Снова ноябрь; со штауффенбергских лип за ночь опали листья, на ветках держатся только коричневые, летучие семенные коробочки. Листва шпалерных груш перед домом поблескивает желтой лаковой краской. Она покрыта красными и черными пятнышками, которые въедаются в ткань и обнажают прожилки. Особенно красиво из года в год окрашивается фендлера[262] у садовой ограды. Узор красных рубчиков постепенно расходится, как будто листья и потом все изящное дерево прижигают раскаленными решетками.
В саду еще последние розы и хризантемы, ковер чужих осенних безвременников и поздние аметистовые крокусы с острыми чашечками, которые цветут нежно и разрозненно. Еще пчелы облетают цветы в свете полуденного солнца, и маленькие коричневые бражники в сумерки. Прямо перед садовой калиткой великолепно: астра в рост человека с густым лиловым хохолком над накидкой из медленно умирающей желтизны. Палитра Тулуз-Лотрека.
На цветочных грядках синева морозника[263] становится темнее, в то время как сорта, растущие в лесу, покрыты зелеными стыками. Цикорий-эндивий[264] должен освободить грядки после первого же сурового мороза; напротив, брюссельская капуста и зеленый лук вызреют еще лучше. Полевой салат выдерживает мороз, петрушка не всегда.
Утром сад серебряный, в полдень золотой, вечером опускается туман. Теперь начинается зимняя спячка; но нужно, чтоб намело снегу.
ВИЛЬФЛИНГЕН, 2 НОЯБРЯ 1965 ГОДА
Сегодня был, наверное, последний солнечный день в году; поэтому мы с утра поехали к чете Котта наверх в Доттернхаузен. В швабских краях еще сохраняются соседские связи — ближние и дальние, испытанные и новые.
Замок с его старыми картинами и книгами, длинными коридорами, на стенах которых растут настоящие леса оленьих рогов — сегодня так уже не живут. Завтрак в библиотеке, костяк которой был в основном составлен Иоганном Георгом Котта из фондов собственного издательства. Мы раскрывали тот или иной титульный лист и в лице Штирляйн имели не просто какого-то, а конкретного эксперта как истории издательства «Котта», так и истории семьи вплоть до родословной.
Разговор зашел о потере состояния, которая произошла между 1830 и 1860 годами. Я подумал при этом об альбомах своей прабабушки и своей бабушки, один от 1830 года, другой от 1855 — какая разница в переплетах, в стихотворениях и, конечно, в почерках. Пыль смахнута с крыльев; со всей будничностью проступили прожилки. Штирляйн назвала точную дату: год смерти Гёте, а также типографское доказательство упадка: первое издание второй части «Фауста», которое появилось в 1833 году.
Новые поступления оставлены в нишах и не находят себе места. Я полистал роман одной американки по имени Мэри Маккарти, «Клика», книгу, имевшую огромный успех. В ней описывается судьба группы молодых девушек одного из привилегированных колледжей. Как свидетельствует текст на суперобложке, «автор реконструирует самые интимные детали эротического опыта». Но поскольку на этом нынче основывается успех почти каждого романа, то тираж в десять миллионов по всему миру не может быть объяснен только этим.
Хозяин дома высказал мнение, что привлекательность этой заурядной и скучной книги основывается на второй главе, которую я как раз просматривал. Там во всех технических подробностях изображается процесс лишения девственности. Это напоминает работу дантиста, пломбирующего зуб.
Дело демифологизации, которым сегодня занимаются бесчисленные умы, напоминает деятельность муравьиного роя, проникшего в кухню и с фантастическим усердием двигающего там челюстями. Муравьи изгрызают деликатные вещи, не уставая сообщать друг другу, как это вкусно. Ганглии, конечно, грубее, чем они же, к примеру у Ретифа де ла Бретонна. Эротический роман конца XVIII столетия лучше решал задачу.
Демифологизация нацелена на приспособляемость личностей и их поведение в соответствии с законами машинного мира. Обязательный атрибут (коль скоро роман берется за это дело) — нечто вроде фонографической и фотографической аутентичности. Герой должен, как весь мир, носить джинсы и говорить не иначе, как можно услышать в метро или на улице. Отклонения могут вести только вниз по лестнице, например, к гротеску или жаргону. Со времен Золя это мастерство достигло значительного прогресса.
