Ост-Индской компании отправился для физических замеров в Гималаи и из Калькутты возвращался через Цейлон. Это была еще школа Гумбольдта, путешествовали пешком и верхом на лошади, на спине верблюда и на лодке, годом больше или меньше едва ли имело значение. Геккелю[195], как многим другим, проведшим жизнь на острове Праздничной луны, уже пригодился труд Лессепса[196]. Больше всего я обязан чтению одной книги для юношества из числа тех, по которым учился читать: «Корабль натуралиста». Это была первая высадка; воск, хранящий впечатления, был еще мягким.
Если Цейлон стал воплощением тропического изобилия, то в этом отражается не только откровение Великого Полдня, который здесь впервые снял с себя завесу тайны перед многими западноевропейцами. Сюда добавляется сильное воздействие азиатских экваториальных зон на нрав, по сравнению с воздействием африканских и американских. Здесь грубая вегетативная сила, которая там ошеломляет и пугает, смягчается. Девственный лес в значительной мере становится просекой; он предстает уже не «зеленым адом», а палисадником в преддверии Рая. Не просто так здесь предполагается сад Эдем; от Индии к острову ведет «мост Адама» в виде цепочки песчаных отмелей, а на одной из его горных вершин еще показывают след ноги Праотца.
Массивный девственный лес, какой в Конго или на Амазонке мощью своего роста подавляет и скрывает индивидуализацию, здесь уже очень давно прорежен. Так форма и свойство деревьев проступают отчетливей. Дикая местность становиться уютной, хотя сохраняет исконную силу. Одновременно она является культурным краем, какой обычно в такой близости от экватора искать тщетно. Здесь с незапамятных времен человек с его хижинами, деревнями и полями, а также с храмами, замками и городами находится дома.
Цейлон не только станция на пути к Дальнему Востоку; он также первый остров пряностей. В качестве сада корицы он доверился арабам, португальцам и голландцам, которые сделали его базой для дальних путешествий. Мореплавание арабов, и это в еще большей степени справедливо для мореходства малайцев, было прыжком от острова к острову до окраин известного мира и еще дальше. Для парусников, шедших из Красного моря, путь пролегал мимо Сокотры и, как сквозь туманность, ввиду небольших Мальдивских островов. Путь этот вел дальше во все более чужие моря, вплоть до Молуккских островов, или вдоль побережья до сегодняшней Японии, «островов Wâk-Wâk». Согласно сказке, их можно покорить только с помощью покровителей и магических средств, мощь и опасность которых превосходит аналогичные у наших машин.
Прежде Цейлон был «Львиным островом», потом «Прудом цветов Красного лотоса» — человек оставил свой след. Об этом свидетельствует огромная печать, которую мусульмане приписывают Адаму, а буддисты — Будде. Что из того, что оба никогда не ступали на остров, и след ноги был бы слишком велик даже для исполина? Я же видел уже перед храмом в Токио одну из сандалий Будды размером с рыбачью лодку. Ночью, когда Mâyâ[197] зачала Будду, ей приснилось, что в бок ее вошел белый слон. Мифическая величина имеет собственное мерило.
Остров по праву преподносят как образчик английского искусства правления. Конечно, предпосылки здесь тоже были благоприятнее, чем в любой другой колонии. Как молчание открывается языком, так страна — проходимыми и проезжими дорогами и мирными ухоженными пространствами. Обнаженный человек за плугом, буйвол с раскинутыми рогами, искусное проведение воды по запрудам и рвам, поскольку в ней нуждается рис, который выращивается в низинах и на террасах, относится сюда же, но не в последнюю очередь и пилигримы, которые по праздникам отправляются к святыням. Луна здесь еще сильна.
История и люди, следовательно, двигались к взаимному освоению; план лишь многократно подрисовывался, как тушью, улицами и дорогами. Так же и древняя, разрушающаяся оросительная система. Однако, если мы отвлечемся от оттисков, оставленных индийцами, то за последние сто пятьдесят лет англичанами было создано больше, чем до того арабами, португальцами и голландцами.
* * *А чего было ожидать? Автомобили в невыносимом количестве как везде, фабрики, стальные мосты, высотные здания и плотины. Плакаты, световая реклама, шум и чад моторов, механическая музыка. История путешественника, питавшего себя идеями, в условиях быстро, даже взрывным образом меняющегося мира является одновременно историей его разочарований. И куда ни обращается homo ludens, всюду его приветствует homo faber. Это похоже на состязание в беге зайца со свиньей. Редко выпадают минуты, когда мы с Землею остаемся один на один, как с невестой в брачных покоях. Так я мало-помалу подошел к мудрости Лихтенберга: не следует простирать надежды, как и ноги, слишком далеко. Надо отдать справедливость: имели бы мы без братца faber’а ковер-самолет, который носит нас над континентами и морями? Нам нужно смириться с тенями.