День уже клонился к вечеру и, взглянув на часы, я начал опасаться, что зуб нам дорого обойдется, поскольку при любом раскладе мы доберемся до гавани со значительным опозданием. Капитан еще утром проявлял нетерпение; он, пожалуй, не стал бы долго ждать. Я попросил агента поторопить водителя; на чаевых экономить не стоило. Тот, молодой и спокойный сингалезец, выслушал указание, но вместо того, чтобы усесться за руль, пошел к одному из фиговых деревьев, в тени которого стоял Будда. Помолившись там, он вернулся и исправно взялся за дело. Но мы могли бы его и не подгонять, потому что вследствие задержек, какие обычны в восточных портах, корабль смог продолжить плавание лишь в полдень следующего дня. Возможно, мы даже упустили шанс, поскольку друг Феликс уже пригласил нас к себе в случае, если мы опоздаем к отплытию.
Солнце бросало последние лучи перед короткими сумерками. Крестьяне с рисовых полей направлялись к своим хижинам. Они держали в руках мотыгу или серп и, в узких набедренных повязках, ступали с таким гордым видом, какими на наших дорогах их уже не увидишь. Это походка людей, у которых, даже если они очень заняты, есть время, как только что показал нам наш водитель. Сари, которое носят женщины, больше намекает на их грацию, чем подчеркивает ее, ибо она свойственна от природы, и мне пришло в голову изречение, которое я прочитал однажды в женской половине Майсенского замка:
С работы возвращались не только люди, но и слоны. Свет фар снова и снова выхватывал из темноты на проезжей части одного из этих могучих животных, которые превосходили автобус. И не только высотой, но также — по сравнению с миром рычагов и винтов[229] — реальностью.
На острове еще живет более тысячи рабочих слонов, не считая диких в джунглях, где львы уже вымерли. Они сохранились там вопреки бойням минувшего столетия, которые красочно описывает Бэйкер, считавший охоту на слонов «спортом первого сорта» («Rifle and Hound in Ceylon»[230]). Его приключения относятся к тем, которые меня воодушевляли в молодости, а в старости стали противными.
Дрессировка слонов принадлежит к очень древним искусствам и, по сравнению с дрессировкой лошади, относится не только к иному временному порядку, но и к другой иерархии. Есть эпохи, которые, как эпоха приручения быка или овна, как раз именно этим, возможно, и отличаются друг от друга. Великой встречей является встреча Пора и Александра в битве при Гидаспе[231]; одновременно она является встречей Европы и Индии. Пор, правда, имел в распоряжении лошадей, поскольку послал своего сына с двумя тысячами всадников и боевыми колесницами в передовой бой. Однако сам он в золотом вооружении передвигался верхом на слоне по левому, находящемуся под угрозой флангу, и отбил там атаку. Александр на Буцефале переплыл Гидасп; река была бурной, поскольку стоял сезон дождей. Когда Пор, стрелой раненный в плечо, вынужден был прекратить борьбу, его слон встал на колени, обвил его хоботом и бережно поставил на землю.
Александр встретил здесь более старую, статичную власть. Пор на вопрос, как он хотел бы, чтобы с ним обошлись, ответил: «По-царски». И когда от него стали назойливо требовать уточнений, он ограничился указанием, что все содержится в слове. Он дал Александру меру.
В индийских шахматах наша ладья была слоном и уже в ту пору более сильной фигурой, чем конь — прямолинейный боец, набирающий мощь, когда поле опустошается. Не случайно в связи с древним царем вспоминаешь эту игру. Она, как сама корона и как слон, вдается в нашу современность свидетельством того времени, когда жили и думали по-другому. К нему же относятся астрология и другие искусства, вытесненные сегодня на периферию познания или оказавшиеся в руках сектантов. Золото и слоновая кость, но еще нет железа; радостное служение, но не рабство. Это звучит несколько афористично и об этом можно только догадываться, но мыслимы времена, когда музыка станет играть ту же роль, какую сегодня играет астрология. Тогда будут знать лишь ее ритмический каркас, как чтение звезд сегодня ограничивается астрономическим каркасом.
Цари в Пенджабе, одним из которых был Пор, пользовались у азиатских деспотов плохой репутацией «демократов»; это заставляет вспомнить одно изречение из «Пира семи мудрецов»[232]: «Лучшая монархия — та, которая больше всего похожа на республику, и наоборот».