Дефекты героя должны не только отмечаться, но и подчеркиваться. Так Мэри Маккарти неоднократно упоминает, что у типа, совершающего дефлорацию, воняет изо рта. Эта черта бросилась мне в глаза уже у Сартра. Персонажи напивались, их тошнило, у них была менструация и так далее.
В замечаниях одного современного романиста по поводу своего ремесла я нашел высказывание, что солдат должен иметь плоскостопие и тому подобные недостатки, чтобы проявить литературный талант. С этим худо-бедно еще можно согласиться — сниму шляпу, если при этом получается какой-нибудь Фальстаф или Санчо Панса.
Выступает ли кто-либо как нищий или миллионер, как гений или деревенский дурак, имеет значение, пожалуй, для общества, однако не для поэта. Это справедливо также для живописца, мима, танцора, вообще одаренного человека. Он всему отводит свой ранг.
* * *Потом мы вчетвером поднялись на Шафберг при теплой погоде, но с резким ветром. Воздух был сухим и теплым; взгляд далеко охватывал швабский край с квадратами его пашен и темными участками леса.
Широкая котловина была когда-то еще вольнее; между тем многое заросло лесом, и с исчезновением овечьих отар на лугах поднялся можжевельник. Овцеводство для Георга фон Котта было еще важным дело, которое иногда даже оттесняло на второй план издательские заботы; так, в авторской корреспонденции часто обнаруживается указание, что из-за стрижки с ответом пришлось-де повременить.
Во время восхождения мы беседовали об этом с его правнуком. В лощине снова и снова возникала большая овчарня, которая, слава Богу, еще сохранилась. Такая постройка очень согревает сельскую местность, как другие ее вымораживают.
Потом о содержании скота в целом и его автоматизации в частности. Бройлерные петушки: клювы, гребешки и когти обрезаются, вообще все, что нецелесообразно экономически. Неподвижность, искусственное освещение, гормоны и яды, под конец впрыскивание пряностей. Все, что из этого вытекает, очень подозрительно; люди, которые снабжают нас по такой технологии, для собственной надобности держат дюжину куриц-несушек, которые по старому обычаю копаются в навозе.
«Одна мысль о продаже душ ужасна; следует опасаться всего, где ярусами громоздятся такие жилые гробы для псевдосуществ. Животные делаются големами, безымянными; пропадает „схема“».
Так говорил Франц фон Котта, суждения которого часто меня удивляют, поскольку совершенно выходят за рамки экономического мира. Поэтому ему нелегко подобрать партнера, который к тому же еще согласился бы считаться, например, и с астрологическим обоснованием не только характеров и явлений, но также повседневных мероприятий. При любом поступке или поручении, перед строительством загона, началом поездки, покупке и продаже бумаг, проверяется констелляция. То есть основательно исследуется конъюнктура.
Такие обоснования архаичны; они, как здешняя дорога на гору Шафберг, ведут к неожиданным безднам. Я вспоминаю, например, 19 главу Евангелия от Иоанна: воины делят одежды, но решают не раздирать хитон, потому что он-де несшитый, «а весь тканый сверху». Этого вполне достаточно, чтобы объяснить их поведение; но теперь вскрывается подлинная причина: «Да сбудется реченное в Писании: „разделили ризы Мои между собою и об одежде Моей бросали жребий“». Указание на 22 псалом[265], который вообще проникнут пророчеством.
Нынче, рационалистически касаться таких комбинаций, которые культивируются только сектами и эзотерическими кругами просто. Например: «Цитатами из Библии можно доказать всё». К этому можно даже добавить: «и наоборот», а также вопрос: «Как это, собственно, получается?» Как под каждой биологической констелляцией, любым «биотопом», таится констелляция геологическая, так и под каждой логической связью — связь мантическая. Это мир для себя с его упованиями и ужасами, с возвышенными и фиглярскими умами, мир, в котором вещи «соответствуют», от берега Патмоса до самых задних дворов, в которых гадают на картах.
* * *Почва богата окаменелостями. Об этом мне говорил еще Альфред фон Штауффенберг[266], замок которого расположен в пределах видимости. На обочине лесных дорог мы осмотрели несколько горных разработок. Кусок известняка, который я мог охватить ладонью, был сформирован из крохотных аммонитов, раковин и плеченогих, по меньшей мере из дюжины по-кубистски сдвинутых вместе видов, и вдобавок еще нашпигован кристаллами железа.
ВИЛЬФЛИНГЕН, 20 НОЯБРЯ 1965 ГОДА
На кладбище; в пятый раз исполняется день смерти Перпетуи. На могилах уже лежал снег; зима наступила рано. Перед мертвыми мысль останавливается, как перед непреодолимой пропастью. Она не может сомкнуться, пока мы не умрем сами.
* * *«Больше света»[267], это, прежде всего, значит: другого света. Спор о цвете, который ведется физиками и метафизиками, сам по себе важнее, чем его результаты. Отцы и матери в этом тоже находят радость.
В молчании таится еще и нечто другое; оно не исчерпывается безмолвием. Прилагательное «тихий» является одним из тех, у которых превосходная степень выглядит как-то неправильно, и все ж иногда из тишины выделяется нечто более сильное.
Мы знаем молчание, которое становится тягостным. Основывается оно не на длительности, и все же длительность может вызвать «другое». Определенные формы аскетизма имеют это своей целью.
Во время пути через лес у меня возникает впечатление, что на переходах становится тише, хотя до этого не было слышно ни звука. Это специфическое, иного рода молчание; оно может стать очень сильным. Так случается, если мы находимся вместе с мертвым.
ВИЛЬФЛИНГЕН, 21 НОЯБРЯ 1965 ГОДА
Укомплектование новой библиотеки. Полки для нее я попросил изготовить за время путешествия. В светлом помещении приятно пахнет яблочным эфиром и свежеструганной древесиной. Это — седьмое собрание книг в доме.
Сначала требовалось разместить накопившиеся книги по зоологии, в том числе двадцатитомную систему природы Линнея, подарок соседа Штауффенберга, а также новые книги, которые я прикупил в качестве запаса на зиму и перелистывал во время расстановки.
Наблюдение за животными в последние десятилетия значительно расширилось и усовершенствовалось — и не только благодаря техническим, в частности, оптическим вспомогательным средствам. Сперва возникает любопытство, потом появляются средства; за рентгеновским глазом следует аппарат. Динамическая сторона техники восходит к шестеренчатым часам, созерцательная — к оптической линзе. Здесь металлический скелет, кости и мышцы, там прозрачная среда, управляющий лучами, делящий и меряющий кристалл — то и другое соединено для разработки макро - и микрокосмического мира вплоть до самых границ восприятия, но только до них. Объехать, не изведав, — вот что становится «нутром природы». Отсюда и скепсис Гёте в отношении «рычагов и винтов», микроскопов и телескопов. Последний прыжок должен привести обратно к прыжку изначальному; всегда сохраняется одинаковая дистанция.
От кельи Альберта Великого до современных кабинетов ведет очень извилистый путь практики, но на уровне воли — одна непрерывная линия вплоть до лабораторий, которые оборудованы в батискафах, на полярных станциях или внутри ракет.
Животные с эпохи «Secretis»[268] Альберта исследовались все более и более тщательно, хотя и были времена, когда о них узнавали больше.
Собираемый материал экстраординарен. Он упорядочивается с помощью мощных каркасов, например, теории эволюции. В том, что «все соответствует», можно сомневаться все меньше. Во всяком случае, у Платона вещи тоже соответствуют, не только у Аристотеля. Они соответствуют на всех ярусах.
«Videmus nunc in speculo»[269]. Если вещи соответствуют в зеркале, это указывает на то, что они соответствуют также и в реальности. Коль они соответствуют в экзистенции, значит, они соответствуют в бытии. Это необратимо. Любое зеркало имеет изнанку, даже если мы считываем с него послания, отправленные миллиарды лет назад. Нарастающее отдаление выглядит, скорее, жутким.
* * *Расставляя книги, я стал перелистывать одну из них. Теперь все они входят в одну категорию, с тех пор как с Ханса Хасса, Ива Кусто и других началась новая конкиста, завоевание морских глубин.
Человек-амфибия, в сумерках кораллового грота глубоко под водой рассматривающий медузу, — это тоже один из вариантов рабочего кабинета Фауста. Его поведение напоминает поведение морских людей из «Тысячи и одной ночи», которые живут в подводных городах и приносят сокровища счастливцам на суше. Здесь сообщается знание не только новых существ, но и незнакомой гармонии.
Там есть, к примеру, «цирюльни», узкие места между рифами, перед которыми в определенные часы выстраиваются маленькие и большие, в том числе опасные, рыбы, чтобы другие, кормящиеся от этой службы породы, чистили их и прихорашивали. Их образ действия соответствует образу действия наших парикмахеров: побрив клиента и сделав ему прическу, они занимаются волосками бровей, носа и ушей. Крупные морские окуни[270] поднимают, после того как чешуя и плавники приведены в порядок, жаберные крышки и открывают пасть, чтобы чистильщики забрались внутрь. Другие изменяют окрас, чтобы лучше виделись паразиты.