В Поре угадывается одна из тех фигур, намеки на которых есть у Геродота. Цари Фригии, Мизии и Лидии «старше» царей Вавилона и владык речных долин. И здесь, на Цейлоне, люди и жизнь в этом смысле еще старше, и скоро этого больше не будет. Старше, чем наша история даже в своих истоках. Мы видим группы и костюмы, как будто уже опустившийся занавес поднимается еще раз. Не без основания при виде старых деревьев и слонов мне пришло в голову слово индийского Пора. Остров — царский.
НА БОРТУ, 12 СЕНТЯБРЯ 1965 ГОДА
Преимущественно в каюте: я листал переводы из японских журналов. Профессор Шинцингер[233] дал мне их с собою в дорогу; я с удовольствием вспоминаю часы, проведенные с ним в его камышовой хижине на озере Худзэндзи. Некоторые своим молчанием умеют сказать больше, чем другие своим красноречием. Мы жили там наверху в «Каная-отеле», отдаленной гостинице на опушке леса, которую иногда посещает и Тэнно[234], причем как биолог; озеро известно своим рыбным богатством.
Бывает весьма поучительно увидеть себя под совершенно другим углом зрения. Так, например, Такаяма утверждает, что корни газовых камер следует-де искать в Библии. А еще он вынашивает идею перестроить Ватикан в музей документальных свидетельств преследования иноверцев.
«Верить, что Бог, которого ты чтишь сам, является единственным господом, а все, кто думает иначе, не люди, а чертово отродье идолопоклонников, может подходить христианам: для иноверцев же это имеет неприятные последствия».
* * *Хагивара в статье о премьер-министре Икеда цитирует его высказывание: «На вершине культуры стоит телевидение». Мне вспоминаются слова одного из наших интеллектуальных аристократов: «Над всем стоит атомная бомба». Правит цифра.
Хагивара в этой связи упоминает также фразу Макса Вебера: «Там, где подобно американскому многонациональному государству фантазия всего народа приводится в движение численно большими вещами, эта романтика чисел обладает магической силой» и добавляет: «…ибо философия экономического рационализма имеет свойство выносить за скобки проблему ценностей и ограничиваться областью измеримого и исчисляемого».
НА БОРТУ, 13 СЕНТЯБРЯ 1965 ГОДА
Неспокойное море, повсюду шапки пены. В каютах грохот, на камбузе дребезжание.
В иллюминаторы летят брызги волн, в которых играет радуга. Сквозь эту пелену я слежу за танцем стаи дельфинов, что без устали крейсируют в золотисто-коричневой игре инь и ян кильватерного следа. Летучие рыбы тоже весьма удачно используют сильное волнение; скользя по гребню волн, они описывают кривые, на которые иначе не были бы способны.
* * *Во второй половине дня я глубоко заснул; я стоял перед Лейпцигским памятником Битве народов, который как раз покидала германо-французская комиссия. Как я смог понять из фраз, которыми они обменивались, они выясняли наличие там трещин. Английский часовой охранял портал.
Когда я вышел на палубу, мы проходили мыс Гардафуи[235], передовой бастион Африки, раскаленную бледно-фиолетовую скальную массу. На вершине ее я, как мне показалось, разглядел заснеженные поверхности; впечатление было вызвано черной, металлической горной породой, которая слепила на солнце. Становилось жарко; Красное море заявляло о себе.
* * *Продолжил чтение японских авторов; среди них Кагами, которого можно назвать проницательным человеком. Удивляет та вежливая робость, с какой ими обсуждаются западные идеологии. Несомненно, технику ассимилировать легче, чем ее духовные предпосылки, прежде всего тысячелетнее монотеистическое скрещивание родственных особей, без которого немыслим и марксизм.
Охотно цитируется Макс Вебер, например: «задачей науки является расколдовывание мира». Критик Хагирава полагает, что в этом и состоит миссия японских интеллектуалов: «Разоблачать пустоту и ложность бытующих в обществе готовых мировых систем и укоренившихся идей и освобождать человека от этих пут».
Программа настолько масштабна, что ее невозможно обозреть даже за несколько дней, тем более prima vista[236]. Последствия предсказать нетрудно. Льготная отсрочка, которой еще пользуется Тэнно, станет, наверное, короче льготной отсрочки наших конституционных монархий в XIX веке. Неизбежна также и контригра консервативных сил, когда миф больше живет в идее, нежели в субстанции. Следовательно, они тоже ведут к катастрофе и именно так способствуют последнему уравниванию.
При таких прогнозах следует, правда, оговориться, что возможны абсолютно новые явления. Прогресс переворачивает. Например, разрушение культовых систем не уничтожает религиозную потребность. Отсюда культ личности именно там, где создана tabula rasa. Боги снова возрождаются в цезарях, жрецы — в бонзах.
НА БОРТУ, 14 СЕНТЯБРЯ 1965 ГОДА
В первой половине дня два часа болтались в открытом море, потому что перегорел главный кабель. Одни за другими прекратили работать винты, светильники, слив, отопление и охлаждение. Левиафан стоял без движения, в то время как техники работали у него в чреве.
Море вокруг окрасилось желтыми сточными водами; в них плавали пустые пивные бутылки и пузырьки из-под лекарств, окурки, клочки бумаги. Отбросы привлекали косяки маленьких рыбок, а большие, разумеется, уже заметили их.
Потом машины опять заработали; загудели винты, загорелись светильники, зажурчал слив, зажужжали вентиляторы, повара пошли к плитам, появились стюарды с горячим бульоном — точно как в замке Спящей Красавицы.
НА БОРТУ, 15 СЕНТЯБРЯ 1965 ГОДА
Опять в Джибути, и опять лишь на несколько часов, но на сей раз при свете дня. Таким образом, мы не теряли времени и сразу после восхода солнца, наняв такси, отправились в пустыню на верблюжий базар. Было уже очень жарко; воздух пах пылью и сухим навозом, а не рыбой, цветами и фруктами, как в гаванях Восточной Азии.
Базар за городом был уже в полном разгаре; на обнесенной загонами и шатрами площади стояли верблюды со стреноженными передними ногами или, вытянув шею, спокойно лежали на песке. Открытые костры, толкотня, крики торговцев. Мелкий рогатый скот тоже был выставлен для продажи, отары овец и стада коз, которые сильно отличались от европейских пород. Среди них группа курдючных овец чисто белого окраса, только голова и половина шеи, точно очерченная циркулем, абсолютно черного цвета. Радость, которую пастуху доставляли его животные, была очевидной.
Спокойные, светлого тона верблюды, окаменевшие, как сфинксы, лишь теплый блеск в глазах. Дух пустыни на равнине, пронизывающий животных, растения и камни; одновременно контуры и профили стали яснее, четче — картина сгустилась.
Здесь я увидел типы, показавшиеся мне знакомыми, — встречались ли они мне в Нубии или вызваны воспоминаниями из Библии и из снов? Например, эфиоп с продолговатым черепом и торчащими волосами, как будто поднятыми электрической силой, под ними глаза, в которых горело безумие, эдакий маг из «Тысячи и одной ночи». Потом владелец табуна, со спокойным, повелительным взглядом. Высокорослые женщины, в красивых цветастых платках, уверенные в себе. Молодой пастух, впервые попавший в город, глаза еще грезят; он, ожидая чуда, принес с собой богатство и пустоту пустыни.
Пастушья жизнь, патриархальное время в смысле Гердера, формировала монотеизм сильнее, чем даже пустыня. От «Один пастух и Одно стадо» до «Господь — мой Пастырь» ведет простая абстракция — правда, поощряемая пустыней и ее одиночеством. Туда, чтобы узреть Бога, все снова и снова удалялись пророки. Рай — это оазис, небо — это шатер. Земля враждебна; Бог восседает на небе по ту сторону конечного мира.
Пастушьим культам предшествовали другие: почитание предков, анималистических сил, а также деревьев и звериных богов. Еще и сегодня в лесу нас охватывают более глубокие чувства, чем в соборе, пробуждаются самые глубокие воспоминания. Растущая склонность Ницше к пустыне; возможно, он по-своему наверстывает то, в чем упрекает Вагнера: отдаление от Игдразиля[237].
НА БОРТУ, 16 СЕНТЯБРЯ 1965 ГОДА
В Красном море. Жара сильнее, чем во время плавания в Азию; уже с раннего утра 33° Цельсия, 94° Фаренгейта.
Я осведомился об этом измерении, которое указывается для англосаксонских пассажиров, и узнал, что в основу своей шкалы Фаренгейт положил мороз особенно суровой зимы в Данциге. Он замерил его винным спиртом в 1709 году. Примечательно, что это воспоминание о случайном стечении обстоятельств сохранилось в измерительном искусстве. Конечно, за нулевую отметку можно взять любую точку; так, Цельсий выбрал точку кипения, и только позднее Линней добавил сюда точку замерзания воды.
НА БОРТУ, 18 СЕНТЯБРЯ 1965 ГОДА
Ночью опять на Краузенштрассе у столяра Альтенбурга. Безрезультатно; лестница, которая вела к бабушкиной квартире, оказалась заперта стеклянной дверью. На первом этаже расположилась какая-то фирма и перекрыла доступ.