Нечто похожее мы до сих пор слышали только об одной птице, которая служит дантистом у крокодилов. Такого рода сообщения не противоречат древнему мнению об обычае рыб, согласно которому большие пожирают маленьких, однако они добавляют иную страницу. Ведь астрологическое воззрение на рыб издревле было другим, как и, равным образом, воззрение христианское. Оно усматривало в воде огромную связывающую стихию. Стоит ее осознать в качестве таковой, все детали встают на свои места: от морского сражения до спасения потерпевших кораблекрушение, от алчности акул до их любовной игры, от отчаяния тонущего до отрады изнемогающего от жажды.
* * *Рентгеновский взгляд оправдывает себя и на примере существ, которые были издавна известны в качестве домашних животных. Возьмем кроликов, которыми уже многие годы занималась добрая дюжина исследователей, прежде всего, в Англии и Австралии. Их труды являются сокровищницами не только в биологическом, но и в мифологическом смысле.
Вот одно из открытий. Часть беременностей — скажем, при перенаселении, либо в засушливое лето, когда угрожает голод, не завершается. Более или менее развитые эмбрионы растворяются; их субстанция возвращается обратно в кругооборот матери. Так компенсируется потеря во внутреннем хозяйстве; она оказывается менее значительной, чем при выкидыше. В таких случаях, как мне приходилось наблюдать у одной из моих сиамских кошек, мать сама пожирает приплод.
Пример сплошной экономии природы, в домашнем хозяйстве которой не пропадает даже самое незначительное. Еще более удивительным в данном случае представляется безболезненное возникновение и исчезновение созданий; индивидуализация остается иллюзией в матери либо матери снится. В темноте совершается дело ибсеновского Литейщика пуговиц[271]; индивидуумы отливаются и расплавляются снова.
* * *Еще о кролике: каждое существо имеет свою теневую сторону. Зачастую осознаешь ее лучше, если обращаешь взгляд на категорию в целом, то есть в данном случае на отряд грызунов. Зоологи еще задаются вопросом, произошел ли этот могучий род от сумчатых животных или непосредственно от рептилий.
Некоторым кролик инстинктивно противен; он относится к тем животным, употребление которых в пищу запрещал Моисей. Не случайно кролик относится к тому же отряду, что и крыса; я слышал, как одна старая крестьянка утверждала, будто видела, что кролики и крысы спариваются. В полумраке хлевов происходят еще и не такие вещи, но это статья особая.
Зато точно известно, что кролики, завезенные на одинокий остров, превратились там в плотоядных животных. Несмотря на это человек предпочел бы быть выброшенным на необитаемый остров, кишащий кроликами, а не крысами — тут приходилось слышать ужасные вещи.
Кролик — боязливое, крыса — безбоязненное животное. Кролик никогда не мог бы поселиться на чердаках, в подвалах или на кораблях. Оба родственны, хотя в последнее время зоологи исключают «зайцеобразных» из группы грызунов.
Все это вопрос классификации. Меняется она, но не центр, из которого она исходит. В человеке отражаются растения и животные: это есть ты. От чувства гордости орлом и лилиями в гербе до внезапного испуга перед обитателями пещер. Все это есть в нас, а не только родственно нам благодаря наследству.
Приведу пример. Как часто мы видели, что человек, когда его охватил ужас, превращался в боязливого кролика, и наоборот, чувствуя себя в безопасности, он преображался в страшную крысу. Нередко один и тот же человек показывает оба лица. Преследуемый становится преследователем; о том же и Шопенгауэр: мучитель и мучимый — одно.
ВИЛЬФЛИНГЕН, 29 НОЯБРЯ 1965 ГОДА
День смерти Эрнстля[272]. Снег на маленьком кладбище, где его имя высечено дважды — на камне из Каррарских гор и на памятнике, которым община чтит своих павших. Две доски — на левой погибшие Первой, на правой погибшие Второй мировой войны. В центре изображение, какое в наши дни удается редко, — Богоматерь из серого песчаника, с мертвым сыном на коленях. Древний мотив, очень похожий встречается уже на бронзовых статуэтках сардинской архаической эпохи.