Во время таких посмертных визитов пространство все-таки играет менее значительную роль, чем время. Время движет пространство туда-сюда, оно поворачивает его то вперед, то назад, то в будущее, то в прошлое. На этом факте основываются также магические процедуры; заклинание должно происходить не только в правильном месте, но прежде всего в правильный час.
НА БОРТУ, 19 СЕНТЯБРЯ 1965 ГОДА
Снова в Суэцком канале. Я впервые увидел финиковую пальму непосредственно перед плодоношением, когда она взваливает на себя темно-шафрановую ношу, венец кроны, над которым веером распускается хвост метелок. Вдоль берега вытянулись рощи, корабль скользит мимо золотистых полос. Пальма должна соответствовать видению. Это вообще лучшее объяснение бытия.
На берегу часовые; их движения напоминают о скуке бесконечных караулов — скука, усугубляемая здесь пустыней. Сменщики спят в тени хижины или сидят на корточках с удочкой на прибрежном песке.
* * *Чтение: Жан Жионо, «Voyage en Italie»[238]. Удивительно хороший наблюдатель, которому четверть часа, проведенная на Рыночной площади чужого города, дает больше материала, чем иному — целый год. Он видит вещи под их банальным гримом и без парадных нарядов. Это позволяет ему делать превосходные замечания, как, например, то, что судьбоносные фигуры войны намного сильнее сгущаются в письмоносце, чем в оперативной сводке главного командования. В одном бухгалтере, с которым он разговорился во Флоренции, он открывает черты, более типичные для этого города, чем Лоджия деи Ланци и Понте Веккьо.
Во время путешествия покой тоже важнее движения; вещи должны представляться. Присутствие путешествующего, его глаз имеют преимущество; в конце концов, он может даже обойтись без пространства и времени — Шекспир не бывал в Венеции, Шиллер — в Швейцарии. Он не видел моря, однако оно было живо в нем. Жионо знает наслаждение покоем; он умеет медитировать и быть счастливым. «Каждый раз, когда я попадаю в тюрьму, мне там необычайно нравится».
НА БОРТУ, 20 СЕНТЯБРЯ 1965 ГОДА
Вчера вечером снова мимо поваленного Лессепса. На пути в Азию мы шли в Средиземном море, как в подогретой воде; нынче «хотя бы» 25° Цельсия в плавательном бассейне кажутся уже почти невозможным требованием.
ГЕНУЯ, 24 СЕНТЯБРЯ 1965 ГОДА
Два дня в Генуе. Снова с четой Ло Фаро в Боккадассе. Было темно, одни рыбацкие фонари; волны захлестывали набережную. Некоторые города пробуждают в нас печаль безнадежного любовника. Они неисчерпаемы; подразумевается то, что Стендаль нашел Геную будто созданной для себя, тогда как в Чивитавеккья он разочаровался. «Я слыву умным и бесчувственным человеком, тогда как единственной моей темой была несчастная любовь». Приблизительно так он написал или сказал однажды.
Генри прибыл из Ла Специи; он привез с собой приветы от Орсолы Неми[239]. Беседа о его перекрестном указателе к «Излучениям». Я снова ощутил его близость; когда человек отодвигает себя, ничего из себя не строит, без ограничения открывается не его собственная гуманность, а гуманность как таковая.
Ночная прогулка по портовому кварталу. В таких воспаленных артериях, как Виа Прети, легальность, кажется, совершенно отменена — пьяные, проститутки, сутенеры, зазывалы, спекулянты, предлагающие беспошлинные сигареты и наркотики. Полиция в таких убежищах, очевидно, тоже нуждается. Они служат нейтральной территорией для ознакомления с характером и объемом нелегальности.
В городе праздновался «Либерацьоне» — день, когда, как сказал Анри, «они избавились от своей impero[240]». Разговор о замещении политики моралью, права социологией. Для победителя мораль превращается в оружие, которое он монополизирует. Ему соответствует состояние покорности, которое ожидается от побежденного. Каждый хотел бы принять небольшое участие в монополии, и союзники тоже, даже сами немцы, на которых повесили всех собак. Для этого определяется точка нуля, прежде всего, фигура Гитлера; нельзя говорить, как это у него получилось и как все активно прикладывали к этому руку. Остаются некоторые, которые не принимают участия в торговой сделке столетия. «Анри, я придерживаюсь фактов. Мы проиграли войну, и тут уж ничего не попишешь».